Дискуссии о новой физике 1920–1930-х в контексте политических и культурных трансформаций.

В 1920-х — начале 30-х гг. философская полемика о теории относительности и квантовой механике в советской России отличается неразделимостью научного и политического регистров, но я хотела бы понимать это не как упрек советской науке, а как ее преимущество. В послереволюционное десятилетие невозможно было быть вне политики: Александр Богданов, известный большевик-теоретик, ученый экспериментатор, оппонент и соратник Ленина, Борис Гессен, физик, красноармеец Гражданской войны, организатор нового физического образования в качестве декана физического факультета МГУ, директор в течение трех лет Института физических исследований. Они оба были мыслителями, задававшими новую методологическую и онтологическую парадигму, в которой совмещались революция в науке и в социальной политике. Оба написали философские тексты об интерпретации теории относительности: Богданов — «Принцип относительности с организационной точки зрения» [1], Гессен — «Основные идеи теории относительности» [2] и статьи по вопросам интерпретации квантовой механики. Возможно, мне удастся показать корреляции между научной революцией первой трети ХХ века в физике и радикальной политикой на уровне установок и проблематизаций.

Несколько слов о философском поле первого послереволюционного десятилетия, его принято определять как марксистское, но в каком смысле? Представители религиозной философии, неокантианцы в основном либо покинули страну (философский пароход), либо утратили публичность. Оставалась бывшая в империи маргинальной народническая философия, прошедшая через увлечение вторым позитивизмом (эмпириокритицизм Маха), и постоянно гонимая в Российской империи за революционность гегельянская линия, теперь уже объединившаяся с марксизмом. Обе крайне политизированные, обладающие острым ощущением открывшейся возможности для конструирования новой модели общества, его социального и государственного устройства, его меняющегося мировоззрения. Осознание резкого перехода и начала нового исторического периода требовало от философии не защиты достоверности и формальной верификации знания, но анализа парадигмальных переходов, смены концептуальных установок и новых практик, т.е. диалектики в гегелевском и марксистском смысле.

Рамочные позиции этих радикальных подходов были установлены Лениным в его известной книге Материализм и эмпириокритицизм. С долей произвольности он разделил новые подходы как идеализм и материализм, махизм и марксизм, в большей степени ориентируясь на внутриполитическую полемику в рядах революционеров. Махисты развивали радикальное направление эпистемологии, опирались на теорию познания и философию науки, марксисты понимали революционные исторические трансформации онтологически, как исторический процесс социальных и экономических трансформаций. Ленин, стараясь не допустить доминирование эпистемологического подхода, настаивал на материализме, но понятом как вопрос политического решения. Этим он включил политику в онтологию, снял обязательное для нового времени разделение на эпистемологию и онтологию, помыслил процессуальной и конструктивной материальную действительность, которая представлялась пассивной и стабильной. Такое гибридное понятие нарушало философские традиции, но задавало фрейм дальнейших полемик: нужно было удерживать политическое обоснование философского подхода и переопределять понятия материализма в его новой концептуализации. В контексте 19 века это было бы воспринято как философская путаница, но опыт войн и революций показал нестабильность реальности, ее зависимость от политических решений и действий. У рефлексирующего «чистого» сознания не оказалось внешней позиции над миром, оно обнаружило себя вовлеченным в материальность социальной и политической реальности. Но как тогда меняется понимание знания, материальности, физической природы, истории? Эти методологические вопросы оказались в центре легендарной дискуссии механистов и диалектиков, в которой интерпретации новой физики играли едва ли не центральную роль.

1. Теория относительности или новая материя

Теория относительности стала темой публичных дискуссий как физиков и философов, так и политиков, за дискуссией следили граждане сел и городов. В советской России эта дискуссия велась в специальном журнале «Успехи физических наук», в философском журнале «Под знаменем марксизма» и в центральных общественно политических газетах «Правда» и «Известия».

Философ А. Гольцман утверждал, что теория относительности соответствует подходу диалектического материализма гораздо более, чем консервативные воззрения «ученых-папистов и черносотенцев», и что

«Идеалистическая путаница понятий о пространстве целиком упраздняется теорией относительности Эйнштейна. Она отбрасывает «критические» предположения о «трансцендентальности» пространства в «чистых воззрениях» математиков. Вместе с тем, она отказывается также от бытия метафизического абсолютного пространства, равного самому себе. Взамен этого она выдвигает взгляд на пространство как на физическое свойство тел, подверженное действию диалектических законов движения» [3].

Физик Аркадий Тимирязев объявил теорию относительности идеализмом, он сам придерживался понимания пространства как абсолютного (ровного и не зависимого от находящихся в нем объектов), подозревал ТО в отступлении от материалистической точки зрения:

«Всем известно, что теорией относительности весьма охотно пользуются для борьбы с материализмом. Отсюда ясно, что если рушится теория, то рушатся сами собой и все толки об опровержении материализма, а это в эпоху революций крайне невыгодно для капиталистического мира; поэтому вовсе не входит в его интересы распространять какие-либо сведения о том, что почва у тех, кто опровергает «зловредный материализм», ушла уже из–под ног» [4].

В докладе «Теория относительности Эйнштейна и махизм» Тимирязев поставил целью «показать, что для выполнения своей работы Эйнштейну необходимо была вполне определенная теория познания, которая близка теории познания Маха» [5], полагая, что этого достаточно для отрицания теории. Но этого было недостаточно для онтологического понимая ситуации. В общественно политической газете «Правда» был напечатан ответ Тимирязеву от физика Абрама Иоффе:

«Теорию относительности у нас иногда рассматривают в связи с вопросом о материализме и идеализме, — писал он. — Казалось бы очевидным, что теория, описывающая материальные явления и физические процессы в материи, не может противоречить материалистическому миропониманию, если только она стремится возможно лучше описать свойства материи […] Теория относительности в данное время есть наилучшее описание наблюдаемых в природе свойств вещества и единственное, не встречающее ни одного противоречия в известных до сих пор явлениях. Поэтому, я бы сказал, что при данном состоянии нашего знания теория относительности — наилучшее основание для материалистического мировоззрения.» [6]

В новообразованной стране советов дискуссии 1920-х годов о теории относительности и об интерпретациях квантовой теории фокусировались на изменении формы материализма, логики, причинности. Они служили подтверждением возможности переизобретения социальной и политической реальности, включая радикальное изменение всего опыта повседневности, социальных институтов и эстетики. Борьба шла вокруг тезиса, что «с каждым, составляющим эпоху открытием, материализм должен изменять свою форму», а событие революции меняет реальность. Теория относительности, столь же радикально поставившая вопросы времени и пространства, воспринималась как союзница в обосновании трансформаций философских оснований. Но это испугало многих угрозой утраты объективности, утраты стабильности и устойчивости реальности и, хотя WWI и революции уже показали хрупкость мира, что позволило утвердиться и самой теории относительности и запустить эксперименты и интерпретации квантовой теории, находилось много ученых, которые отрицали ее по причинам эпистемологическим, метафизическим и политическим. Массовые яростные дебаты в стране обрели политический смысл и эмоциональный накал, что привело к трагической развязке этого легендарного спора в период большого террора, аресту и расстрелу многих участников полемизировавших сторон.

2. Александр Богданов, теория относительности и теория организации

Александр Богданов (1873–1928), ученый и теоретик, один из создателей большевистской партии совместно с Лениным, организатор революционного восстания 1905 года, писатель-фантаст, оппонент Ленина в выборе философского и концептуального фрейма для развития марксистской философии. По мнению Богданова новый марксизм должен был усвоить второй позитивизм, т.е. расширить подход за счет включения логики революций научного знания в политэкономическую и социальную философию. Он работал над теорией организации как ранней версией теории систем, был создателем движения Пролеткульт и его сетевой социальной структуры. Создал Институт переливания крови в Москве, экспериментируя на себе погиб в 1928 году.

Богданов в 20-е годы активно участвовал в научных и политических полемиках, выступал с докладами и написал статью «Теория относительности и теория организации». Богданов и его единомышленники признавали, что эпистемологические предпосылки Эйнштейна совпадают с позицией Маха, но они считали, что это те же предпосылки, что и у марксизма с добавлением того, что познание не может быть оторвано от жизненной ситуации познающего, а пролетарская культура и наука новой социально-политической реальности должна искать новое понимание времени и пространства, отрицающее детерминизм и линейность процессов. Поэтому факт — это «множество факта», а познавательные отношения производятся из ситуаций познающих. Объективность — это не изначальная данность мира, а работа согласования различий:

«[…] познавательная необходимость согласовать два выражения единого факта и является основою всего анализа, выполненного теорий относительности, […] пространственно-временные системы […] не более как орудия или приспособления, вполне определенного типа и определенной функции. […] Так как один исследователь не может […] занимать сразу обе позиции, то вопрос о согласовании выступает как своеобразная социально-организационная задача: объединить, связать познание двух наблюдателей, […] причем каждый оперирует своим ориентировочным орудием, своей пространственно-временной сеткой» [7].

Старая физика построила абстрактного наблюдателя и вопрос согласования отпадал сам собой. Но, если мы признаем различие объективным, то получаем либо постоянно меняющийся мир, либо различие систем познания и требование «согласующего преобразования» [8]. Тогда новой онтологической проблемой будет не истина как абстракция, а дополнительность опыта. Это всегда реальное отношение, локальности полноправны только взятые вместе, в противном случае они проявляют «антинаучную узость системного патриотизма» [9]. В теории Богданова пространственно-временные сетки необходимы инструментально, поскольку они устанавливают ограничения для сверхпластичных познавательных и социальных систем. На обыденном примере он предлагал увидеть то, насколько относительность пространственно-временных сеток укоренена в повседневном преднаучном опыте: машинист едет по территории, но не рассчитывает движение из пространства — он рассчитывает из своей кабины, и, если он роняет предмет на пол, то он переходит в иную сетку пространства-времени и просто поднимает предмет вне расчетов движения поезда.

Выводом из всего этого было то, что понимание пространства как материального, а не как «пустого», равномерного и потому не имеющего значения, позволяет уйти от математических «бумажных» моделей к физическим явлениям, и это большое научное открытие. Теория относительности сохраняет принцип относительности, но устраняет субъективизм и идеализм, утверждая, что концепции материи неизбежно меняются с открытием их новых организационных форм. Мысль Богданова таким образом двигалась в сторону еще только формулируемого принципа дополнительности Бора, утвердившего в физике важность и значимости измерений в формировании реальности. Одновременно это был также вклад в послереволюционную социально-политическую теорию, состоявший в том, что принцип организационной науки Богданова допускал различие позиций, опытов, которые искали способы согласования, а не доминирования. В универсализме мышления он видел опасный метафизический подход, который в политической сфере перерастал в бюрократию управления и диктатуру власти.

3. Борис Гессен и марксистская социология науки

Гессен Борис (1893–1936), изучал физику в Эдинбургском университете (поскольку как еврей не имел возможности поступить в университеты Российской империи), затем в Петроградском университете, участник Гражданской войны, поступил на философское отделение Института Красной профессуры, руководимое Абрамом Дебориным, занимался философскими вопросами физики; был деканом физического факультета МГУ, в течение трех лет был директором Института физики, арестован, расстрелян.

Гессен был активным участником полемики вокруг теории относительности, написал брошюру Основные идеи теории относительности в 1928. Свою задачу он понимал как поиск интерпретации теории относительности в логике диалектического материализма, который разрабатывала группа Деборина. В журнальных дискуссиях о теории относительности он участвует статьей, написанной совместно с Василием Егоршиным в форме возражения реакционерам (Тимирязеву и др.). Гессен и Егоршин утверждают, что диалектическое понимание науки и ее истории позволяет учесть конкретно- исторические формы материализма, не догматизируя ни одну из них:

«Если материализм связывать с механикой Ньютона, это значило бы чересчур низко оценивать материализм… Мы, в отличие от этого [взглядов Тимирязева] думаем вслед за Лениным и Энгельсом, что «с каждым, составляющим эпоху, открытием даже в естественно-исторической области» («не говоря уже об истории человечества») «материализм должен изменять свою

форму» [10].

Если выйти к более широкому контексту жизни послереволюционных годов, то несомненно, что бурная атмосфера авангардной культуры, переход от распадающихся старых социальных институтов к формированию новых, опыт советов, коммун, домов культуры и клубов, построение «нового быта», были вызовом для осмысления комплексных причин теоретических, социальных, исторических переходов. Параллельно формировались теоретические направления исторического материализма от Николая Бухарина [11] до социологии искусства Федорова-Давыдова, создавшего в Третьяковской галерее «Опытную комплексную марксистскую экспозицию» [12], и марксистской социологии [13], объяснявшей революционный сдвиг как трансформацию культурных, социально-экономических и политических системных комплексов. Перед философами стояли вопросы: что значит тезис Маркса «люди сами творят историю», как связаны мышление-техника-материальность, как могут пониматься корреляции гносеологии (эпистемологии) и онтологии, социологии и эпистемологии.

Как диалектический материалист Гессен рассматривал концепции физической природы как формы со сложной причинностью политэкономических интересов, социальных систем, научных теорий и материальных потребностей определенных эпох. В 1931 он сделал известный доклад «Социально-экономические корни механики Ньютона» на «Международном конгрессе по истории науки и техники» в Лондоне, который вызвал полемику и остался в социологии науки как начало направления, связанного с изучением взаимного влияния развития науки и социальных структур. Он показал, что нововременное понятие материи складывалось из политэкономических задач горного дела, плавки металла и торговой логистики. Они требовали конкретных математических исчислений и вычленения из неопределенного метафизического понятия природы конкретных объектов: горных пород, шахт, расстояний перевозок и далее самой концепции теоретической механики и создания «механистической картины мира» с пониманием природы как внешнего пассивного стабильного ресурса, земли как твердой породы (а не пашни, не леса, не экологической целостности). Американский историк науки Лорен Грэхем на основании воспоминаний и отчетов пишет, что похоже «Гессен испытывал удовлетворение, всячески оскорбляя Чувства съехавшихся буржуазных ученых своим кричащим выступлением» [14], намеренно стремился шокировать научное сообщество нарушая принятый канон исследования и выбивая основание у позиции абстрактной внеисторической объективности, демонстрируя насколько связаны наука, создаваемые ею природные объекты с мышлением и политэкономией эпохи.

Была в этом выступлении еще одна политическая необходимость: противостояние тем советским философам и физикам, которые пытались обвинять новую физику в идеализме из политических намерений, представляя в качестве правильного материализма ньютоновскую физику. Показав зависимость классической физики от капиталистической политэкономии, Гессен разрушал прежнее понимание материи и ставил оппонентов в двусмысленное положение сторонников «эксплуататорского капитализма». Его целью была защита новой физической картины мира как материалистической и обоснованной, т.е. объективной в новых исторических условиях, позволяющей допустить в онтологию контингентность революционных трансформаций.

Квантовая механика, гносеологические и политические контексты

После появления первой философски значимой интерпретации квантовой механики (так называемая копенгагенская интерпретация Нильса Бора и Вернера Гейзенберга 1926 года), полемика обостряется вокруг вопроса — является ли неопределенность квантовой теории эпистемологической или онтологической проблемой? Cледует ли из квантовой неопределенности контингентность материи или это только невозможность окончательного знания? Темой выступлений и статей Гессена становятся вопросы, связанные с поисками рациональности нового типа, применимой в квантовой механике и статистике:

«Несомненно, что громадное большинство физиков, в конце концов, стоит на позициях этого философского индетерминизма, и что здесь колоссальным фактором является фактор социальный. Но надо в то же самое время задаться вопросом: есть ли всё-таки в физических постановках вопроса такое изменение, которое заставляет несколько изменить, а отчасти и отказаться от тех постановок вопроса о физической закономерности, которая была в классической физике, и если есть, то какие здесь основные физические причины?» [15]

Согласно подходу Гессена, развитие физики в новое время основывалось на механике дискретных тел, и последующие определения материи, движения, времени, пространства, а также математические модели измерений и однозначная связь между телами, есть следствия этой установки. И какими бы ни были единичные тела (или атомы) модель не менялась. С появлением молекулярно-кинетической теории прежние процедуры уже не могли описывать новые совокупные объекты. Ответом стали статистические методы, но понимающие совокупности как единичности, иначе говоря, они были подогнаны под логику дискретных объектов, т.е повторяемых вне взаимодействия со временем и пространством. Материя понималась как данная, внеисторично. Квантовая механика имеет дело с совокупными объектами другого типа:

«Что значит задать состояние единичного тела в классической физике? Это значит задать его местоположение и скорость, причём задать, это значит один раз его измерить. Квантовая механика уничтожает это положение. Она имеет дело с такими объектами, в которых состояния могут задаваться только совокупностями. Нельзя говорить о положении скорости электрона; можно только говорить о совокупности состояния и совокупности электрона. […] в квантовой механике […] есть совокупность состояния и, следовательно, вероятностная совокупность соотношения однозначно определяет опять-таки вероятностную совокупность соотношений. Поскольку всё остаётся вполне закономерным, то современная физика и не может отрицать закономерности. […] Поэтому проблема причинности в физике сейчас стоит в совершенно иной постановке.» [16]

Гессен работал со статистической теорией на материале экспериментальной физики, пытаясь переинтерпретировать понятие физического объекта, распадавшегося с новыми открытиями квантовой физики: атом раскладывается на ядро и электроны, последние, казавшиеся целыми частицы через десять лет будут раскладываются на кварки. Согласно прежней установке возможно усреднение показателей и применение статистического усреднения для конструирования объекта. Но разве не значимо то, что исключено при использовании усредненных данных? В журнале «Успехи физических наук» Гессен пишет: «мы должны на место нее [гипотезы статистического сведения к среднему] снова поставить некоторые предположения о начальных вероятностях внутри исходных коллективов» [17]. Если в классической физике всегда можно построить исчисление так, чтобы зафиксировать подобие, то квантовая физика требует анализа способа измерения роли средств измерений, т.е. есть зависимость между инструментом измерения, намерением «наблюдателя» и полученным объектом. Такое понимание материалистической диалектики наделяет позицию исследователя, его знания и технологию способностью производить новые объекты, и не только в физике. Кроме того, похоже, что фраза «начальные вероятности внутри исходных коллективов» может быть понята как оппонирование начинающейся сталинской тоталитаризации, которая стирает эпистемологический фактор, упрощая сложную конфигурацию причинности до исторического детерминизма.

Мне видится, что подход Гессена к квантовой механике помещается не только в теорию статистических систем, но и в теоретическое поле марксистской радикально-демократической политической социологии. Усложнение причинности и увеличение количества акторов должно менять тип рациональности, оно требует другой сборки объекта и его включенного наблюдателя-человека. Гессен, будучи материалистом, оказывается и радикальным конструктивистом. Такой конструктивизм возможно понимать через авангардные практики, предлагавшиеся в искусстве конструктивистов, производственников и в культурных политиках Пролеткульта, в идеях о новом человеке. Эти практики во многих случаях выходили далеко за пределы эстетических задач и имели жизнестроительные намерения. Гессеновский конструктивизм основывается на логике квантовой механики, говоря современным языком, на онтологической контингентности как революционном событии. Такого рода контингентность разворачивается через сложную совокупность акторов события, их культурные и прагматические практики и технологии, политики выбора того, какая из реальностей должна воплотиться. Это близко тому, как квантовая физика понимает причинность не из отношения дискретных объектов, а как новое определение ситуации, которая формирует новые объекты. Поэтому физическая материя и воплощенная реальность имеют исторический характер, и это не неопределенность нашего знания, а возможность другой объективности. Иначе говоря, не только знания, но и сама материя и реальность зависят от способа, технических средств, дискурсивных и политических установок. В зависимости от целей, аппаратных средств, социальных ситуаций мы можем участвовать в производстве той или иной материальности.

И это то, что хотел доказать диалектик Борис Гессен, прошедший через опыт революции, участник создания несословных образовательных и научных институтов. Иначе говоря, в философии физики его интересовала не столько точность расчетов, не формализм квантовой механики, не внутренняя логика развития науки, а то, как меняются исходные предпосылки, а затем и логики, как они связаны с теоретической практикой исторического момента. Такой подход кажется рациональным для постреволюционного понимания, в котором новый мир рождается из деятельности множества людей и возникновения новых научных областей.

Выводы и перспективы

Что мне кажется важным в этих почти забытых дискуссиях — это их резонанс с современными философскими попытками построения новых подходов к онтологии, с понятиями исторической материальности природного, с невозможностью разделения природы и культуры. Это теоретические поиски так называемых «квантовых онтологий», онтологий без достаточных оснований. Путь, по которому шли Богданов и Гессен в интерпретации новой физики — это не путь «заткнись и считай», не попытки физиков из позиции классической эпистемологии доказать «как оно на самом деле». Вовлеченные в политические и культурные трансформации, они не могли не видеть сложность всего процесса: «мир может быть другим». Вариативность реальности — это не фантазии и не субъективизм, а каузальная сложность, которая пересоздает объективность материи, включая политику, культуру, экономику. Этот подход опять стал актуален в конце ХХ в. в «научных войнах» социальных конструктивистов, социологии знания и научных реалистов, в феминистской эпистемологии и деколониальной теории, и в ХХI веке в философии неоматериализма и спекулятивного реализма.

Алла Митрофанова — независимая исследовательница, арт-критикесса и философка. Одна из основательниц Киберфеминистского Интернационала. Живет и работает в Санкт-Петербурге

Сноски:

[1] Александр Богданов, «Принцип относительности с организационной точки зрения», в Теория относительности Эйнштейна и ее философское истолкование (Москва: URSS, 2019).

[2] Борис Гессен, Основные идеи теории относительности (Москва, Ленинград: Московский рабочий, 1928).

[3] А. Гольцман, «Наступление на материализм», Под знаменем марксизма, №1, 1923, 89. Цитируется по: Анатолий Сонин, «Восприятие теории относительности в советской философской литературе в 20–30-е гг.», Семь искусств, №9, 2015.

[4] Аркадий Тимирязев, «Новые опыты Дейтон — Миллера, опровергающие теорию относительности Эйнштейна», Известия, 30 июля, 1926. Цитируется по: Сонин, «Восприятие теории относительности в советской философской литературе в 20–30-е гг.».

[5] Аркадий Тимирязев, «Теория относительности Эйнштейна и махизм», в Естествознание и диалектический материализм (Москва: Материалист, 1925), 229. Цитируется по: Сонин, «Восприятие теории относительности в советской философской литературе в 20–30-е гг.».

[6] Абрам Иоффе, «Что говорят опыты о теории относительности Эйнштейна?», Правда, 1 января, 1927. Цитируется по: Сонин, «Восприятие теории относительности в советской философской литературе в 20–30-е гг.».

[7] Александр Богданов, «Принцип относительности с организационной точки зрения», 102–103.

[8] Там же, 105

[9] Там же, 113

[10] Борис Гессен, Василий Егоршин, «Об отношении тов. Тимирязева к современной науке», Под знаменем марксизма, № ⅔, 1927, 188–199.

[11] Николай Бухарин, Теория исторического материализма (Москва: Государственное издательство, 1921).

[12] Арсений Жиляев, «Авангардная музеология. К истории одного пилотажного эксперимента», в Авангардная музеология, ред. Арсений Жиляев (Москва: V–A–C press, 2015), 34.

[13] Николай Кареев, «Марксистская социология [1931]», Мир России. Социология. Этнология, № 1, 1992, 113–162.

[14] Лорен Грэхем, «Социально-политический контекст доклада Б.М. Гессена о Ньютоне», Вопросы истории естествознания и техники, №2, 1993, 19–31.

[15] Boris M. Hessen, «Speech at the Scientific Session of the Institute of Philosophy, Dedicated to the 25th Anniversary of Lenin’s Birth “Materialism and Empiriocriticism” June 22, 1934», Epistemology & Philosophy of Science, vol. 56, issue 1, 2019, 217.

[16] Там же, 221–222.

[17] Борис Гессен, «Теоретико-вероятностные обоснования эргодической гипотезы», Успехи физических наук, № 9, 1929, 612.