Разговор трех поколений о многонациональной литературе в советской теории и практике, который состоялся в июне 2023 года в пригороде Иерусалима. Советский и азербайджанский писатель, литературовед и переводчик Чингиз Гусейнов (родился 20.04.1929 в Баку) умер 8 января 2024 года в Иерусалиме. Предисловие к беседе авторства Дины Гусейновой читайте по ссылке:

О книге «Этот живой феномен»

ДГ: О чем книга «Этот живой феномен», и как ты пришел к этой теме?

ЧГ: Поначалу я хотел назвать ее «Советская многонациональная литература. Вчера, сегодня, завтра». В последний момент опомнился, засомневался в возможности этого «завтра», поэтому остались только «вчера и сегодня». Как бы ни говорили, но за 70 лет было сформировано некое единство — советский народ. Я занимался культурами народов СССР, включая и русскую. Потом наступил период, когда советский народ стал распадаться.

ДГ: Как была задумана книга?

ЧГ: Как осмысление теории и практики литератур народов СССР в формах их единства.

ДГ: Насколько она отличается от других концепций того времени в рамках этой тематики? Ведь и в 1972 и в 1982 годах, когда праздновали 50-летие и 60-летие образования СССР, было много публикаций на эту тему. Лучше всего они были представлены на таких мероприятиях как круглый стол в «Вопросах литературы», где ты тоже участвовал. Еще был шеститомник «История многонациональной советской литературы». Из книги понятно, что у тебя был доступ к материалам западных славистов и политологов, недоступный среднестатистическому исследователю того времени. Процитирую тебя:

Многие институты США заняты поиском «роста» национализма в СССР. Исследовательские центры Йельского и Гарвардского университетов, Гуверовский институт войны, революции и мира, Русский институт Колумбийского университета, где создан специальный отдел по национальностям СССР, Институт славяноведения Калифорнийского университета проводят конференции и симпозиумы, издают монографии о союзных и автономных республиках. В США осуществляется публикация семнадцатитомной «Серии о национальностях СССР», и конечная цель этих акций — «найти» доказательства национального неравенства в СССР, роста «националистического движения», угнетения национальных культур.

ЧГ: Книги, которые я упоминаю в этом тексте, издавала Иностранная комиссия при Союзе писателей, и у меня был доступ к такому материалу. В то время и в СССР, и за рубежом русскую культуру рассматривали отдельно от всех других национальностей СССР, я же хотел показать взаимосвязь русской и других национальных литератур в системе культуры СССР. Изучать русскую литературу в ключе «национального своеобразия» тогда казалось данью великодержавного шовинизма, и в этом смысле русской литературой отдельно не занимались. Во всяком случае в этом плане претензий ко мне не было.  

ДГ: Ты вернулся к этой теме уже после распада СССР, когда с 1996 по 2012 год преподавал историю советской и российской литературы на кафедре истории русской литературы нового и новейшего времени. Насколько книга и курс передают оригинальную концепцию темы? 

ЧГ: Этот курс строился по двум принципам. Первый принцип — этический подход.

В отличие от общепринятого тогда подхода, где русская литература обладала особым статусом и преподавалась отдельно от других национальных литератур, у меня она шла в алфавитном порядке в ряду всех других национальных литератур.

Кстати, в этот список была полноправно включена история еврейской литературы в России и Советском союзе.

Второй принцип — эстетический. Здесь русская литература, наоборот, выделялась как наиболее развитая и разнообразная в том, что касается жанров и стилей. Также она действительно влияла на мировые литературные процессы. Поскольку в рамках этого курса я не мог уделить внимание всей истории русской литературы, я ограничился лишь произведениями тематически связанными с жизнью народов СССР…

Об иерархии «национального» в советской системе

ДГ: В твоей книге, в частности, раскрывается иерархия «национального» в советской системе. У этой истории есть и политическая составляющая, относящаяся к конституционному развитию СССР.

Эта иерархия нашла свое выражение на уже упомянутом Круглом столе в «Вопросах литературы» 1982 года. На открытии Круглого стола тогда выступал Леонид Новиченко, советский и украинский литературный критик из Киева, который заявил следующее:

Создатели Союза Советов — образованные марксисты, составлявшие руководящее ядро Коммунистической партии, и рядовые рабочие, крестьяне, красноармейцы верили и мечтали, что новые взаимоотношения между нациями, которые они государственно оформляли, послужат вдохновляющим образцом и примером для всех. Что ж, сегодня, через шестьдесят лет, особенно ясно видно, в каком направлении роет фигурально упоминавшийся Марксом «крот истории»: от былой колониальной системы империализма остались только жалкие обломки, пришли в движение огромные трудовые массы на всех континентах, а Советский Союз, выросший в великую мировую державу, выступает во главе мощного содружества социалистических государств, несущего миру новые, разумные и справедливые, заветы человеческого общежития.

Творцом советской многонациональной государственности был В. И. Ленин и руководимая им партия коммунистов. Ленинская национальная политика Коммунистической партии и Советского государства, предусматривающая гармоническое сочетание общих интернациональных интересов трудящихся с потребностями всестороннего развития каждой отдельной нации, обеспечивала и обеспечивает неуклонный рост экономики и культуры всех народов и народностей СССР. 

Эта длинная цитата довольно точно, мне кажется, передает официальную версию взаимоотношений национализма и интернационализма в советской системе.

ЧГ: Есть два момента: один относится к структуре государства, другой — к ситуации в литературе. В структуре государства СССР было четыре уровня национального статуса. Первый уровень — это народы, у которых были союзные республики. Там многое было дозволено, например, иметь свою национальную академию наук. Второй, третий и четвертый — автономные республики, автономные области и национальные районы — уже были встроены в союзные республики. Союзные республики были прообразом микрогосударств и теоретически обладали правом выхода из состава СССР (что, помимо прочего, способствовало распаду СССР). Они получали большие возможности для развития национальных языков, литератур и наук, чем те же автономные республики, а тем более области или районы.

ДГ: Как это отражалось на языковой политике и литературе?

ЧГ: Здесь существовал некоторый разрыв между бумагой и реальностью. Формально декларировалось развитие русского языка как единственного языка межнационального общения, и одновременно всех национальных языков, вне зависимости от их конституционного статуса. Но на практике происходили ассимиляционные процессы.

К примеру, когда в Осетии захотели перевести Толстого, как мне рассказывал осетинский писатель Нафи Джусойты, ему сказали: «А зачем вам переводить на осетинский Льва Толстого? Читайте на русском». Но Осетия была автономной республикой. В Азербайджане — поскольку это была союзная республика — не посмели бы так сказать. 

ДГ: Это видно и по контрасту, который ты отмечаешь в книге. Ты посчитал, что советская литература создавалась на 91 языке — из них 31 — тюркоязычные литературы в составе СССР. Союзных республик было 16. Декадами в основном были удостоены все народы, имеющие союзные республики, и некоторые другие. Например, всего с 1950 по 1960 год прошли декады: Азербайджанская, Украинская, Литовская, Белорусская, Туркменская, Латышская, Башкирская, Армянская, Эстонская, Таджикская, Татарская, Кабардино-Балкарская, Адыгейская, Карачаево-Черкесская, Якутская, Грузинская, Киргизская, Казахская, Узбекская, Азербайджанская, Карельская, Бурятская, Дагестанская, Молдавская, Северо-Осетинская.

Ты начинаешь свой анализ с вопроса, какие литературы были представлены на Первом Всесоюзном съезде писателей 1934 года, и заканчиваешь анализом литератур, представленных в Союзе 1970-х и 1980-х годов. На съезде 1934 года — кстати, том самом, где Георг Лукач сформулировал эстетические критерии социалистического реализма — слышны голоса представителей разных национальностей. В книге эти голоса выстраиваются как бы в логический ряд, который ведет уже к политике 1970-х. Чем вообще отличались разные эпохи многонационального в советской литературной политике?

ЧГ: Главная разница между двумя съездами была вот в чем. На первом съезде в центре внимания докладов была русская литература, а национальные литературы были представлены в сопроводительных. На втором съезде 1954 литература уже рассматривалась как единая многонациональная советская. Доклады по жанрам охватывали уже всю советскую литературу как многонациональную. Так, к примеру, азербайджанский поэт Самед Вургун выступал с докладом о советской поэзии, охватывающий все национальные литературы. Хотя он не был специалистом по всем литературам, и группа помощников помогла ему составить доклад. Тогда же при Союзе Писателей были созданы две организационно-творческие комиссии: Комиссия по литературам народов СССР и Комиссия по иностранным литературам.

ДГ: Но вернемся к Первому съезду. Ты цитируешь делегата съезда, латышского писателя Л. П. Лайценса: в 1934 году латышский писатель, с одной стороны, присутствует именно как латыш, с другой — он просто носитель советской идеи, использует пренебрежительный имперский термин «Прибалтика», формулируя приверженность идеям революции.

«Мы в Советском Союзе принадлежим к народам, которые не имеют территориального объединения… Литература литовцев, эстонцев, латышей… не только имеет свое место среди народов СССР, но распространяет свое влияние на массы рабочих и крестьян Прибалтики. Среди делегатов съезда с совещательным голосом были, в частности, два эстонских писателя, в том числе известный впоследствии русскоязычный эстонский писатель Г. Леберехт.»

Из этого можно сделать вывод, что международная концепция литературы 1934 года, которая соответствовала представлениям о Мировой революции, видоизменилась в сталинскую послевоенную концепцию «революции в одной стране».

ЧГ: Не понимаю, о чем идет речь? Причем тут слово Прибалтика?

Гасан Гусейнов (ГГ): Сейчас топоним «Прибалтика» воспринимается как колониальный. Тогда, в 1930-х и позднее, этот русский привычный термин в СССР идеологически не осмысливали. Сейчас бывшая «Советская Прибалтика» стала «странами Балтии». Приставка «при-» «сохранила идеологическую окраску (Приднестровье, например). Представь себе, что ты в 1988 году вместо Прибалтийские республики написал бы дореволюционный термин «Остзейские провинции»: любой цензор тут же вычеркнул бы этот старый германизм. Точно так же и с термином Закавказье. Сегодня люди с отсутствующим языковым чутьем или те, кому не нравится вектор дальнейшего демонтажа империи, страшно возбуждаются, когда от них требуют различать не только Бомбей и Мумбай, но и Киригизию и Кыргызстан.

ЧГ: Я никогда не задумывался над этим. И сегодня лично для меня слова Закавказье или Прибалтика не имеют имперской окраски.

ДГ: Трудно не вспомнить о том, что уже в 1939 году, по результатам пакта Молотова-Риббентропа, Советский Союз и Германия поделили между собой Польшу, а страны Балтии были отданы — что противоречило Брестскому миру 1918 года — Советскому Союзу. Из Латвии, Эстонии и Литвы в Сибирь были депортированы национальные активисты и политики. Одновременно начался проект по созданию лояльных советской системе национальных кадров — коренизация.

В 1988 в Издательстве «Советский писатель» ты так открыто писать об этом не мог. Но в твоей книге есть, например, такая цитата из «Литературной энциклопедии» 1932 года: «Непродолжительное существование советской власти в Литве (1919), — отмечается в Литературной энциклопедии, — значительной советской литературы создать не успело. Лишь в послереволюционные годы выделяется ряд молодых писателей и поэтов, главным образом среди политических эмигрантов в СССР… Организационно литовские пролетарские писатели в СССР были объединены в нацсекцию при МАПП и др.»  

ЧГ: Да, эта энциклопедия 1930-х так и не была завершена из-за начавшихся репрессий. Она была в закрытом фонде в библиотеке Союза писателей.

Об изменении статуса национальных литератур в советской системе

ДГ: На первом месте в твоем списке упоминается много национальных литератур, представленных на съезде 1934 года, среди которых были литературы репрессированных впоследствии в СССР народов:

Абхазская, аварская, адыгейская, азербайджанская (или, по названию того времени, «тюркская„), алтайская, армянская, балкарская, башкирская, белорусская, бурятская, грузинская, даргинская, еврейская (на съезде, и это важно подчеркнуть, в выступлении И. Фефера отмечалась необходимость различения еврейской литературы, создаваемой в СССР, и литературы, создаваемой евреями, живущими в других странах мира Америке, Аргентине, Франции и др.), ингушская, кабардинская, казахская (или, по тогдашнему названию, «казакская»), калмыцкая («ойратская»), каракалпакская, карачаевская, киргизская, коми литература (очевидно, и зырянская, и пермяцкая), кумыкская, курдская, лакская, лезгинская, марийская («черемисская»), молдавская, мордовская (эрзя и мокша), немцев СССР литература, осетинская, русская, таджикская, татарская, татарско-крымская, туркменская, удмуртская («вотяцкая»), узбекская, уйгурская, украинская, финско-карельская, черкесская, чеченская, чувашская, якутская.

Для сегодняшнего читателя важно знать, например, что с 1939 по 1944 чеченцев, ингушей, немцев СССР и представителей некоторых других народов депортировали. Во время репрессий 1937 года пострадали многие «националистически настроенные» писатели разных литератур, которые считались враждебными. 

После Второй мировой войны еврейская литература перестала быть видимой как отдельная национальная литература в советской системе, поскольку СССР считал геноцид евреев только убийством «советских граждан» — понятие Холокост тогда еще не было допущено в советский язык. В сталинский период Казахстан и Сибирь развивались как центры системы ГУЛАГА — в продолжение имперской ссылки — где как раз размещали и так называемых «казахских националистов», «антисоветские элементы» других национальностей и «врагов народа».

С одной стороны, ты рисуешь в книге оптимистичную картину, говоришь, что на протяжении существования СССР количество языков, на которых официально творилась советская литература, постоянно увеличивалась — от 50 на Первом съезде 1934 года, до 75 на Пятом в 1971. Это было официально обусловлено «ленинской национальной политикой КПСС». Но есть и нестыковки. Ведь ты также упоминаешь и репрессии против отдельных литератур и народов. Например, сразу во введении — правда, в ссылке — есть такая фраза:

Татарско-крымская литература — литература татарского населения Крыма, сложившегося и обитавшего до 1944 г. в условиях многонациональной и подвижной этнической среды Крымского полуострова и близлежащих степных районов, а ныне живущих главным образом на территории Узбекской ССР… В мае 1944 г. в результате нарушений социалистической законности татары, живущие в Крыму, были переселены в Среднюю Азию, Поволжье и на Урал. 5.1Х.1967 Указом Президиума Верховного Совета СССР были отменены огульные обвинения по отношению ко всему татарскому населению Крыма. (См.: «Ведомости Верховного Совета СССР», 1967, № 36, с. 531—532)… В Ташкенте работает секция писателей татарско-крымской литературы.

ГГ: Я подозреваю, что это было одним из первых официальных упоминаний ссылки крымских татар в советской прессе до перестройки. Тут была явная фальсификация с благой целью — упомянуть крымских татар, которых нельзя было называть собственным их именем, отсюда нелепое название «татарские писатели Крыма» или «татары, живущие в Крыму», и тому подобное. Сейчас это просто невозможно объяснить. В 1989 году в Москве состоялся первый разрешенный митинг в поддержку возвращения крымских татар из ссылки в Крым и за освобождение Вацлава Гавела. я в первый и, наверное, в последний раз в жизни — да еще в компании с Евгением Евтушенко, Сергеем Григорьянцем и Глебом Павловским — обращался к небольшой толпе с кузова грузовика, я начал получать копии обращений крымских татар с требованием разрешить им вернуться в Крым. Сейчас эти письма находятся в архиве Института Восточной Европы в Бремене. До сих пор продолжается лингвополитический спор, как писать слово «крымскотатарский». Этноним крымские татары требует писать прилагательное в одно слово. Но если по-советски считать крымских татар «татарами Крыма», то приемлемо писать через дефис.

ДГ: В «Этом живом феномене» ты также отмечаешь, что на съезде 1934 года были представлены:

а) писатели-эмигранты, творящие как советские писатели на языках стран, ныне входящих в состав СССР;

б) революционные писатели-эмигранты, живущие в СССР и представляющие зарубежные литературы; 

в) писатели-граждане СССР, творящие на зарубежных языках: венгерском (сегодня венгероязычная литература может быть, видимо, отнесена к литературе коренного венгерского населения СССР, проживающего в Западной Украине, где выходят газеты и журналы, а также печатается художественная литература на венгерском языке), греческом, иранском (персидском), итальянском, китайском, латышском, немецком, польском, турецком (необходимо иметь в виду, что впоследствии писатель-эмигрант Назым Хикмет стал членом Союза писателей СССР и около двух десятилетий его творчество развивалось в рамках многонациональной советской литературы), эстонском.

Можно ли сказать, что в литературной политике становятся заметными контуры внешней политики СССР?

ЧГ: Да, и я подчеркиваю, как из писателей-эмигрантов и писателей-советских граждан, пишущих на зарубежных языках, отпали в эти годы писатели, пишущие на своих родных языках:

Итальянском; Китайском; Турецком, и прибавились пишущие на языках: Английском, арабском, болгарском, голландском, испанском, сербском, французском. Разумеется, чтобы родился новый письменный литературный язык, недостаточно одних лишь объективных условий, созданных, кстати, для всех народов, а нужны и субъективные факторы — внутренняя потребность у народа к языкотворческой деятельности, созданию письменности, и потому в этом деле нельзя искусственно поощрять или стимулировать рождение новых литературных языков. В Дагестане, к примеру, — 32 языка, а лишь 9— литературные, и это — явление естественное.

К примеру, курды — народ разбросанный по разным странам мира (Ирак, Турция, Иран, Сирия, и советские Азербайджан и Армения) — в СССР рассматривались как коренное население СССР. В 1922 году была еще идея создания четвертой, Курдской социалистической республики в Закавказье.

ГГ: Стоит упомянуть, что в СССР был популярен и даже, в некоторой степени, создан австралийско-британский писатель Джеймс Олдридж. В его романах представлена история попыток СССР использовать Курдистан и «курдский вопрос» как инструмент дестабилизации и западного мира, и стран Большого Ближнего Востока.

ДГ: С институтом многонациональной литературы мы, вроде бы разобрались. Теперь давай поговорим о твоих учителях и индивидуальном пути как писателя и исследователя.

Ты был аспирантом Азиза Шарифа, но сектором Советского Востока заведовал Евгений Бертельс (1890–1957) — советский востоковед, который в 1947 году опубликовал критическое издание текста поэм Низами Гянджеви «Шараф-наме» и «Икбал-наме», а также готовил критическое издание «Шахнаме» Фирдоуси. Оказывается, в 1930-е годы он принимал участие в международной публикации Энциклопедия ислама, издаваемой в Лейденском университете. Энциклопедия включает статьи о странах, народах и династиях мусульманского мира VII–XX вв. Кстати, в довоенные годы Бертельс трижды арестовывался: в октябре 1922, потом в 1925 — как «французский шпион», а в 1941 — как «немецкий». Была у тебя возможность обсудить этот его опыт, поговорить о сотрудничестве с европейскими коллегами? Ведь ты застал Бертельса уже в тот период его карьеры, когда он смирился с режимом и действовал в его русле. К этому относился и проект «национализации» восточных культур в советской системе. У Бертельса ты защитил кандидатскую диссертацию на тему «Послевоенная колхозная деревня в азербайджанской прозе».

ЧГ: Персидский язык был языком литературы не только Ирана, но и народов с тюркскими, индийскими, афганскими и другими языками. Его можно сравнить с латинским. Так, персоязычный поэт Низами из тюркской-азербайджанской провинции Персидской империи, но стал азербайджанским национальным поэтом. Другие классики от средних веков до нашей эры тоже были «распределены» по автономным регионам. У Низами в тексте поэмы есть строки, где он говорит, что ему заказывали писать на изящном персидском, а не «грубом» родном, то есть, тюркском. Очевидно, в его время бытовала или создавалась литература и на тюркском, но до нас она не дошла. Спустя еще век до нас дошли две газели — на фарси, но и тюркском-азербайджанском, и эта газель свидетельствует о высоком уровне тогдашней тюркоязычной литературы. 

Что касается аспирантуры, мне не утвердили тему, связанную с творчеством конкретного писателя (Самед Вургун, Мехти Гусейн или Сулейман Рагимов). Тогда желательно было выбирать темы вроде Отечественной войны, Октябрьской революции или рабочего класса. На тот момент я даже не знал, что Бертельс сидел. В это же время защитился Андрей Бертельс, его сын. Все это было до ХХ съезда. Бертельс возглавлял сектор Советского Востока, а моим непосредственным научным руководителем был Азиз Алиевич Шариф, тогда еще даже не доктор. В Московском Институте Востоковедения (МИВе) готовили «новых востоковедов», там учился Юлиан Семенов, тюрколог Игорь Печенев, индолог Ирина Карапетянц. МИВ подчинялся министерству высшего образования, а я писал диссертацию в академическом институте — ИВАНе. 

Рекомендацию в аспирантуру, без которой нельзя было никуда поступить, я получил в МГУ, уже по его окончании на вновь создаваемой кафедре «Литература народов СССР». Открылась она лишь через десять с лишним лет, так что выбор академического института был предопределён.

ДГ: Как в твоей деятельности в Союзе писателей СССР сочеталась ответственность за тюркские языки с твоими интересами к другим литературам?

ЧГ: Формально я занимался лишь азербайджанской и туркменской литературами, а по инерции — и другими тюркскими языками. Но в орбиту моих научно-творческих и читательских интересов стали входить литовская, эстонская, казахская, киргизская, еврейская литературы…

ДГ: В те же оттепельные годы в твоем переводе на русском языке вышли произведения азербайджанской классики 19 и 20 веков: Сабир, Мамедкулизаде, Самед Вургун, Абульгасан, Мехти Гусейн, Расул Рза, Мирза Ибрагимов, поэзия народных поэтов-ашугов XVII–ХХ веков.

ЧГ: Ты затронула сферу моей работы вне моей инициативы — я был востребован как переводчик, и вскоре отошёл от этого рода деятельности, хотя она и привела меня к собственному сочинительству… Но это тема для другого разговора.

О статусе армянской литературы

ДГ: В 1960-е ты активно занялся и армянской литературой… Включу здесь фрагмент из твоих мемуаров «Минувшее навстречу» об армянском классике Егише Чаренце:

В бумагах моих сохранился листок, написанный от руки Фадеевым в октябре 1953 г. В Бюро Нацкомиссий (Комиссия по литературам народов СССР): «Для вступительного слова на Пленуме мне нужно несколько фамилий советских писателей из Республик, писателей, уже умерших, но оставивших след в родной литературе, например, Джабарлы в Азербайджане. Можно ли, например, назвать Хамзу в Узбекистане или Самуйленка в Белоруссии? Ушло из памяти, кто из известных умер за годы советской власти на Украине, в Грузии и пр. Пришлите через Варвару Петровну Зеленскую» [секретарша Фадеева]. Имел ли он в виду и репрессированных? Очевидно, нет: прошло лишь полгода после смерти Сталина; но задолго до того Микоян при баллотировке в депутаты В/с СССР в 1947-м осмелился при жизни Сталина, который знал про судьбу Чаренца, назвать его имя, вычеркнутое из литературы. И в Армении начали заниматься делом Чаренца, да, видно, пассивно, и Микоян вторично высказался о нём в 1954-м, до ХХ съезда: «Бывшее руководство республики неправильно отнеслось и к наследию талантливого армянского поэта Е. Чаренца, посвятившего свое творчество воспеванию революционной деятельности масс и основоположнику нашей партии и государства великому Ленину (аплодисменты).

Но мои заметки не о Егише Чаренце, «армянском Маяковском», фигуре, по свидетельству армянских литераторов, самовлюблённо-бунтарской, удивительно противоречивой в своём величии, сложной, о чём свидетельствует и псевдоним: подлинная фамилия Согомонян (Согомонов), а избрал Чаренц — Рассерженный. Из злых, вроде Злыднева или Злобина, увлекались тогда, были Горькие, Бедные, Голодные… — речь моя о его вдове Изабелле Мовсесовне (в девичестве — Ниязова), чьими делами, так сложилось, пришлось заниматься мне сорок лет назад, о чём тогда же, в давние те времена, рассказал соседке по писательскому дому Норе Адамян, а также Геворку Эмину, Сильве Капутикян, гостила у подруги Татьяны Фиш-Смолянской; кто, кроме меня, поведает эту историю?

Итак, год 1967, в Ереване торжества по случаю 70-летия Чаренца, чествования продолжатся в Москве. И вдруг приходит в СП почтенная женщина — видно, что была красива: — Скажите, к кому могу обратиться о пенсии? Я жена Чаренца. — «Жена», а не «вдова» удивило, подумал, от волнения или слабого знания русского: — Разве юбилей в Армении закончился? — решил, приехала с торжеств, не дождавшись завершения.— Я не была приглашена… Вот новость! Любовница, быть может? — А вы действительно вдова Чаренца?

Расплакалась и рассказала, что родом из азербайджанского города Шемаха (помните? «Шамаханская царица»!) и обратилась ко мне, потому что прочла на двери мою фамилию. Ей было 18 лет, когда поехала в Ереван к родной тёте, и у них увидела Чаренца, был дружен с ее дядей, и Чаренц полюбил её, но дядя, чуть ли не ровесник поэта, негодовал, когда та согласилась выйти замуж: «Что в нём нашла? Низкорослый! Некрасивый! Необузданный! Неизвестно, какие номера он выкинет!» Она ему: «Но ты с ним дружишь!» А он ей: «Вдовец! На пятнадцать лет старше! Ни пристанища, ни дома!» У Чаренца действительно недавно умерла горячо любимая жена, покинул дом, не в силах сладить с горем, переселился в гостиницу. Короче, поженились, получил комнату, вскоре жена родила ему, не имевшему детей, двух дочерей: первая Арпеник (в честь умершей жены), вторая — Анаит.

И вот летним июльским днём 1937 г. за Чаренцом пришли. «Арест?! Ну что вы: надо кое-что уточнить, — лгали визитёры, — ничего не надо с собой брать, скоро вернетесь„. В летней рубашке и соломенной шляпе ушел из дому. Не верилось, что навсегда. Она зачастила в тюрьму с передачами, надеясь на чудо. Чаренц сумел передать на волю последние стихи, написанное карандашом на белом носовом платке:

И пришли бы поколения,
Прочли бы песнь мою задушевную
На камнях кельи моей…
1937. 27.IХ.

Тюрьма, ночь. Изабелла Мовсесовна договорилась с подругой, чтобы «на всякий случай» держала у себя дома сундучок с рукописями Чаренца. «Здесь мои стихи! — говорил жене. — Очень важные!»

Вскоре вызывают её самоё, и она, надеясь, что вернется, оставляет маленьких дочерей на попечение родной тёте и приходит в мрачное здание армянского НКВД, видит тут жён других арестованных писателей. Им говорят официально: «Ваши мужья — враги народа! Предлагаем оформить с ними развод, и ту, которая согласится отречься от мужа, тотчас освободим…». Нашлись жёны — согласились развестись с арестованными мужьями, их отпустили по домам, у меня записаны их имена, но пусть останется в моих бумагах (но в свете данных о Чаренце, почерпнутых из воспоминаний, в частности, Валерия Кирпотина, назову одного из писателей, это Мкртич Армен, помню его, раздражительного и гневного, после реабилитации часто приезжал в Москву, заходил в СП к консультанту по армянской литературе Григорию Манасяну, о чём-то с ним громко спорили, что ж, думал, нескончаемые, как в Баку, писательские распри: Армен был в 30-е годы непримиримо настроен против… Чаренца, проведения, в частности, его юбилея. Забелла, как звали её дома, но Чаренц называл Изабеллой, наотрез отказалась разводиться, даже активно стала защищать мужа, и её, как пособницу врага народа, арестовали: «Дети? Мы воспитаем ваших детей по-своему!» В камере узнала, что муж умер в тюрьме. Осудили на пятилетнюю ссылку, увезли в тюремном вагоне через Каспий в Казахстан на каторжные работы по прокладке железной дороги. Потом война, ссылку в 1942-м продлевают на неопределённое время… Вдруг после войны, в 1947-м она слышит — спустя десять лет — имя Чаренца в устах самого Микояна!.. И, окрыленная, находит в себе мужество поехать в Ереван. И — прямо к родным. Девочка 12-ти лет… — это же её двухлетняя дочь, которую оставила им!.. «Пойди, погуляй!» — строго сказал тётя девочке, а потом объяснила нежданной гостье, племяннице своей, что ей здесь нечего делать, она, как о том сказано дочерям, числится умершей, а старшая отдана в детдом. В доме у тёти — её ковры, её посуда, серебряная ваза… Кинулась к подруге: как с сундучком? Сундучок цел, а рукописи подруга выкинула, сожгла: муж наказал избавиться от содержимого!.. Тут стали являться соседи, потом из домкома: новый жилец здесь объявился? без прописки живёт!.. И её всем миром вытурили из Еревана, вернулась к себе.

Ещё десять лет прошло, 1957-й, новые времена, оттепель, страна отмечает 60-летие Чаренца… — пишет заявление в МВД Армении, объясняя, кто она, что пострадала из-за мужа, чей юбилей широко отмечается, просит разрешить вернуться в Ереван, получить жильё в городе, «где она провела счастливые годы с мужем Чаренцем, и стихи, мне посвящённые, вы печатаете, на большее не претендую„. И — отписка Ереванского Горсовета: «… вернуться в г. Ереван можете, но Горсовет предоставить квартиру Вам не может„. Пишет Председателю Верховного Совета СССР — пересылается в Армению. Снова казуистическая отписка: «… жилая площадь предоставляется гражданам, постоянно проживающим в г. Ереване более 5 лет и состоящим на учёте. Реабилитированные граждане должны найти себе место прописки и стать на учёт, и в порядке очерёдности…».

В Москве недоумевают: вдову не пригласили! Надо срочно звонить в Ереван, и в Союзе писателей Армении мне сказали, что «наследницами», и тут же: «А так называемую вдову, которая предала мужа, знать не желаем!» А предательство — что в ссылке в неё влюбился башкир-ветеринар, спас от голода и гибельного тяжкого труда, вызволил из ссыльного барака, привёз домой и, несмотря на протесты родителей (вдова врага народа! к тому же иноверка!), женился, но вскоре брак распался, уехала в Киргизию. Короче, помог ей составить заявление в СП: 

«Горько и обидно, что предана несправедливо забвению, заживо схоронена теми, кто, отмечая юбилей Чаренца, не счёл нужным вспомнить обо мне. Хочу вернуться в Ереван, где жила как жена Чаренца и откуда меня, как его жену, сослали, исковеркав мою жизнь, отняв детей, кров, молодость, здоровье. Прошу ходатайствовать о моей реабилитации, решить вопрос о пенсии, — мне уже 58 лет, помочь вернуться в Ереван — родину Чаренца и мою». 

Решил: приложу силы, использую любые возможности, оформим приезд как командировку на юбилей Чаренца, получит из Литфонда пособие, устроим жить в гостинице, как вдова, примет участие на вечере в Москве; попрошу Геворка Эмина включить о ней несколько фраз в доклад: она рассказывала, как он, молодой поэт, часто приходил к Чаренцу, она, хозяйка дома, тепло его принимала, одаривала бедного юношу то плащом Чаренца, то его рубашками, — нельзя это забыть, не быть благодарным ей! Организую встречу с родными дочерьми-наследницами, — не смеют отвернуться от родной матери!.. Но пусть, советую ей, не навязывается землякам, сядет в последнем ряду партера, и они сами пригласят её в президиум, а что это произойдёт — я был уверен. Ещё советовал, зная психологию чиновного люда: «Вас будут звать в Ереван, Вы благодарите их, но ни за что не соглашайтесь сразу ехать! Вам надо сначала побывать у себя, оформить все свои дела и с чистым паспортом как Чаренц вернуться в Ереван!..»

Случилось, как предполагал: Геворк Эмин проявил благородство, в доклад включил большой о ней абзац, организовал встречу с дочерьми, они обнялись, прослезились… И вот она в президиуме, ей аплодирует зал, знакомится с Микояном, тот поручает Председателю Президиума Верхованого совета Армении помочь ей вернуться на родину, получить квартиру. Естественно, я доволен, но… ощущаю неприязнь ко мне армянского консультанта, что именно я принял деятельное участие в судьбе «изменницы». Говорил об аналогичной судьбе азербайджанского поэта Мюшфика: репрессирован, погиб, вдова вышла замуж, и, несмотря на это, оставалась почитаемой, издали книгу её воспоминаний «Мои дни с Мюшфиком», толковал до хрипоты: Вам легче, если б умерла? и мёртвую почитали? последние годы Чаренц провёл с нею, матерью его дочерей! столько всего может рассказать! Однажды, поведала мне, он живо говорил о Лермонтове, показалось: только что виделся с ним. 

Декабрьской зимой 1967-го Изабелла Мовсесовна приехала в Москву из Киргизии, показывает паспорт с восстановленной фамилией «Чаренц„. Что ж, может ехать в Ереван, где квартира, пенсия… И она вдруг с болью, что в постпредстве её снова обозвали «предательницей». Умоляет: «Помогите встретиться с Микояном!»

Но как выйти на связь? Колеблюсь: и хочется, используя повод, увидеться с Микояном, и не желаю её разочаровывать, признавать, что не под силу, считает, мне всё подвластно — судьбу её переломил! Видя мою нерешительность, заплакала, ошарашив новой вестью: несчастный она человек, нестерпимая боль — арестован сын Наиль, от бывшего мужа Гумира Сиразеева, как же уедет, бросив его в киргизской тюрьме? нет, он ни в чём не виноват! Читаю материалы суда: арестован по обвинению в… коллективном изнасиловании! правда, судя по приговору, вина — стоял, как говорится, на стрёме, ему единственному дали малый по сравнению с насильниками срок. 

Звоню по вертушке — разрешили в СП — Микояну, он уже не Председатель Президиума В/с, но ему сохранили кабинет в Кремле, помощника и секретаря, меня связывают с Микояном, я называю себя… — он рад слышать азербайджанца, но что за дело у вдовы Чаренца, помнит её имя и отчество, ведь все вопросы разрешены, её ждут, выделена квартира, определена пенсия… Но я настаиваю, прошу, и он сдаётся, переключает тут же на помощника, и тот назначает нам день встречи. И вот (среда, 3.01.1968, слякоть, t плюсовая) к 16-ти подходим к Спасским воротам Кремля, темнеет, и в Бюро пропусков выясняется, что в «чистом« её паспорте нет прописки, а человек без прописки — никто, он бесправен; я долго и нудно объясняю, что и как, тычу в фамилию, «Чаренц, — говорю, — это армянский Маяковский!», связываюсь с помощником Микояна, нас пропускают; в самом Кремле тоже новые дежурные, опять проверка документов, те же доводы и объяснения, в третий раз проверка уже на этаже, не помню, каком, и мы в приёмной, где тихо, молча сидят люди, ждущие аудиенции. Пришёл наш черед и, впуская нас, помощник предупреждает, чтобы не задерживались у Микояна. Вот он, живой, быстрый, приветливый, бодр, с хорошим цветом лица, ожидал увидеть склеротическое существо, рухлядь, а увидел энергичного (из дневника); велеречивый, точно соскучился по собеседнику. Забыв о Чаренце и вдове, де, «говорить не о чем, всё ясно, есть договорённости», рассказывает о Карабахе, где «мирно живут азербайджанцы и армяне», говорит (о чём опять же в моём дневнике) о чувстве национальной гордости, которое надо уважать, и чувстве национальной кичливости, с которым надо решительно бороться; понимаю, что времени в обрез, но не могу не сказать, что нацпроблемы в стране усложнились и затруднены, а он: Смотрите на трудности оптимистически, вспоминает юношество, коммуну (печатали воспоминания в «Юности», очень хочет услышать мое мнение, рад, что читаю с интересом), о фильме «26 Бакинских комиссаров», что неровен, не передает всей сложности эпохи.

И рассказывает, в частности, как отвергли его революционный план, де, «единственно правильный», спасения комиссаров: Микоян убедил сородича, работника Диктатуры Центрокаспия Валунца, и вызволил арестованных комиссаров из тюрьмы, втиснул в битком набитый беженцами пароход «Туркмен» с помощью вооружённых солдат Татевоса Амирова, родного брата Арсена Амиряна; а когда отплыли, узнают, что пароход направляется не в красную Астрахань, а в Красноводск, где белые. Микоян предлагает: Надо заставить, чтоб повернули на Астрахань! Джапаридзе: Но как? Микоян: У нас вооруженный отряд! Выбросим в море всех, кто будет противиться! Пригрозим капитану расстрелом! Кто-то сказал про гуманизм. К черту гуманность! — выпалил Микоян. Как это выбросить в море?! — возмутился Джапаридзе. — Ты зверь, что ли? (зафиксировано в воспоминаниях Микояна).

Жду, не знаю, как остановить поток его речи, чтобы приступить к основной теме: «Всё хорошо, — прерываю Микояна, — но дело в том, что…„, вкратце излагаю «дело сына», и он вдруг, человек с развитейшим нюхом (такой опыт!), не дав завершить речь, улавливает с полуслова мою мысль и подсказывает удивительно простой ход: он поговорит с Председателем Президиума В/с Армении Арутюняном, тот свяжется с коллегой Кулатовым в Киргизии, где осуждён сын, того переведут в тюрьму по месту нового жительства матери, дабы та могла оказывать благотворное воздействие на сына, а в Армении будет видно, что и как. Но важно изъять его дело из общего: если в Киргизии узнают, что дело пересматривается, другие тоже зашевелятся и ничего сделать не удастся. Когда я напомнил Микояну, что Изабелла Мовсесовна вышла за башкира на девятом году ссылки и что семья башкира была настроена против женитьбы сына, Микоян, как записано у меня, шутя заметил: «Мусульмане любят жениться на немусульманках, а своих женщин выдавать за немусульманина не любят. И далее: На прощание Микоян сказал тихо несколько фраз по-армянски».

На той же странице приведен анекдот о Микояне: Ленину проиграл в шахматы, со Сталиным сделал ничью, у Хрущёва выиграл, а сейчас отложил партию без двух пешек (имеются в виду Брежнев и Косыгин). 

Счастливая, едет в Ереван. «Вы станете центром, куда будут приходить молодые услышать о Чаренце из Ваших уст, будут интервью, выступления по радио, но советую: не влезайте в тамошние конфликты, не спорьте о праве наследования!»

Через год — до этого ни слуху-ни духу — приезжает в Москву и — ко мне за новым советом-помощью: да, я был прав, выступает в печати, о ней пишут, но… не удержалась и по совету «друзей« (общество Чаренца раскололось: за дочерей и — восстановление прав жены-вдовы) решила доказать, это требуют власти, что осуждена она была как жена Чаренца, для чего необходимы «справки» о реабилитации как её, так и мужа. Связываюсь с Верховным судом, мой друг Исмаил Алхазов соединяет меня с нужными людьми и выясняется, о чём должны были знать в Армении, что Чаренц по суду не был репрессирован, умер в тюрьме до суда, а потому о его реабилитации и речи быть не может; то же и о ней, пусть местные органы не морочат ей голову — в их компетенции определить ее, наряду с дочерьми, наследницей Чаренца. «Но зачем это Вам?« — спрашиваю по праву человека, с кем была, как казалось, откровенна, понимаю при этом, что лицемерная система, помноженная на местные особенности, приучили не верить никому и ничему, втянулась в баталии; между прочим, улица, где некогда находилась и, кажется, находится НКВД-КГБ, носит имя Чаренца.

Прошли год-два, и узнаю — мимоходом, не без удовольствия сообщает Манасян, ведь активно обвинял её в «измене»: «Умерла твоя Сиразеева!» — назвал по мужу-башкиру. Что ж, подумал: организм, привыкший десятилетиями бороться за кусок хлеба, не выдержал испытания довольством, востребованностью, — сгорела, но осталась в памяти с улыбкой, расплывшейся на всё лицо.

P. P. S. В одной из недавних публикаций рассказывается о тюремных днях Чаренца и ни разу не упоминается имя Изабеллы Мовсесовны (по сей день не простили ей «измену»?), называется простая женщина Регина Казарян, которая посещала в тюрьме Чаренца, и что именно ей поэт запиской, переданной из тюрьмы, доверил: судьбу рукописей? детей? а как жена? поведанное мне о сундуке с рукописями? Будто косвенно в поддержку меня, помещено «Навзикая», из последних произведений (в переводе М. Синельникова), пронзительное и яркое, посвящено трем любимым — Арпеник [первая жена], Арпеник [дочь от Изабеллы Мовсесовны, названная в честь умершей жены], Изабелле, добавлено: Мое самое прекрасное сочинение.

Е.Чар. 1936.21.IX:

«… На рассвете любом, в каждом виденном сне Хоть на миг просияет мечта золотая. Ветер дверь распахнет, и почудится мне, Что стоит на пороге моя Навзикая…»

О реабилитации репрессированных литераторов

ДГ: Так что заниматься литературой народов СССР означало для тебя еще и заниматься судьбами репрессированных… Ты был связан с реабилитацией других национальных литераторов?

ЧГ: Был ещё случай. Я получил в 70-е годы, уже работая в Академии общественных наук, неожиданное поручение от ЦК КПСС подготовить материалы к реабилитации якутского классика Алексея Елисеевича Кулаковского. До революции ему разрешали публиковать на якутском языке только потому, что якуты в свое время приняли православие. В империи разрешалась литература на родном языке только народам, которые принимали православие. Кстати, в «буржуазном национализме» его обвинили не как писателя, а как охотника: якобы он продал шкуры каких-то зверей белогвардейцам. В 1980-е даже предложили написать о нем книгу для ЖЗЛ.

ДГ: Про Кулаковского ты пишешь так: 

К февралю 1917 года А. Е. Кулаковский был уже известным деятелем якутской культуры, родоначальником письменной якутской литературы, автором ряда поэтических произведений, фольклористом, этнографом. Главный мотив его творчества — тяжкая доля народа, находящегося на грани вымирания, критика колонизаторских устремлений царизма, получивших яркое выражение в столыпинских реформах. Автор ополчается против бескультурья, дикости, других негативных явлений в якутской действительности, ратует за просвещение народа. Во взглядах А. Е. Кулаковского дают о себе знать и идейно-мировоззренческие слабости, историческая ограниченность, характерные для просветительства вообще и якутского — в особенности; для мировосприятия писателя характерно, к примеру, деление мира не по классовому признаку, а по принципу национальному, при котором «большие« нации, выступая синонимом «большого« государства (“китайцы« — Китай, «немцы« — Германия, «русские« — царская Россия), стремятся поглотить «малые„. Неприязнь к «большим« государствам носит у А. Е. Кулаковского антиколониальный характер, антицаристскую направленность. Как поэт, как деятель демократической культуры А. Е. Кулаковский высоко ценит великую русскую литературу, чей опыт сыграл значительную роль в формировании творчества писателя, — в его произведениях сказывается благотворное влияние, в частности, поэзии Пушкина и Лермонтова. 

Февральскую революцию 1917 года А. Е. Кулаковский встретил, как и многие писатели-просветители других национальных регионов страны, восторженно, питаемый иллюзиями наступления царства свободы и равенства.

Мировоззренческая незрелость, патриархально-мелкобуржуазные предрассудки вызвали своеобразное «хождение по мукам« А. Е. Кулаковского (второй этап его жизни и деятельности), втянутого во всевозможные политические авантюры; будучи, в частности, окружным комиссаром Временного правительства, не принял Октябрьскую революцию, участвовал, правда в пассивной форме, в повстанческом движении как чрезвычайный уполномоченный по Верхоянскому округу. (Гусейнов, Феномен, 19-20).

ДГ: В книге «Этот живой феномен» ты одним из первых в советской прессе упоминаешь запрещенного еще Набокова, а потом указываешь на критические — антиимперские — высказывания алтайских и якутских интеллектуалов Перестройки, даже на политические волнения в Якутии. Кто-то тогда на это отреагировал? Вот цитата:

О феномене авторского самоперевода, с опорой на собственный опыт, есть интересные размышления известного русско-английского писателя В. Набокова, который создал свой знаменитый эротический бестселлер «Лолита» сначала на английском, а затем переведший роман на русский; суждения эти носят в значительной мере частно-индивидуальный характер, но тем не менее они поучительны: «…меня мутит ныне от дребезжания моих ржавых русских образов. История этого перевода — история разочарования. Увы, тот “дивный русский язык”, который, сдавалось мне, все ждет меня где-то, цветет, как верная весна за наглухо запертыми воротами, от которых столько лет хранился у меня ключ, оказался несуществующим, и за воротами нет ничего, кроме обугленных пней и осенней безнадежной дали, а ключ в руке скорее похож на отмычку.

Утешаюсь, во-первых, тем, что в неуклюжести предлагаемого перевода повинен не только отвыкнувший от родной речи переводчик, но и дух языка, на который перевод делается. За полгода работы над русской “Лолитой” я не только убедился в пропаже многих личных безделушек и невосстановимых языковых навыков и сокровищ, но пришел к некоторым общим заключениям по поводу взаимной переводимости двух изумительных языков.

Неприятие двуязычного творчества, не оправданное как метод научного спора, вполне объяснимо как реакция на волюнтаристские стремления отдельных “теоретиков” поощрить переход национальных писателей на русский язык, умалить значение национальных языков, в развитии которых есть немало нерешенных проблем. Здесь и вопросы издательской базы, о чем с тревогой говорили на VI съезде писателей РСФСР (1985) алтайский поэт Б. Бедюров, якутский прозаик С. Данилов, преподавания национального языка и истории в школе, художественного перевода, что нашло отражение в выступлениях на VIII съезде писателей СССР (1986) латышских писателей Я. Петерса и М. Чаклайса, писателей из Татарии, Белоруссии, Украины, Грузии — Т. Миннулина, В. Адамчика, Д. Павлычко, Дж. Чарквиани. Ч. Айтматов верно замечает, остро ставя вопросы развития киргизского языка, — в столице республики уменьшается количество киргизских школ, нет детских садов с киргизским языком. «Что же это за национальная культура, которая не имеет своей базы?» И далее: «…когда подобные болевые мысли высказываются, то тут же находятся люди, которые начинают рассматривать это как проявление национализма, узости взглядов. К сожалению, этот зуд сверхбдительности, проистекающий в немалой степени от карьеризма, не встречает должного осуждения… Такая тенденция породила на местах особый тип демагога-трибунщика, который сделал для себя восхваление русского языка к месту и не к месту и умаление собственного чуть ли не престижной профессией»

Немало сложностей возникает в национальных республиках во взаимодействии газетного и литературного национального языка. Буквалистский, в порядке перестраховки, перевод многих ответственных материалов, к примеру, в Азербайджане, не допускающий ни малейшего — даже во имя емкой передачи смысла — отступления от буквы иноязычной фразы, ее синтаксиса, приходит в противоречие с органически присущей национальному языку структурой, ломает и корежит ее, делая искусственной по построению, ибо так не говорят: формируется некий безликий язык, далекий и от разговорного, и от литературного.

Нередко на местах чинятся препятствия переводу русской классики на национальные языки, исходящие, казалось бы, из благих — но лишь с точки зрения человека, которому не дороги интересы национального языка — намерений: мол, к чему перевод, читайте по-русски! А ведь такой перевод — важнейшее условие развития национального языка.

Сам русский язык в немалой степени ускоренно развился благодаря переводам с европейских языков. Все эти вопросы имеют, как думается, более широкий контекст межнациональных отношений, которыми — об этом надо сказать со всей прямотой — мы, к сожалению, почти не занимаемся, а если и высказываемся, то упрощенно, на уровне комментариев авторитарных оценок и суждений, возведенных на ступень непререкаемых истин, не исследуем естественно возникающие в ходе социалистического строительства реальные противоречия, требующие осмысления и разрешения в духе органического единства патриотизма и интернационализма, то есть с опорой на историю, теорию и практику ленинской национальной политики.

Так, Якутский обком КПСС, рассмотревший в мае 1986 г. имевшие место в г. Якутске в конце марта — начале апреля «факты хулиганских действий и нарушений общественного порядка со стороны части подростков, рабочей молодежи и студентов госуниверситета, сопровождавшиеся националистическими проявлениями», отметил в качестве причин негативных явлений две крайности: с одной стороны, ослабление внимания к интернациональному воспитанию, предполагающего целую систему мер, а с другой — слабое осуществление «предупредительно-профилактических мер», когда не дается «острая политическая оценка«фактам «на почве национальной неприязни», сопровождающимся «неуважительным отношением к национальным чувствам.

Узбекский ученый Г. Салямов отмечает факты сокращения объема переводов классики в республике.

ЧГ: Нет, на это никто не реагировал.

ДГ: В последней части нашей беседы хочу поговорить о твоем собственном писательстве. Как знакомство с другими литературами повлияло на тебя?

ЧГ: От них я получал творческие импульсы.

ДГ: Для всех, кто тебя читал, очевидно, что популярность принёс тебе первый твой роман «Магомед, Мамед, Мамиш» (М., 1975) — о потерянности человека в мафиозном государстве. Роман был переведён на несколько языков (немецкий, английский, французский, латышский, турецкий и другие). По роману были поставлены спектакли, в том числе в 1979 году в театре «Ильхом» Марком Вайлем. Он описал эффект этой книги так: «Я Вам скажу очень мудрую вещь, которую мне когда-то сказал наш автор Чингиз Гусейнов. Мы впервые, в годы советской власти, когда это было невозможно, поставили повесть под названием “Магомед, Мамед, Мамиш”. Еще никто не знал, как взорвется Восток, и какой будет интерес к мусульманству, еще никто не знал, что из-за карикатур полмира будет вставать и взрывать весь западный мир. Формула нашего спектакля: Магомед — пророк и Мамиш, советский усредненный мальчик, который уже не понимает, восточный он мальчик или советский. В этой формуле уже была эстетика “Ильхома”. Вот тогда Чингиз Гусейнов научил меня мудрой вещи. Когда я ему сказал, что это невозможно, непонятно, как нам дали поставить, и как ему дали напечатать, он мне сказал: “Наши партийные лидеры все время думают, что раз не в Москве, то это далеко, это на Востоке”. И, потом, добавил: “Но вся наша страна на Востоке”. Поэтому, все, что в Узбекистане, это, честно говоря, более сюрреалистическое выражение России. И если я скажу, что в России все замечательно, а в Узбекистане все плохо, мы опять разделим наше геополитическое пространство, на самом деле, что все шито одними нитками. Там — более восточно выражено, здесь — европейско-прикрытая чиновничья братия, одевшаяся в другие костюмы. С тех пор произошла странная история. Отвергнутые в годы советской власти, обласканные в годы перестройки… Политбюро ЦК КПСС запрещало пускать “Ильхом” в Москву (после первых наших гастролей, там вообще была конная милиция). Причем, я благодарен директору Театра Моссовета, который рискнул и прикрыл “Ильхом” тем, что он мне дал ставить спектакль в Театре Моссовета. Вроде как это нейтрализовало меня. Как же так, диссидент ставит в Московском академическом театре, наверное, можно ему чуть-чуть доверять. Так спасало это наше единство все время».

Об антиимперском советском романе «Фатальный Фатали»

ДГ: Что подтолкнуло тебя написать, по сути, антиимперский советский роман «Фатальный Фатали», где действие происходит в 19 веке в Российской империи?

Исторический роман «Фатальный Фатали» «о жизни, уже однажды прожитой», воссоздает российско-кавказские отношения в 19 веке, показывает в лицах историю кавказских войн, движение Шамиля, неизбежность появления в условиях деспотии бунтующей личности и долгосрочные последствия колониальной политики. В романе, который происходит в 1860е годы, ты рассматриваешь шестидесятничество не в духе русских демократов, а как бы глазами «национального» просветителя. Главный герой — Мирза Фатали Ахундов, азербайджанский писатель, но и член Российского императорского географического общества.

Для меня поворотным моментом стала чистая случайность — посещение в 1969 и 1970 годах Турции. Именно тогда я увидел, что СССР продолжает быть империей, что сотрудники советских органов продолжают смотреть на «восточные» народы как на колонии.

ЧГ: Для меня поворотным моментом стала чистая случайность — посещение в 1969 и 1970 годах Турции. Именно тогда я увидел, что СССР продолжает быть империей, что сотрудники советских органов продолжают смотреть на «восточные» народы как на колонии. Формально от Союза Писателей мне удалось поехать в Ирак, а оттуда, обойдя ограничения, наложенные на поездки советских граждан — в Турцию: в Стамбул и Анкару.

Главная цель поездки была формально творческая, но на самом деле мной двигало любопытство — отыскать там соседа по Баку Ашрафа, он же Али Туран, друга моего старшего брата. Было известно, что он живет в Турции и приезжал в Баку уже как турецкий гражданин. Тогда он оставил свои фотографию и адрес… Ашраф-Туран был в немецком плену, откуда вместо СССР, где была вероятность депортации в Сибирь, отправился в Турцию… Дело в том, что во время паспортизации 1930-х годов азербайджанцы были записаны в паспорте как «тюрки». Это позволило ему и другим азербайджанцам не возвращаться в СССР, а поселиться в Турции. Там ко времени моей поездки бурно развивалось молодежное движение, в том числе маоистов.

ДГ: Эффект от поездок в Турцию и их косвенные последствия ты описал в Мемуарах, ведь после второй поездки ты стал на четырнадцать лет «невыездным».

Из Мемуаров. «Невыездные» думы с экскурсом в турецко-российско-советские отношения: 

Нет, не стану толковать о пятисотлетней войне-вражде-мире империй, что оставило след в «генетике», когда «турка» — ругань, если даже меняешь «незваного татарина» на «званого». И не о том речь, что никак не простится туркам захват Константинополя в 1453 г., и устами Достоевского сформулирована мечта, что Царьград и Айя-София будут нашими. Нечего говорить и о Первой мировой войне, когда Антанта, веря в победу над дряхлой Оттоманской империей, загодя поделила её земли, многим пообещав лакомые куски, из-за чего в апреле 1915 г. во чреве империи вспыхнуло «ванское восстание», жестоко подавленное султаном, вскоре низвергнутым с помощью советской России Мустафой-Кемалем.

В студенческие годы Союз ССР, как правопреемник старой России, шарахался из одной крайности в другую по части территориальных притязаний к Турции — устами советских армян ссора то вспыхивала, то гасилась, и тогда объявлялось, что СССР не имеет никаких претензий к Турции. Советские власти крайне редко выпускали в Турцию этнических тюрок-азербайджанцев, боясь, что те станут невозвращенцами, но и турецкие власти, в свою очередь, редко кому из советских тюрок давали визу, видя в каждом, часто не без оснований, агента кэгэбэ. Но странность в том, что, будучи невыездным, работал в Союзе писателей, потом в Академии аж при ЦК. Впоследствии узнал, что «телега» нашего кэгэбе уравновешивалась нотой протеста Турции против «вмешательства СССР» в… моём лице в их внутренние дела: принял, де, участие в антиправительственной акции… Об этой ноте поведал мне работник ЦК, коллега-литературовед Юрий Кузьменко, но не сообразил у него спросить, какая бумага была первая: телега или нота? Может, прислушайся я к предупреждению турок не говорить своим о задержании, не прояви социалистическую дисциплину, не было б телеги? Ведь я отверг их совет, «предал» их. А вдруг бы сокрыл, и турки, вопреки обещанию, государство-то враг! послали ноту до телеги, что тогда?

Проректор АОН по иностранным делам заметил, «это между нами»: только что ему звонили из выездной комиссии ЦК, что я уже не поеду в капстрану ни сейчас, ни вообще, забыть об этом, а что и как — не допытываться. Что ж, подумал, случилось то, что случилось, всё к лучшему… — с юности мой девиз; судьба в который раз побуждает работать на критическую литературу!..

У кэгэбе была сверхразвитая интуиция, уловили, что утрачиваю советскую невинность, начинаю осмысливать — страна изначально построена на недоверии всех друг к другу, каждый в каждом видит потенциального недруга, сверху донизу укоренилась неправда, ложь. Родилась идея романа «Магомед, Мамед, Мамиш», следом — «Фатальный Фатали», в первом случае — это ведь я думаю конфликтно, а живу компромиссно, но бескомпромиссность — лишь при сочинительстве: только правда, причём, большая!..

А в случае втором… — развал страны неизбежен не потому только, что склеена кровью, покорены огнём и мечом просторы и народы, а потому, что неискренность и лицемерие в ней — клеймо навек, и величайшее преступление — взнуздать, как коня, язык, приучая, заставляя его лгать, духовная гниль. Пик моей официальной смелости, на большее, увы, я был не способен: выступая с лекцией по теории литературы перед номенклатурным потоком слушателей в АОН при ЦК КПСС, изрёк однажды с трибуны, фига в кармане? мол, говорю вам не как профессор АОН, а как член Союза писателей (дескать, что возьмёшь с писателя?): у нас есть истинно большой русский писатель, но официально нам запрещено называть его имя (запрет на упоминание имени Солженицына в прессе, даже безымянно ругают!), и потому я констатирую лишь факт, а есть писатель-функционер дважды герой соцтруда, имя его не сходит со страниц печати, хотя сочинения не выдерживают эстетических критериев (кто-то передал Георгию Маркову, обиделся на меня). Так что невыездность моя была вполне оправдана, не зря нас в золотой клетке держали, ни-ни за железный занавес. Но… я пытался по правилам чиновничьей игры — о, многоликий конформизм — качать права и, возмущённый недоверием ко мне, написал (по настоянию первой жены Марины… — не вправе искать в ней виновницу, а пытаюсь!) всё тому же дорогому Георгию Мокеевичу, руководителю СП СССР, вроде жалобы в смеси с протестом и в социалистическом духе, в русле логики воззрений адресата; тут — сгусток, или пятно унижения, никак не отмыться, избыв дискомфорт, но и всплеск негодования: в первом случае выступаю как истинный раб, во втором — мнимый гражданин.

Шесть с лишним лет назад [пишу 11 июля 1977] я был в творческой командировке в Турции. В последний день пребывания в Стамбуле посетил большой многолюдный вечер поэзии, организованный Союзом турецких учителей. На вечере, насыщенном революционным пафосом, кишмя кишели, оказывается, шпики. Будучи простужен, не стал дожидаться окончания (утром предстоял вылет в Анкару), но за мной увязался шпик и, не успел я выйти из маршрутного такси, как был задержан, пришлось три часа вести в полицейском участке довольно напряжённый диалог-диспут. После того, как меня выпустили, немедленно поставил в известность о случившемся наше генконсульство в Стамбуле. По приезде в Москву товарищ из соответствующей инстанции просил написать подробно, что я и сделал (историю с моим задержанием использовал С. Цвигун в книге «Тайный фронт», выпущенной в 1975 г., — как пример того, что азербайджанский писатель не дал себя вовлечь в провокацию полицейских)… Выездная комиссия МГК КПСС уже дважды отказывает мне в поездке в капстрану, руководствуясь, очевидно, вышеназванным фактом. Ситуация странная: с одной стороны, я член СП, работаю в АОН при ЦК КПСС, а с другой, — меры, оскорбляющие моё достоинство коммуниста, гражданина и писателя. Это метод воспитания? Вид наказания? Форма недоверия? И первое, и второе, а особенно, третье — чудовищно и возмутительно. Прошу лично поговорить с Секретарём МГК КПСС, председателем Выездной комиссии т. Раисой Фёдоровной Дементьевой, чтобы это недоразумение разрешилось. Если не захотите этого делать, считайте, что я ничего Вам не писал.

Тогда же зафиксировал: Но что моё огорчение по сравнению со страданиями-гонениями? Поистине огорчение сытого человека!

ДГ: Говоря о твоем романе «Фатальный Фатали» можно сказать, на языке Франца Фанона, что твой герой Ахундов — типичный представитель «колониальной буржуазии» при царском дворе. Как я понимаю, ты себя с ним идентифицировал?

ЧГ: Я честно служил советской власти и не был диссидентом. Роман «Фатальный Фатали» я вынужденно стал писать на русском, так как перестали меня печатать на азербайджанском языке за остроту. Я тогда решил, что буду писать на втором родном языке — русском. И когда я написал и издал исторический роман, то попросили, чтоб я его перевел. Я думал: «Ну, переведу. И в таком же объеме заключил договор. А когда начал работать, оказалось, что роман получился на азербайджанском языке почти вдвое больше по объему, чем на русском. А ведь я ничего специально от себя не добавлял. Я понял, что есть диктат читателя, диктат языка и диктат традиций. Когда писал «Фатальный Фатали», во мне очень живо откликнулись русские традиции, в частности, русской литературы. А создавая роман на азербайджанском языке, ты вынужден думать и учитывать традиции азербайджанской литературы как восточной.

Империя сказалась и на языке. Когда я пишу на русском — на азербайджанском читается иначе.

Допустим, я пишу про переговоры Грибоедова в Иране, идет раздел земли — у них переводчиком выступает крупнейший азербайджанский переводчик — просветитель Бакиханов. Появляется новая линия — удовлетворяющая запрос азербайджанского читателя. Но в то же время, когда писал на азербайджанском, я столкнулся с новой реальностью: русский царь имеет одно слово — «чар». Критическому отношению к царю азербайджанский язык сопротивляется. Слово легко ложится в похвалу, но не в критическое отношение.

Название романа «Фатальный Фатали. Документальный роман о жизни, однажды прожитой». Замысел я обсуждал с Юрием Трифоновым. Тогда была учреждена такая серия — Пламенные революционеры. Трифонов мне говорит: Слушай, а он не мог бы быть Пламенным революционером?

Список возможных кандидатов был уже утвержден. К ним относились декабристы, народные бунты, террористы, потом народовольцы, и пролетарский этап.

Активные участники этапов были объявлены пламенными. Мне сказали, что в «Пламенные революционеры» никак не подходит название «Фатальный Фатали». И книга вышла сначала под названием «Неизбежность». Мол, в условиях царизма появление таких людей, как Ахундов, неизбежно.

В АОН пришел тогда из ЦК Вадим Полевой. В список демократических национальных деятелей 19 века входила, среди других, четверка Налбандян, Шевченко, Абай и Ахундов. Я попросил Полевого позвонить в Политиздат и сказать, что Ахундова можно включить в список «пламенных». Он сделал это, и мою книгу приняли в печать. Несколько лет спустя М. Н. Пархоменко (дед известного журналиста) попытался включить в этот список Тараса Шевченко, но Тараса Григорьевича в пламенные революционеры не пустили. Я пользовался ручейком легальности, который предоставлялся «националам». Для русских писателей существовала жестокая цензура.

Но ведь цензура была и во времена Ахундова. У него есть «Повесть о Мусье Жордане — ученом-ботанике и дервише Масталишахе, знаменитом колдуне». Во времена Ахундова было запрещено употреблять слово Париж. Он придумал колдуна.

В азербайджанской цензуре я столкнулся с другими трудностями. Мне говорили:

«Ты пишешь, что шла колонизация Россией? Нельзя же писать об этом». 

Завоевание, колонизация — это же все были запретные слова, даже для 19 века. Ругали царизм, но показать это было нельзя. Запрещали изображать Шамилевское движение.

О необходимости пересмотра определения «многонационального»

ДГ: Какие темы ты бы сейчас включил или переписал в книге «Этот живой феномен»?

ЧГ: Во-первых, я бы еще подчеркнул критические замечания в определении «многонационального».

Конечно, советская литература была многонациональной, но это давалось часто ценой моноязычия. На самом деле лишь немногие из авторов, которых мы называли советскими, знали родной язык своей нации. Речь всегда шла о переводах в одном направлении — на русский язык. 

Появилось огромное количество писателей, пишущих на русском языке, то есть русскоязычных, но не русских писателей: Чингиз Айтматов, Олжас Сулейменов, Тимуры Пулатов и Зульфикаров, Фазиль Искандер… Наверное сейчас это лучше раскрыть терминологией «постколониальной» литературы, но он появился у нас уже после перестройки, после развала Советского Союза. Тут уместно сравнение, допустим, с франко-арабским двуязычием, англоязычными писателями Индии — везде, где «националы» писали на языке империи.

Там возникали антиколониальные движения. Стали говорить, что национальным писателем может считаться только тот, кто пишет на своем национальном языке. Это было большое национальное движение. Англоязычные индусы, франкоязычные африканцы на какое-то время отошли в тень. Даже Айтматов лукавил, выступая на первом же форуме по двуязычному творчеству в Абиджане, в Африке, ратуя за то, что надо писать именно на своём национальном языке, потому что идет возрождение национального и так далее. Лукавил в том смысле, что сам он к этому призыву остался глух. 

Второе, что я теперь часто подчеркиваю, — в конечном итоге Октябрьская революция способствовала развитию национальных языков и литератур, но плохо сказалась на русской, хотя в оттепельные годы и появляется так называемая «деревенская проза», которая оживляет русскую литературу. Мои польские аспиранты занимались сравнением польской деревенской прозы с российской. Сюда же относится и тенденция относить (уже после Сталина) русскоязычных еврейских писателей к русской литературе. Это никогда не распространялось на авторов других наций… Об этом я писал в статье.

Дело в том, что, в отличие от многих других языков, слово «русский» имеет два смысла: оно одновременно имя прилагательное, но и имя существительное.

Когда говорим «русский мир», мы, очевидно, имеем в виду «русский» как прилагательное, а не существительное. «Русские» тут — не этнос, а говорящие на русском языке. К примеру, русскоязычные азербайджанцы — это тоже русский мир, как и русскоязычные евреи. Булат Окуджава говорил, что у него отец — грузин, мать — армянка, а я сам — русский писатель. 

Но похоже, что в будущем придется заниматься проблемой русского шовинизма, усилившегося, несмотря на многонациональный характер России. Еще Пушкин понимал, что Россия — страна многонациональная. Что слава его пойдёт «по всей Руси великой», и назовёт его «всяк сущий в ней язык», и в нескольких строках называет и «гордого внука славян», и фина, тунгуса, о которых мало кто тогда слыхал, и «друга степей калмыка».

Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,
И назовет меня всяк сущий в ней язык,
И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой
Тунгуз, и друг степей калмык.
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокой век восславил я 
Свободу
И милость к падшим призывал.
(«Памятник», 1836 г).

Примечательно, что декабристы тоже, казалось бы, должны были понимать, что Россия многонациональная страна. Однако в действительности они были далеки от этого. Даже им был свойствен неистребимый великодержавный шовинизм.