Одним из экспериментальных воплощений 6-й Уральской индустриальной биеннале стала лаборатория Ани Устякиной и Дарьи Байдиной «28 способов думать и двигаться». Уже несколько месяцев участницы и участники исследовательской группы изучают процесс переключения между телесным и словесным анализом ситуаций и ищут свои способы ответить на вопрос «Как думает тело и танцуют мысли?»

Мы публикуем интервью с танцевальными художницами и сокураторками студии перформативных искусств «СДВИГ» Аней Кравченко и Машей Шешуковой — об их интервенции в лабораторный процесс, способах находить общий язык и продуктивном поиске различий между танцем и перформансом.

Фотографии — Аня Марченкова
Интервью — Аня Михеева

Аня Михеева: Когда я смотрела записи Лекций-перформансов (Аня Кравченко «Тело как опыт или практика отношений с тем, что я воспринимаю», Маша Шешукова «Зачем смотреть на тело, которое танцует») которые вы читали в рамках Лаборатории новых медиа в 2020 году, казалось, что они как-то связаны с методом лаборатории «думать и двигаться». Давайте поговорим о том, как вы воспринимали эту пару понятий, и как этот метод направлял вашу работу в рамках лаборатории.

Маша Шешукова: Метод «думать и двигаться» не нов. Он в принципе отражает нашу деятельность. И лекции-перформансы, которые вы упомянули, и лаборатория на Уральской биеннале — это лишь вспышки, проявления этого метода. Деятельность всех нас в «Сдвиге»: меня, Ани, Антона и Камиля, — отвечает ему. Очень грубо и очень просто, но эти понятия описывают танец, которым мы занимаемся. Где-то внутри этого метода лежит различие между нашей работой и другими продуктами современного танца.

Сложно назвать его первооткрывателей. В тех же лекциях-перформансах мы обращаемся к ряду персоналий, которые заново изобретали танец в 60-е. Можно сказать, что именно они и проявили этот метод. Они указали на связь между мышлением и движением: тело думает, тело двигается, и это не параллельные процессы. Одно является предтечей и продолжением другого, отношения между ними не иерархичные, это происходит одновременно. Движение также определяет мышление, как и мышление — движение.

Меня даже немножко смущает в связи с этим слово метод. Никакого метода в этом нет. Это скорее какой-то фокус, который Аня Усяткина и Дарья Байдина, кураторы лаборатории, направили и структурировали. Аня занимается скорее перформансом, Даша в большей степени — танцем. И как-будто именно из этого разделения и родилась эта пара глаголов и приглашение: «приходите, мы будем думать и двигаться».

Аня Кравченко: Лаборатория интересна тем, что деятелей современного танца не часто зовут на биеннале — это скорее пространство для презентации визуального искусства, его разнообразных актуальных форм, среди которых есть и перфоманс. Поэтому приглашение танцевальных художников к совместной работе внутри биеннале — это важное событие. Даже манифестация интереса внутри поля визуальных искусств к тому, как связаны сознание и тело, сам поиск пересечений и совпадений с танцем — уже большой шаг. У современного танца есть своя история, свои ориентиры, свои формы проявления в виде каких-то небольших событий. Но фестивалей, которые как-то репрезентировали бы все, что на самом деле происходит в поле современного танца в России, очень мало. Вся наша деятельность очень разрозненная.

А. М.: Как мне показалось, ваше понимание самого движения будто приближено к тому, как его могли бы видеть художницы и художники в жанре перформанса. Вы не только используете движение как выразительное средство, вы исследуете его, концептуализируете. При этом и в дневниках, и в манифесте лаборатории читалось напряжение вокруг термина «перформанс», оно будто рождает какой-то внутренний конфликт. В связи с этим интересно, как вы видите отношения между танцем и перформансом?

М.Ш.: Дело в том, что перформанс — это скорее визуальный жанр. Вся история современного российского искусства только подтверждает, что перформанс существует, чтобы быть зрелищным. Помимо этого есть привычка называть этим словом просто что-то странное. Когда перфоманс вышел на театральные пространства, этих «странных» коннотаций стало только больше. Здесь и находится источник этого напряжения, даже с самим понятием танца.

Что такое современный танец сейчас? Каким танцем мы занимаемся? Какую роль здесь играет перформанс? Как эти понятия соотносятся? Я много обсуждала с участницами лаборатории их отношение к перфомансу, и что они под этим понимают. Периодически в разговоре возникали высказывания вроде: «Если нам непонятно — это перформативные практики». Это происходило именно в ситуациях, когда мы работали над каким-либо концептом. А танец? «Ну, это когда получается отпустить голову». Примерно так эту разницу видят и в общественном поле.

Каждый раз, когда мы создаем работу, мы тоже сталкиваемся с необходимостью как-то ее назвать. У нас появилось универсальное понятие — работа современного танца. С моей точки зрения в перформансе движение в каком-то смысле отсутствует — оно возникает только в момент, когда на нем задерживается взгляд; существует только пока на него смотрят.

Тут конечно следует обсудить еще одну очень хрупкую грань — между перформансом и спектаклем. Здесь я отсылаю к танцевальному спектаклю Ани «Лики». В нем есть вещи, которые закреплены — стабильные элементы, маяки, к которым могут обратиться зрители. Внимание может за них зацепиться. Да, в ней много импровизации. Эта работа рождается на глазах. Но в ней, в отличие от перфоманса, мало спонтанного принятия решений. Ее будто удерживает фундамент.

Другой пример — моя работа «Концерт». Ее я называю именно работой-перформансом, потому что в ней как раз таки нет этих основ. Хотя там тоже есть прописанная партитура, которой мы следуем с другим участником этой работы. Но там и для нас самих нет этих маяков или стабильных мест, к которым может обратиться внимание. Она более «шумная».

А.К.: В английском языке будто нет проблем этого разделения. Перфоманс — это просто любое зрелище. В российском контексте появляются сложности в отношение того, как и на что смотреть.

Напряжение, возможно также состоит в том, что перформер в России — это человек, который в первую очередь готов быть видимым. Он или она могут сочетать в себе самые разные навыки. Кроме того, перформанс в жанре визуального или концептуального искусства можно пересказать. Он приближен к тексту.

В танцевальном перформансе мы ближе к сценическому искусству, где есть понятия техники, композиции, импровизации — неких специфических навыков обращения с пространством, временем, телом, восприятием.

Танцевальный перформанс скорее культивируется, взращивается. В нем в первую очередь важны процессуальность, интерпретация и опыт исполняющих, решения, которые они принимают. Это может быть даже делегированный перфоманс, когда кто-то другой исполняет предложенные действия. Концептуализация играет роль внешней рамки, оформления. Именно опыт и танцевальная практика дают начало работе.

Мы даже видим иначе, чем те же выпускники Школы Родченко или Базы. Наша оптика формируется самой практикой создания работ. Формально мы можем оказаться частью одного события, но мы чувствуем, что сама природа перформативности танца сильнее связана с абстрактными формами движения, и чуть меньше с какими-то семантическими, семиотическими, символическими жестами.

М.Ш.: В перформансе, как в визуальной традиции, концепт это основа. Наша основа — это способ производства. Мы в первую очередь вырабатываем собственный метод, который затем обрастает какими-то концептами, символами, знаками, образами. Сам метод становится концептом. Конечно это сопровождается определенными сложностями, связанными не только с процессом становления или производства, но и с тем, как смотреть и как понимать какой-то продукт.

Наши методы может заключаться в том, что мы исследуем как поднимается рука. Рука продолжительное время поднимается, а мы предлагаем на это посмотреть, понаблюдать за процессом, как за экспериментом. Для того чтобы смотреть и понимать, что за этим стоит, нужно развивать определенную оптику. Поэтому мы все время шутим, что у нас есть мечта о НИИ.

А.М.: То, о чем вы говорите, будто связано со стремлением создать словарь танца, о котором шла речь в дневнике лаборатории. Как-будто бы из–за того, что язык танца не самый открытый и доступный, его сложно понять без развития навыка такого общения. Судя по дневнику, участницы и участники лаборатории тоже столкнулись с этой проблемой. Как это повлияло на вашу работу? Пришлось ли вам столкнуться с трудностями понимания или нахождением общего языка?

М.Ш.: Я могу сказать, что пришлось. В самом начале своей работы с участницами и участниками лаборатории я предложила тему «Мимикрия в среду», и уже слово мимикрия вызвало вопросы. Меня это удивило, потому что я наивно полагала, что все говорят на том же языке, читают те же книжки, смотрят то же самое, что и я. Вышло же так, что большинство группы не знало это слово в принципе.

В процессе я начала понимать, что это мой узкий интерес, что я приехала к группе, у которой есть свои интересы. Мы стали искать какие-то синонимы, которые так или иначе бы раскрывали этот термин и были понятны всем. Наша работа начала выстраиваться вокруг этих слов. Я не искала слова сама, но предлагала построить ассоциативный ряд с каждым словом или предложением, которые я произнесла. Мы занимались созданием поэтического языка. На биеннале я везла работу «Концерт», в которой я произношу стихи, что придает определенный поэтический смысл движению. И мне было интересно посмотреть, куда это может привести, если заняться чем-то подобным в практике. Мне показалось, что это очень хорошо отвечает теме и манифесту, который предложили Даша с Аней. Возможно поэтический слой позволил группе расслабиться и постепенно выстраивать свой язык вокруг каждого из моих предложений. Но в результате, что очень интересно, вся группа пришла к тому же пониманию, которое я закладывала изначально. Это удивительно, потому что люди отрицали применение этого понятия по отношению к человеку, говорили, что это свойство присущее животным, «биологическим видам». Мы начали обсуждать мимикрию в связи с понятиями ума, тела, сомы — как происходит адаптация одного к другому? Как нам понять функцию нашего мозга создавать образы, интерпретации? И в конце концов мы начали понимать друг друга. Было интересно наблюдать за тем, как складывался словарь, формировалось понимание.

Я училась в Вагановской Академии, где мы занимались проработкой концептуальных названий. Каждый месяц мы производили продукт с очень четким и продуманным именем. Оно могло послужить ссылкой на другую работу или на какое-то историческое событие. Каждая работа была похожа на диссертацию. В ответ на это, какое-то время я избегала названий, стремилась вообще ничто никак не называть.

Эта лаборатория лишний раз показала, что нет ничего плохого в акте называния, что можно искать способы говорить на одном языке, или даже молчать. В танце можно проявить то, о чем не говорят.

На лаборатории я увидела, что мотивом для движения может стать незнание, непонимание, отрицание. Но ничто не остается статичным, мертвым, оно все равно все время динамическое. И хоть колеблется, и это колебание и есть то что мотивирует двигаться.

А.К.: Из манифеста лаборатории было ясно, что он привлечет людей с разным опытом. До встречи сформировать какое-то представление о них было невозможно. Поэтому я занималась тем, что создавала эту встречу.

Мы начали работу с моего предложения двигаться по комнате. Просто ходили и замечали, куда направляется взгляд. Нужно было сфокусироваться на чем-то, переместиться к этому, и в момент приближения сместить взгляд на нечто иное. Эта работа со взглядом довольно простая — она повторяет то, что люди делают в повседневной жизни не задумываясь. Ходят и смотрят. Нельзя сказать, что кто-то смотрит лучше. Эта ситуация не создает конкуренции и рождает новую атмосферу в пространстве, новое ощущение других.

Второе задание было связано с понятиями фокуса и расфокуса — феноменологических аспектах того, как мы воспринимаем. Само их схватывание, произнесение или прочтение оказывает воздействие — образует какой-то особый фильтр, через который затем и происходит восприятие мира. Они также используются в соматических практиках — для направления внимания на какую-либо часть тела или процесс. Так мы замечали, как фокус на одном, меняет наше чувство относительно чего-то другого, объем внимания мигрирует по телу.

Эти три дня я работала по принципу свободных ассоциаций. На вопрос Ани и Даши: «Почему вы хотите участвовать в этой лаборатории и что предлагаете в качестве практик?» Я ответила, что предложу разные способы ходить, думать, писать, связанные с большей чуткостью к себе. Это такое исследование собственной субъектности, своего представления о себе, а также — интерсубъективности и отношения к другим.

После одной из практик Аня Устякина написала текст, в котором перечислила те слова и инструменты, которые я использовала и предлагала. Это позволило увидеть, что стало общим, о чем теперь могут говорить в группе. Среди них были понятие расфокуса, клеточной пульсации, которая формирует наше проживание и навык двигаться и вообще жить, а также пульсации внимания, которая связана с нашим восприятием, воображением, взаимодействием с другими и миром. Помимо этого появилось понятие границ. Границ себя, границ дозволенного — не только в общем смысле, но и в том, что касается работы перформера. В выставочном пространстве он или она являются привилегированными фигурами. Это исследование интересным образом позволило нам соприкоснуться с инфраструктурой биеннале. Даже буквально. На одну из участниц упала работа, не очень тяжелая. Ее называли «Облако» (настоящее название — “Blanche” (2021), а ее создательницу зовут Айзит Бостан). Мы начали шутить, что уронили облако.

Это была большая импровизация для меня. Работать таким образом можно лишь тогда, когда есть доверие к опыту, когда другая сторона готова оставаться в незнании относительно того, чем вы будете заниматься. Тема формулировалась сама, вырастая из ситуации встречи.

А.М.: Это будто свойство формату лаборатории — из названия уже исходит возможность эксперимента, поиск форм, переосмысления практик, стремление к открытию чего-то нового. Может быть есть какие-то вещи, которые стали открытием и для участвовавших в лаборатории, и для вас?

А.К.: Открытия были, только не понятно как их пересказывать. Я не могу говорить от лица участниц. Я старалась вести процесс так, чтобы они сами отвечали за себя. И сейчас даже неловко пересказывать их открытия. Я помню одну цитату. Одна из участниц, Рита, сказала на занятии: «Ничего страшного, что я молчу, ничего не говорю? Я на самом деле много чувствую». Увидеть это, обратить внимание на обилие чувств было действительно важно. Все участницы и участники лаборатории очень активно отзывались на предложения, не было тех кто отсиживался в сторонке. У каждой из них возникла своя траектория. За эти три дня я смогла понять, насколько по-разному они интерпретируют все, что происходит в рамках лаборатории. В работе в лаборатории есть важное свойство — каждый из участвующих становится проявленной для других, а не только для ведущего.

Если рассуждать отвлеченно, лаборатории похожи на кружки, на наш школьный или университетский опыт. В таких больших общностях людей мы склонны скорее быть группой людей.

У группы часто нет имен — только цифра, год, какие-то количественные характеристики. В лаборатории же очень важно появление имени. И вот эта проявленность их друг для друга и понимание, что каждая из них ищет, как представляет цель — это большая ценность.

Когда есть открытость и понимание друг друга — это позволяет и мне работать с ними как бы без цели передать профессиональные навыки, и при этом передавать им профессиональные навыки. Происходит парадоксальная штука. Чтобы эта трансформация в сторону перформативности случилась, нужно сместить фокус в какую-то другую сторону. Так естественная человеческая способность быть видимым начинает работать сама по себе и открывается пространство, где можно искать новые способы проявить себя. Я чувствовала отклик участвовавших, наблюдала за изменением их поведения, за трансформацией их вопросов. Сама готовность так провести время была очень ценна.

М.Ш.: Мне было интересно наблюдать за тем, как людям удавалось проводить время вместе и манифестировать самих себя. У группы был какой-то основной костяк, к которому присоединялись разные люди, кто-то на день, кто-то на два, некоторые опаздывали. Был человек, который пришел только на час. Но благодаря тому, что группа не стала массой размытых, а была группой единиц, он смог проявить себя. А второе открытие — я увидела, что люди стали по-другому смотреть. Меня давно интересует вопрос, можем ли мы воспитывать зрителя, если да, то как предлагать смотреть на наши работы. Например, в студии мы стремимся показывать свои работы часто, у нас есть «репертуар».

Интересно как опыт лаборатории развил эту готовность смотреть. Не выстраивать ожиданий относительно либретто, аннотаций, а перестроить свой опыт наблюдения.

Это передалось и другим зрителям, которые не были лаборантами. Это даже изменило проблему непонимания. Я впервые за долгое время услышала слова «Мы не поняли» без наезда, отстранения и отрицания. Так будто перестроилась оценка личного опыта, он стал более ценным.

А.М.: Есть целый ряд рассуждений о противопоставлении искусства капиталистически полезному продукту. Когда вы говорили об этой готовности провести время так, о ценности этого решения, я подумала о том, что опыт участия в лаборатории максимально далек от рыночного понимания ценности. Когда есть цель создать универсальный воспроизводимый продукт — индивидуальный человеческий опыт обесценивается. В лаборатории же будто именно этот опыт и становится ценным. Это очень вдохновляет, потому что свидетельствует о внутренней решимости участниц и участников лаборатории искать и принимать нечто иное и новое. В этом смысле лаборатория видится таким хорошим форматом и образования, и самообразования — ты открываешь для себя возможность иначе проводить время.

А.К.: Особенность лаборатории Ани и Даши заключалась в отсутствии какой-то узкой темы. Лаборатория в современном танце это в принципе очень важный феномен. Но здесь было любопытно, что он развернулся такой не тематической стороной. Там тоже есть какая-то полезность, это польза иного рода. Она состоит не в том, что лаборатория как продукт начнет воспроизводиться и встанет на поток, но скорее в этом смещении в восприятии лаборанток. Возможно, группа окажет влияние и на других.

М.Ш.: Интересно также сопоставить эту лабораторию с другими проектами биеннале, с арт-резиденциями, например, где все было направлено на создание продукта. У этого проекта же открытый конец — они могут что-то поставить, могут просто прекратить занятия. Но они продолжают практики. Биеннале даже иногда забывает, что у них есть такая лаборатория. Им будто привычнее смотреть на вещи, которые уже построены. На все что в процессе, в работе можно обратить внимание завтра.

На одном из занятий я предложила участвующим прогуляться по городу и дышать определенным образом, то есть замечать паузу между выдохом и вдохом. Эта простая практика, по словам самих лаборантов и лаборанток, изменила их восприятие города. Смещенный фокус позволил им заметить то, что они раньше просто не видели. Хотя живут в этом городе. Потом они неожиданно поняли, что люди стали обращать на них внимание, хотя они не делали ничего экспрессивного.

Лаборатория стала интервенцией в саму биеннале — она вырвалась из определенного места и рассыпалась по городу, оставила свой след.

Художницы выражают благодарность участвовавшим в лаборатории:

Жене Андреевой, Наташе Башковой, Нине Гель, Юле Голяк, Оле Долженковой, Даше Захаровой, Лиза Ивановой, Алине Малетиной, Наташе Мельницыной, Наде Мельниченко, Оле Патраковой, Оле Плюхиной, Оле Рубашкиной, Вере Рязанцевой, Антону Сысоеву, Лизе Сидорюк, Жене Черепину, Насте Щербатовой.

А также: Наташе Левченко, Рите Марковой, Вере Плеховой, Свете Спириной, Тане Зубаревой, Кате Пирожок, Маше Мякишевой, Игорю и Маше Матвейчук.