Николай Карпицкий в своём 53-м посте с начала войны заметил, что россия продолжает «спецоперацию» будто бы по инерции: нет какого-то особого военного смысла в том, чтобы бомбить объекты гражданской инфраструктуры и взрывать жилые дома, но россия продолжает бомбить и взрывать, нет особого стратегического смысла штурмовать Бахмут и Соледар, но россия продолжает штурмовать, посылая одну за другой «мясные волны» военных и наёмников, идущих по трупам своих же. Я уже не говорю о том, что в «спецоперации» в целом нет никакого особого смысла, даже экономического, а все попытки каким-то образом «идеологически» её оправдать совершенно убоги и неконсистентны.

Кажется, у этой инерции в российском контексте есть ещё одно, более узнаваемое имя — «стабильность», которое вовсе не означает прочности и уверенности. «Стабильность» определяется негативно: ничего нового или даже особенного не происходит, продолжается всё тот же сон. Причём продолжающееся состояние может быть сколь угодно дискомфортным — неважно, — главное, чтобы продолжалось всё то же. Всё новое воспринимается скорее как катастрофическое. Ещё не так давно желание сохранить «стабильность» часто сопровождалось присказкой «лишь бы не было войны», что в итоге замкнулось в монструозный парадокс: «война? — ну ок, пусть идёт, лишь бы не было войны!». Иначе говоря, сама эта инерция как раз и приводит к максимально катастрофическому результату. И ситуация была бы просто смехотворной, если бы при этом они не убивали людей.

Фрейд видел в навязчивом повторении того же самого проявление элементарного «влечения к смерти». Оно не сводимо к принципу удовольствия (т.е. не имеет частно-экономического смысла) и представляет собой что-то вроде «органической косности» жизни, стремящейся вернуться в исходное, доорганическое (т.е. неживое) состояние. Сама формулировка «влечение к смерти» подчёркивает деструктивный характер инерции (повторение — это путь к распаду), но сбивает с толку в том отношении, что мы невольно начинаем представлять смерть как объект этого влечения. В каком-то смысле, оно вообще лишено объекта и не позволяет никакому объекту удержаться, его можно определить только негативно. Поэтому не следует путать его с желанием умереть: желание уничтожения собственной субъектности уже предполагает субъектность, влечение же к смерти располагается на более элементарном уровне, оно неинтенционально. Забавным образом, это негативное инерционное влечение в никуда как раз и оказывается решающим фактором современной российской политики.

Однако у этого влечения нет не только направления или объекта: вся эта косность знаменует собой также и отсутствие субъекта. «Стабильность» — это боязнь субъектности и всех её классических атрибутов. Это страх перед тем, чтобы быть источником изменения — т.е., собственно, перед волей. Это боязнь что-то начать или что-то закончить («мы ещё даже не начинали», «у спецоперации нет жёсткого тайминга» (последнее — ответ пескова на вопрос о том, когда «спецоперация» завершится)). Страх перед полаганием цели (у «спецоперации» нет ни одной внятной цели), перед будущим (в политике рф давно уже нет никакого проекта будущего), перед вменяемостью и ответственностью (все прячутся за решения фюрерка, а фюрерок прячется от своих решений в бункере). Элементарным проявлением субъектности «в сложившейся ситуации» было бы сказать «стоп», приостановить продолжающееся, но чем дальше, тем больше они охвачены инерционным потоком, и тем сложнее становится из него выйти. Будто бы они разбудили демона, который совершенно с ними не соизмерим — того и гляди, пресловутая красная кнопка как-то сама собою нажмётся.

Атрибутом фашизма в его исторических формах был культ воли, объективированной в фигуре вождя. Участники фашистской общности делегировали ему свою волю, тем самым отказываясь от собственной субъектности. Обратно чему воля вождя уже не расценивалась как только лишь персональная воля индивида, но будто бы совпадала с волей народа. В путинском шизофашизме конечный исток воли или суверенности — «народ» или «вождь» — в целом скорее отсутствует. Ситуация, в которой «народ» проявил бы что-то кроме инерционной лояльности, политически исключена. «Вождь» же прикидывается, что не он решает, и посредством политических ритуалов перекладывает с себя ответственность на других (e.g. путин спрашивает разрешения у совета федерации на ввод войск в Украину). Этот «суверен» до последнего не будет объявлять чрезвычайного положения. Если нацистская германия началась с приостановки гитлером законов Веймарской республики (и, таким образом, это чрезвычайное положение, длившееся 12 лет), то путинская россия, стартовавшая со взрывов жилых домов — это фактическое чрезвычайное положение, продолжающееся уже больше 20 лет, но которое при этом ни разу так и не было анонсировано (напротив, всю дорогу сопровождалось успокоительной мантрой «всё в рамках закона»).

По аналогии с классикой нацистского пропагандистского кино всё это можно было бы назвать «триумфом безволия». В контексте бессубъектного российского шизофашизма известная формулировка Нанси и Лаку-Лабарта о том, что философия субъекта — это фашизм (а субъективность, соответственно — это фашистская структура) нуждается в пересмотре. Впрочем, консервативное влечение в никуда всё-таки не представляет собой беспримесной нирваны, но обслуживается своим парадоксальным субъектом без субъектности — жалким, воображающим себя загнанной в угол крысой, готовой броситься по головам, но на деле страшащимся того, что его вытащат из угла и попросят к ответу.

[15/1/2023]