В 2013 году антрополог Дэвид Гребер, один из антилидеров движения Occupy Wall Street, написал эссе “On Phenomenon of Bullshit Jobs,” которое стало вирусным. В нем он задался простым вопросом — почему все больше людей считают, что их труд бессмыслен? Спустя семь лет он посвятил книгу «Бредовая работа. Трактат о распространении бессмысленного труда» проблеме превращения труда в утомительный, скучный и никому не нужный бред. От феодализма до менеджериальной культуры, от истоков бюрократии и до развития четвертичного сектора, от Томаса Карлейля до Джона Кейнса и Андре Горца — исследование Гребера показывает, как возникло современное отношение к труду и как можно его изменить. Мы публикуем небольшой фрагмент из книги, посвященный превращению времени в точно отмеряемый и скрупулезно оцениваемый товар, что и позволило работодателям присвоить себе время своих наемных сотрудников и обязать их трудиться — даже если делать на самом деле нечего.

23 мая в 19:00 при поддержке Шанинке прошла онлайн-презентация с участием Дэвида Гребера, одного из переводчиков книги Армена Арамяна, социолога Григория Юдина, а также художниц и основательниц медиа-активистского объединения «Кафе-мороженое» Насти Дмитриевской и Даши Юрийчук. Запись трансляции можно посмотреть по ссылке — здесь.

Краткий экскурс в историю выдуманной работы вообще и в историю идеи покупки времени других людей в частности

Босс: Почему ты не работаешь?

Работник: Мне нечего делать.

Босс: Ну, тебе нужно притвориться, что ты работаешь.

Работник: Слушай, у меня есть идея получше. Почему бы тебе не притвориться, что я работаю? Тебе же платят больше.

Из комедийного шоу Билла Хикса

Теория Грооса об удовольствии быть причиной привела его к разработке теории игры как выдумки. Он предположил, что люди изобретают игры и развлечения по той же самой причине, по которой младенцы испытывают восторг от своей способности передвигать карандаш. Мы стремимся упражнять свои способности ради них самих. Нам не мешает тот факт, что мы делаем это в выдуманной ситуации; в действительности это только добавляет изобретательности. Гроос, опираясь на идеи немецкого философа эпохи романтизма Фридриха Шиллера, предполагает, что именно в этом и заключается свобода (Шиллер утверждал, что желание создавать произведения искусства — это просто выражение желания игры как осуществления свободы ради нее самой [10]). Свобода — это наша способность выдумывать вещи просто ради нее самой.

В то же самое время именно этот выдуманный аспект работы приводил работающих студентов вроде Патрика и Брендана в бешенство. На самом деле именно это каждый, кто когда-либо работал по найму и находился под строгим надзором, наверняка считает самым невыносимым аспектом своей работы. Работа служит какой-то цели или, по крайней мере, должна ей служить. Когда тебя заставляют притворяться, что ты работаешь, просто ради самой работы — это унижение, потому что это требование вполне закономерно воспринимается как использование власти ради самой власти. Если выдуманная игра — это чистейшее выражение человеческой свободы, то выдуманная работа, которую тебя заставляют делать другие, — чистейшее выражение отсутствия свободы. В таком случае неудивительно, что исторически представление о том, что определенные группы людей должны всё время работать, даже если делать нечего, и что работу следует выдумывать, чтобы занять их время, даже если в действительности ничего делать не нужно, впервые возникает применительно к несвободным людям — к заключенным и рабам. В истории две эти категории сильно пересекались. [11]

* * *

Было бы интересно (хотя наверняка невозможно) написать историю надуманной работы — изучить, когда и в каких условиях «безделье» стало считаться проблемой или даже грехом. Я не знаю, пытался ли кто-то провести такое исследование. [12] Но имеющиеся данные говорят о том, что современная форма надуманной работы, на которую жалуются Патрик и Брендан, появилась по историческим меркам недавно. Отчасти это связано с тем, что большинство когда-либо живших людей предполагали, что нормальная человеческая работа связана с периодическими интенсивными вспышками энергичной активности, за которыми следует отдых, а затем снова медленное движение в сторону интенсивной фазы. Например, так обстоит дело с земледелием: полная мобилизация во время посева и жатвы, но на протяжении остальных времен года земледельцы что-то придумывают и чинят вещи, занимаются разными мелочами или просто слоняются без дела. Но подобный вид принимают даже повседневные обязанности и проекты вроде строительства дома или подготовки к пиршеству. Короче говоря, типичный для студентов вариант с пофигизмом во время занятий, зубрежкой перед экзаменами и последующим возвратом к сачкованию (я это называю «прерывистой истерикой») — это обычный для людей способ решать необходимые задачи, если не заставлять их вести себя иначе. [13] У некоторых студентов этот способ действия может проявляться в карикатурной форме, [14], но хорошие студенты обычно понимают, как правильно настроить темп работы. Дело не только в том, что люди будут вести себя так, если оставить их в покое: нет никаких причин полагать, что если заставить их действовать иначе, то это приведет к повышению эффективности или производительности. Чаще всего это будет приводить как раз к противоположным результатам.

Само собой, некоторые задачи требуют большего напряжения сил, и потому для них больше подходит чередование интенсивных вспышек бурной активности и периодов относительной вялости, — так было всегда. Охота на животных требует больше усилий, чем сбор овощей, даже если собирать их спорадическими порывами; для строительства домов героические усилия больше подходят, чем для их уборки. Как показывают эти примеры, в большинстве человеческих обществ мужчины стремятся монополизировать самую интересную и эффектную работу, и им это обычно удается. К примеру, они выжигают леса, чтобы освободить место для посевов, а женщинам, если это возможно, делегируют более монотонную и трудоемкую работу (например, прополку). Можно сказать, что мужчины забирают себе работу, о которой потом рассказывают истории, и оставляют женщинам работу, во время которой рассказывают истории. [15] Так будет происходить тем чаще, чем более патриархальным является общество и чем больше у мужчин власти над женщинами. За редким исключением, эта модель воспроизводится всегда, когда одна группа явно доминирует над другой. Феодальные лорды, если они вообще занимались какой-либо работой, были воинами. [16] В их жизни драматические подвиги на поле битвы, как правило, чередовались с периодами практически полного безделья и апатии. Понятно, что от крестьян и прислуги ожидали более постоянной работы. Но даже тогда их рабочий график был далек от современных регулярных и дисциплинированных «с девяти до пяти»: типичный средневековый крепостной, вне зависимости от пола, вероятно, работал от рассвета до заката двадцать или тридцать дней в году, а в остальные дни всего по несколько часов. Во время праздников крепостные совсем не работали, а праздников было довольно много.

Работа могла оставаться настолько нерегулярной главным образом из–за того, что ее обычно никто не контролировал. Так было не только при средневековом феодализме, но практически при любых условиях труда до относительно недавнего времени, даже если эти условия были крайне неравными. Если те, кто были «внизу», производили то, что от них требовалось, то те, кто «наверху», не особо интересовались тем, как это происходило. Опять же, мы можем ясно видеть это и в гендерных отношениях. Чем более патриархальным является общество, тем сильнее сегрегация мужчин от женщин, так что мужчины меньше знают о женской работе и, конечно, были бы менее способны ее выполнять, если бы женщины вдруг исчезли. (Женщины, напротив, обычно хорошо понимают, в чем состоит работа мужчин, и часто способны довольно хорошо обходиться без них, если мужчины вдруг по какой-то причине исчезают. Именно поэтому во многих исторически существовавших обществах долговременное отсутствие большого числа мужчин из–за военных или торговых походов не вызывало каких-либо серьезных проблем.) Если кто и контролировал женщин в патриархальных обществах, так это другие женщины, потому что считалось, что женщины, в отличие от мужчин, всё время должны чем-то заниматься. Моя прабабушка говорила своей дочери в Польше: «Пальцы без дела вяжут кофту дьяволу». Но это традиционное нравоучение на самом деле сильно отличается от современного «Можешь слоняться— можешь и убраться». Смысл этой польской пословицы не в том, что тебе следует работать, а в том, что тебе не следует заниматься чем-либо еще. По сути, моя прабабушка утверждала, что девочке-подростку в еврейском местечке в Польше любое занятие кроме вязания наверняка принесет неприятности. Аналогичные предостережения иногда давали друг другу плантаторы на юге США или на Карибских островах в XIX веке. Они утверждали, что лучше занять рабов хотя бы выдуманными заданиями, чем позволить им бездельничать в межсезонье, ведь в противном случае у рабов образуется свободное время, и они наверняка начнут замышлять побег или бунт.

Современная мораль гласит: «Твое время принадлежит мне; я плачу тебе не за то, чтобы ты бездельничал», и это совсем другая мораль. Это возмущение человека, который чувствует, что его грабят. Время работника принадлежит не ему самому, а человеку, который его приобрел. Если работница не занята работой, то она крадет то, за что ее работодатель заплатил хорошие деньги (или, во всяком случае, обещал заплатить хорошие деньги к концу недели). С этой нравственной позиции проблема с бездельем не в том, что оно опасно. Безделье — это воровство.

Это важно подчеркнуть, потому что идея, что время человека может принадлежать кому-то другому, на самом деле довольно странная. В большинстве когда-либо существовавших человеческих обществ людям это никогда не пришло бы в голову. Как заметил великий исследователь Античности Мозес Финли, когда древний грек или римлянин видел гончара, он мог представить себе покупку его горшков, мог также представить себе покупку самого гончара (рабство было в античном мире распространенным институтом), но его привела бы в полное замешательство идея, что он может купить время гончара. Как отмечает Финли, любая идея такого рода предполагала бы два радикальных концептуальных хода, которые представляли трудность даже для самых изощренных римских правоведов. Во-первых, для этого потребовалось бы думать о трудоспособности гончара, его «рабочей силе», как о чем-то, существующем отдельно от самого гончара. А во-вторых, понадобилось бы изобрести какой-то способ для того, чтобы поместить эту способность вовне, так сказать, в универсальные темпоральные контейнеры (часы, дни, рабочие смены), которые затем можно было бы приобретать, используя наличные. [17] Среднестатистическому афинянину или римлянину такие идеи показались бы странными, экзотическими или даже мистическими. Как можно купить время? Время — это абстракция! [18] Самое близкое к этому, что могло бы прийти ему в голову, — это арендовать гончара в качестве раба на определенный ограниченный период времени (например, на день), в течение которого гончар, как и любой другой раб, был бы обязан делать всё, что прикажет его господин. Но по этой самой причине, скорее всего, было бы невозможно найти гончара, который пожелал бы вступить в такие отношения. Быть рабом, то есть отказаться от собственной свободной воли и стать простым инструментом другого человека, даже на время, считалось самым унизительным, что только может случиться с человеком. [19]

По этой причине в античном мире наемным трудом занимались по большей части те, кто уже были рабами: раб-гончар мог согласиться работать на своего господина в гончарной мастерской и отправлять ему половину своей зарплаты, оставляя другую половину себе. [20] Рабы могли также иногда выполнять работу по свободным договорам — например, в качестве носильщиков на верфи. Свободные мужчины и женщины таким не занимались. Так продолжалось до относительно недавнего времени: в Средние века наемный труд был характерен для торговых портов вроде Венеции, Малакки или Занзибара, где им почти всегда занимались несвободные люди. [21]

Так как же мы оказалась в нынешней ситуации, когда считается абсолютно естественным для свободных граждан демократических стран сдавать себя в аренду подобным образом и когда боссы возмущаются, если нанятый сотрудник не работает каждую секунду «их» времени?

Во-первых, для этого должен был измениться общий взгляд на то, что такое время. Люди давно были знакомы с понятием абсолютного, или звездного, времени, наблюдая за небесами, где небесные явления происходили с точной и предсказуемой регулярностью. Но небеса обычно воспринимаются как некая совершенная область. Священники или монахи могли организовывать свои жизни по небесному времени, но жизнь мирян обычно была куда менее упорядоченной. Под небесами нет абсолютного мерила. Очевидный пример: если от восхода до заката двенадцать часов, то бессмысленно говорить, что место находится в трех часах ходьбы, если ты не знаешь, в какое время года будет происходить путешествие: ведь зимние часы вполовину короче летних. Когда я жил на Мадагаскаре, то обнаружил, что люди в деревнях, которые не особенно пользовались часами, часто описывали расстояния по старинке и говорили, что дорога до другой деревни займет две готовки горшка риса. В средневековой Европе люди сходным образом говорили, что это занимает три «отченаша» или две варки одного яйца, — это было широко распространено. Там, где нет часов, время измеряется действиями, а не действия — временем. На этот счет имеется классический тезис антрополога Эдварда Эвана Эванса-Притчарда, который высказал его применительно к нуэрам, племени скотоводов в Восточной Африке:

У нуэров нет термина, эквивалентного слову «время» в европейских языках, и поэтому они не могут, как мы, говорить о времени как о чем-то реально существующем, о том, что оно проходит, что его можно зря расходовать, что его можно экономить и тому подобном. Не думаю, чтобы они когда-либо испытывали ту же необходимость, скажем, выиграть время или сопоставить деятельность с абстрактным отрезком времени, поскольку они выражают время главным образом через саму деятельность, которая, как правило, носит неторопливый характер. События идут в логическом порядке, но они не контролируются какой-либо абстрактной системой, ибо не существует никаких автономных точек отсчета времени, с которыми точно совпадала бы их деятельность. Нуэрам повезло. [22]

Время — это не шкала для измерения работы, потому что мерой является сама работа.

Английский историк Эдвард Палмер Томпсон написал прекрасное эссе о происхождении современного ощущения времени под названием «Время, рабочая дисциплина и промышленный капитализм» (1967). [23] Он отмечал, что произошли одновременно технологические и нравственные изменения, причем они усиливали друг друга. К XIV веку в большинстве европейских городов имелись башни с часами — как правило, их сооружение инициировала и финансировала местная купеческая гильдия. Это были те же купцы, которые ставили на свои рабочие столы человеческие черепа как memento mori — чтобы напоминать себе, что они должны правильно распоряжаться своим временем, потому что каждый бой часов на час приближал их к смерти. [24] Распространение домашних и карманных часов заняло намного больше времени и в основном совпало с началом индустриальной революции в конце XVIII века. Но когда это произошло, то позволило сходным установкам распространиться среди представителей среднего класса в целом. Звездное время — абсолютное небесное время — спустилось на землю и стало регулировать даже самые личные повседневные дела. Но время было одновременно и фиксированной шкалой, и собственностью. Всем полагалось относиться ко времени так же, как относились средневековые купцы, то есть как к ограниченному ресурсу, которому нужно вести аккуратный счет и которым нужно бережно распоряжаться — примерно так же, как деньгами. Более того, новые технологии позволили делить фиксированное время любого человека на универсальные единицы, которые можно было продавать и покупать за деньги.

Как только время стало деньгами, появилось выражение «тратить время», а не просто «проводить» его. Одновременно стало возможно терять время, убивать время, беречь время, времени стало в обрез и так далее. Проповедники пуританской, методической и евангелической церквей в скором времени стали обучать свою паству «сберегать время» (husbandry of time). Они утверждали, что бережное распределение времени является основой нравственности. На заводах стали появляться часы; рабочие должны были отмечаться, приходя на работу и уходя с нее. Благотворительные школы, созданные для того, чтобы обучать бедняков дисциплине и пунктуальности, уступили место системе государственных школ, где ученики из всех социальных классов должны были вставать и маршировать из комнаты в комнату каждый час по звонку. Этот порядок сознательно готовил детей к будущей жизни — к оплачиваемой работе на заводе. [25]

У современной рабочей дисциплины и капиталистических техник контроля также есть своя особая история. Формы тотального контроля сначала возникли на торговых судах и рабовладельческих плантациях в колониях, а впоследствии стали применяться по отношению к бедным рабочим в метрополиях. [26] Но это стало возможным благодаря новой идее времени. Я хочу подчеркнуть, что это было одновременно и технологическим, и нравственным изменением. Обычно это изменение считают заслугой пуританства, и пуританство действительно сыграло определенную роль. Однако можно утверждать, что самые крайние формы кальвинистского аскетизма были просто гиперболизированными версиями нового ощущения времени, которое так или иначе изменило чувственное восприятие средних классов во всем христианском мире. В результате на протяжении XVIII и XIX веков, начиная с Англии, старый, эпизодический способ работы стал считаться социальной проблемой. Представители среднего класса стали считать бедняков бедняками в основном потому, что те не умели дисциплинированно распоряжаться временем и проводили время беззаботно — точно так же, как беззаботно проигрывали деньги в азартные игры.

Тем временем рабочие, восстававшие против тяжелых условий труда, также стали переходить на этот язык. На первых заводах рабочим зачастую не разрешалось приносить свои собственные часы, потому что владельцы постоянно манипулировали заводскими часами. Но уже вскоре рабочие стали спорить с работодателями о размере почасовой оплаты, требовать контракты с фиксированным количеством часов, оплаты за сверхурочные, повышенной оплаты за ночные смены, двенадцатичасового, а затем и восьмичасового рабочего дня. Но само требование «свободного времени», вполне понятное со стороны рабочих в данных условиях, одновременно незаметно закрепляло представление, что в рабочие часы (on the clock) время рабочего действительно принадлежит тому, кто его купил. Предкам рабочих эта идея показалась бы противоестественной и возмутительной — как, впрочем, и большинству людей, когда-либо живших на Земле.

Перевод Армена Арамяна и Константина Митрошенкова

Примечания

[10] Само собой, я предлагаю невероятно упрощенную версию философии Шиллера.

[11] С юридической точки зрения большинство рабовладельческих обществ оправдывают существование этого института правовой фикцией, согласно которой рабы являются военнопленными: исторически многие рабы действительно были захвачены в результате военных действий. Впервые скованные цепью рабы были задействованы на римских плантациях. В них заключали рабов, помещенных за неповиновение или попытку побега в эргастулум на плантации, то есть в тюрьму.

[12] Определенно существуют работы, посвященные моралистам в Китае, Индии и античном мире, а также их концепциям работы и безделья, например, различию otium и negotium в Древнем Риме. Но здесь я говорю скорее о практических вопросах, то есть о том, когда и где даже бесполезная работа стала считаться предпочтительней, чем полное отсутствие всякой работы.

[13] Эдвард Палмер Томпсон пишет о ткачах XVI и XVII веков: «Когда люди сами контролировали свою трудовую жизнь, то они прибегали к трудовому режиму, который заключался в чередовании вспышек интенсивного труда и периодов безделья. (Такой трудовой режим сегодня преобладает среди некоторых самозанятых: художников, писателей, небольших фермеров и, возможно, также среди студентов; поэтому возникает вопрос, не является ли это „естественным“ рабочим ритмом для людей.) По понедельникам или вторникам на ткацком производстве по традиции напевали „Еще-мно-го-времени, еще-мно-го-времени“, а по четвергам и пятницам — „Всего денек остался, остался всего денек“» (см.: Thompson E.P. Time, Work-Discipline and Industrial Capitalism // Past & Present. 1967. No. 38. P. 73).

[14] Когда я был в старших классах, самые крутые ученики участвовали в соревновании для настоящих мачо: перед экзаменами они хвастались тем, сколько часов они не спали, пока занимались зубрежкой накануне: тридцать шесть, сорок восемь, даже шестьдесят часов. Они считались мачо, потому что предполагалось, что до этого они вообще ничего не учили и думали о более важных вещах. Я быстро понял, что если превращать себя в безумного зомби, то дополнительные часы учебы ничем не помогут. Подозреваю, что это одна из причин, по которой я стал профессором.

[15] Опять же, базовый пример — охота и собирательство. Возможно, уход за детьми является самым ярким исключением: это в основном женская сфера, но она всегда порождает истории.

[16] Здесь я игнорирую менеджериальные функции, связанные с управлением их владениями, но неясно, считалось ли это в те времена трудом. Подозреваю, что нет.

[17] С исторической точки зрения институт наемного труда — это довольно позднее и сложное изобретение. Сама идея наемного труда предполагает два трудных концептуальных шага. Во-первых, она требует абстрагирования труда человека как от него самого, так и от его работы. Когда кто-то приобретает некий предмет античного ремесленника, то приобретается не его труд, но этот предмет, который он произвел в свое собственное время и в установленных им самим условиях труда. Но когда приобретается абстракция — рабочая сила, то покупатель затем использует ее в то время и в тех условиях, которые определяет именно он, а не «обладатель» рабочей силы (и обычно платит за нее после того, как ее потребил). Во-вторых, система наемного труда предполагает установление метода измерения приобретенного труда с целью оплаты; обычно это делается путем внедрения второй абстракции — рабочего времени. «Мы не должны недооценивать масштаб этих двух концептуальных шагов (в первую очередь в социальном отношении, а не в интеллектуальном): они были сложны даже для римских юристов» (см.: Finley M.I. The Ancient Economy. Berkley, 1973. P. 65–66).

[18] Ранние христиане сочли бы это прямым оскорблением, ведь время, строго говоря, принадлежало только Богу.

[19] Хотя на самом деле Гомер указывает, что судьба теса, то есть временного наемника в сельском хозяйстве, который сдавал себя таким образом в аренду, в действительности была хуже судьбы раба, поскольку рабы, по крайней мере, принадлежали к уважаемым домохозяйствам (см.: Гомер. Одиссея / пер. В. Вересаева // Гомер. М.: Гос. изд-во худ. лит., 1953. С. 137).

[20] Единственное заметное исключение из этого правила заключается в том, что свободные граждане демократических государств часто были готовы наниматься на общественные работы на правительство. Но это связано с тем, что правительство рассматривалось как коллективное целое, членом которого являлся гражданин, так что это, по сути, воспринималось как работа на себя.

[21] См.: Graeber D. Turning Modes of Production Inside Out: Or, Why Capitalism Is a Transformation of Slavery (Short Version) // Critique of Anthropology. 2006. Vol. 26, No. 1. P. 61–81.

[22] Эванс-Причард Э.Э. Нуэры. Описание способов жизнеобеспечения и политических институтов одного из нилотских народов. М.: Наука, 1985. С. 95–96. Морис Блох утверждает, что Эванс-Притчард преувеличивает (см.: Bloch M. Anthropology and the Cognitive Challenge. Cambridge, 2012. P. 80–94). Несомненно, он был бы прав, если бы идея Эванса-Притчарда действительно была настолько радикальна, как ее порой воспринимают. Но я не думаю, что это так. В любом случае контраргументы в основном относятся к ощущению исторического времени, а не к повседневной деятельности.

[23] Thompson E.P. Time, Work Discipline and Industrial Capitalism // Past & Present. 1967. Vol. 38. P. 56–97.

[24] См.: Ле Гофф Ж. Другое Средневековье: время, труд и культура Запада. М., 2000. Это несколько классических эссе, которые доводят анализ Томпсона до раннего Средневековья.

[25] Люди, создавшие современные системы всеобщего образования, довольно откровенно говорили об этом; сам Томпсон цитирует многих из них. Я помню, как читал, что кто-то однажды провел опрос среди американских работодателей о том, чего они на самом деле ожидают, когда указывают в объявлении о работе, что сотрудник должен обладать дипломом об окончании старшей школы: определенного уровня грамотности? Или умения считать? Подавляющее большинство утверждало, что нет: как они выяснили, школьное образование этого отнюдь не гарантировало. В основном они ожидали, что работники смогут вовремя приходить на работу. Интересно, что на более высоких ступенях образования учащиеся становятся более автономными, а старый режим эпизодической работы, как правило, возвращается.

[26] Эрик Уильямс, марксист из Западной Индии, в 1966 году впервые подчеркнул историческую роль плантаций в формировании методов контроля за рабочими, которые впоследствии использовались на заводах. Маркус Редикер, автор книги «Корабль рабов: одна версия человеческой истории» (Rediker M. The Slave Ship: A Human History. London, 2004), добавляет к этому корабли, уделяя особое внимание торговым cудам, активно участвовавшим в работорговле: корабли были еще одной экспериментальной зоной для введения рационализированной трудовой дисциплины во времена торгового капитала. Военные суда также важны в этом отношении, потому что на них часто использовался и труд несвободных людей, ведь многих моряков «принуждали» к службе вопреки их воле. Во всех этих случаях отсутствовала длительная традиция, которая определяла бы, чего можно или чего нельзя требовать от работника (такая традиция всё еще действовала в сферах, которые напрямую возникли из феодальных отношений). Благодаря отсутствию традиции работа под строгим надзором была реорганизована на основе новых идеалов эффективной работы по часам.