Этот текст был написан и опубликован в 2020 [1], и носил во многом «программный» для партии мёртвых характер. У его републикации преимущественно архивный смысл, хотя его не так легко найти на сайте ХЖ, к тому же, я публикую сейчас расширенный вариант с фрагментами, опущенными по соображениям экономии, что в своё время сделало текст более отвлечённо-безличным. Сейчас, когда всё сломалось и перевернулось, многое стоит пересмотреть. Вместе с «классической» или даже архаической войной в изобилии возвращается также и «классическая» или даже архаическая смерть (впрочем, смерть всегда более чем архаична). Но, как бы то ни было, со многими положениями этого «программного» заявления я солидарен и поныне.

+

Партия мёртвых как художественно-политический проект возникла в самом начале 2017 года, но, несмотря на свою относительную молодость, фактически, является самой большой партией в мире — потому что мёртвых больше (латинская фраза ad plures ire, «отправиться ко многим», и аналогичная английская to join the majority, «примкнуть к большинству», служили аллегориями выражения «умереть»).

Как художник я занимаюсь в основном созданием каких-то странных сообществ, более или менее явных, и партия мёртвых — одно из них. Конечно, это сообщество «невозможное», и оно также радикально в том отношении, что проблематизирует существование каких угодно сообществ вообще, поскольку обнажает то обстоятельство, что общность опосредована смертью: где соберутся двое или трое — там и труп посреди них.

В деле созидания странных сообществ прельщает, прежде всего, сам момент коллективности: всё уже не сводится ко мне и к моим собственным действиям, даже если эти сообщества носят преимущественно воображаемый характер, и их нумерическим выражением оказывается единица, ноль, или даже отрицательная величина. Так обстоит и с партией мёртвых — несмотря на то, что здесь у меня сомнительная роль основателя (в новостях, бывает, меня называют также «лидером» партии, но это совершенно не соответствует реальности — просто в логике медиа так удобнее, — хотя, фактически, у партии мёртвых нет и не может быть никакого лидера — ни начальства, ни начала (я говорю здесь сейчас о каком-то «истоке» партии, но, в каком-то смысле, она существовала всегда — даже когда никого ещё не было)).

И вот, за несколько лет своего мерцающего, полупризрачного то ли существования, то ли несуществования партия провела десятки акций, обзавелась филиалами в ряде городов российской федерации и сторонниками по всему свету, участницы и участники партии становились фигурант (к)ами судебных процессов — громких и не очень, но всегда довольно абсурдных, мероприятия партии запрещали и т. д.

+

Партия мёртвых возникает в ситуации нескончаемого и всё более усугубляющегося политического отчаяния. Казалось бы, предельное отчуждение всех от политического действия уже свершилось — но оно всё никак не исчерпывается, и, в каком-то смысле, продолжает расти. Политика вместе со всеми проектами будущего кажется чем-то оставшимся в прошлом, однако же это не означает просто какого-то конца, и так продолжается уже не первый десяток лет.

Наше политическое воображение пусто, зато везде царит ностальгическая некрофилия (или некрофилическая ностальгия). Это особенно заметно в российской федерации, где основным государственным ритуалом оказывается празднование Великой Победы и сопровождающее его шествие носителей мертвецов (Бессмертный полк). При таком состоянии дел мёртвые становятся чуть ли не основным политическим козырем и ресурсом. Прежде всего, карта мёртвых разыгрывается в поле политики памяти (или политики исторического мифа), которая в ситуации тотальной некроностальгии часто замещает собой политику вообще (в рф это и карнавальное смешение всего «старого» (разных фаз советского прошлого с православием и царизмом), и, например, характерное противостояние Бессмертного полка и Бессмертного барака, и т. д. и т. п.). Мёртвые это также электоральный ресурс, который задействуется на выборах всех возможных уровней — от президентских до выборов управляющей домом компании. Помимо собственно «мёртвых душ» это также, в каком-то смысле, и все зависимые категории избирателей, которые могут голосовать только определённым образом, не имея собственного голоса, как будто они уже мертвы. Здесь также стоит указать и на менее очевидную связь мёртвых / мёртвого и петрополитики — ведь нефть, газ, уголь это останки бесчисленных нечеловеческих жизней (по одной из характеристик нефти у Резы Негарестани она представляет собой hydrocarbon corpse juice, «углеводородный сок из трупов» [2]).  

В общем, колоссы (пост/нео)капиталистических империй разного пошиба держатся не столько даже на глиняных ногах — их подпирают гнилые спины мёртвых. И современная политическая ситуация может быть охарактеризована не столько как био/танатополитика, сколько как некрополитика — это не политическое производство смерти, а производство мёртвого, которое уже умереть не может (отсюда и нескончаемость политического отчаяния).

Партия мёртвых выступает против этой вездесущей капитализации мёртвых. Они — те невидимые исключённые, тот призрачный пролетариат, который подлежит здесь и сейчас (как, впрочем, и всегда) освобождению — некропролетариат, не-человеческий пролетариат человечества, не-человеческий народ изгоев, у которых нет ничего своего, а потому и ничего общего — потусторонний «джан», милая голая жизнь после смерти [3].

И если политики и попы то и дело говорят от лица мёртвых — присваивают их голоса, чтобы оправдать ими собственное убогое настоящее — то почему от лица мёртвых не может говорить кто угодно другой? И почему бы не сказать тогда от всех умерших не то, какой царь хороший, и вообще как хороша царская или божественная власть — а напротив, что государство должно умереть, что бога нет, и всякая власть должна пасть? Более того, говорить подобное за мёртвых позволяет не только то обстоятельство, что все живые находятся примерно в одинаковом положении незнания перед мёртвыми, так что это до бесконечности релятивизирует всё, что может быть ими сказано вместо мёртвых и от их лица: с одинаковой безосновностью можно говорить всё что угодно. Однако сами эти безосновность и незнание суть условия сметающего иерархии равенства, и именно это невольно сообщают нам мёртвые. А посему больше истины в том, что мёртвые ненавидят власть, чем в том, что они поддерживают какого-нибудь очередного кровососа — готов утверждать это со всей ответственностью.

+

Партия мёртвых, впервые заявившая о себе в Петербурге, как кажется, хорошо вписалась в локальный контекст города-на-костях, города-кладбища, города-музея. И даже фраза «мёртвых больше» — лозунг с транспаранта некропервомайской демонстрации 2017 года — как оказалось, является названием одного хонтологического и очень «петербургского» стихотворения Елены Шварц 1989 года. Партия мёртвых также по видимости продолжает локальную традицию некрореализма и танатологии — или, лучше сказать, продолжает двигаться по смежной траектории, поскольку прямой связи между этими явлениями нет. Как бы то ни было, некрореализм остаётся одной из тех вещей, с которыми партия ещё долго будет соотноситься.

Партия возникла в недрах группы {родина}, петербургского коллектива, занимавшегося «экспериментальным политическим искусством». В практиках {родины} мотив смерти, коммуникации с миром мёртвых, а также некоего промежуточного состояния между живым и мёртвым был одним из ведущих. У {родины} был даже перформанс, посвящённый Евгению Юфиту с поеданием земли на Марсовом поле [4]. В разного рода интервью и иных публичных заявлениях в районе 2017 года я любил говорить о том, что {родина} это такая новая форма некрореализма (поскольку творческой установкой {родины}, на мой взгляд, было что-то вроде реализма — мы как бы ничего и не придумывали, просто показывали то, что есть — а то, что есть, было мёртвым, или, во всяком случае, не-живым [5]). То же самое я могу сказать сейчас и о партии мёртвых — это политизированная форма некрореализма, который в своё время в силу обстоятельств был дистанцирован от какого бы то ни было активизма, тем не менее, был политически заряжен. Партия мёртвых — это переход от некрореализма к некроактивизму.

Вместе с тем, исток партии следует искать скорее в Томске, чем в Петербурге. Именно там в своё время зародился Бессмертный полк — причём сначала это была низовая инициатива, всё придумали журналисты с местной телекомпании ТВ-2 в 2011. Тем не менее, это горизонтальное начинание как-то очень стремительно оказалось подмято под себя государством — настолько, что в какой-то момент независимая телекомпания была разгромлена, и даже появилась версия об альтернативном происхождении всей этой некропатриотической движухи (якобы всё началось с того, что в 2007 году идея Бессмертного полка явилась во сне тюменскому пенсионеру Геннадию Иванову [6]). Бессмертный полк, особенно в своём новом огосударствленном изводе, внушал мне ужас, я видел в нём реальный марш мертвецов, выволакивание их из-под земли — чего, как мне казалось, не замечали даже сами их носители. В ответ на это огосударствливание мёртвых, на превращение их в ресурс я задумал провести в Томске альтернативное некро-шествие, аналогичное Бессмертному полку, только все мёртвые были бы при этом одинаковы, равны, без отличительных черт и опознавательных знаков, среди них не было бы привилегированных мертвецов-победителей и каких-нибудь мёртвых второго и третьего сорта. Однако вместо шествия я провёл тогда перформанс в форме мастер-класса по построению горизонтальной пирамиды из черепов [7], которая и переросла впоследствии в партию мёртвых.

+

Что делать в ситуации усугубляющегося политического отчаяния, когда политика становится некрополитикой? Остаётся только политизировать мёртвое и раскрывать его эмансипаторный потенциал.

Согласно формулировке Мориса Бланшо, историческое и политическое существование представляет собой довольно странную, на первый взгляд, борьбу — борьбу за смерть как возможность [8]. Смерть это возможность радикальной свободы, свободы более не быть тем, что ты есть (Мейстер Экхарт в одной из проповедей призывал стать такими свободными, какими мы были, когда нас ещё не было [9]). Борьба за эту свободу чаще всего выглядит как попытка субъекта присвоить смерть: найти в себе всерастворяющую мощь негативного или какими-то иными ухищрениями сделать смерть «своей», «человеческой» смертью (когда экзистенция, «человек», по выражению Александра Кожева, становится «смертью, живущей человеческой жизнью» [10]). Эта героическая, хищническая и, по сути, спекулятивно-капиталистическая субъективность, конечно, давно уже утратила доверие и нуждается в ревизии. Тем не менее, борьба за смерть как возможность, со своей стороны, всё-таки не редуцируется к присвоению и нейтрализации смерти как иного.

В ситуации усугубляющегося политического отчаяния впору задаться вопросом: идёт ли ещё каким-то образом эта борьба за смерть как возможность сегодня? Если приглядеться к этой ситуации, то её ключевой чертой окажется как раз то, что смерть, в каком-то смысле, перестаёт быть возможной. Смерть по-прежнему продолжает вытесняться на культурную и политическую обочину. Вместе с тем, с ней как с возможностью происходит и кое-что ещё: она в целом перестаёт быть существенной. Во всяком случае, это больше не «основная возможность экзистенции» и не фундамент всех прочих экзистенциальных возможностей как «возможность невозможного» (это всё хайдеггеровские формулировки). Вместе с возможностью смерти редуцируется также и её «невозможный» характер. Есть задачи посложнее, чем смерть. Конец света представить сейчас намного проще, чем конец капитализма (да чего уж там — даже конец путинизма представить сегодня сложнее, чем апокалипсис).

Смерть перестаёт быть возможной также и потому, что её возможность в каком-то отношении уже реализована, уже исчерпана своей реализацией: «смерти больше нет», потому что она «уже случилась», и все «уже мертвы» (хотя это и не означает, что больше нельзя терроризировать смертью). Наша жизнь — это жизнь после жизни, мы едим и пьём пустоту. Мы вступили в состояние бессмертия, во многом аналогичного бессмертию Бессмертного полка или Бессмертного барака: нескончаемого «больше никогда» / «можем повторить».

Но в этом же нескончаемом и залог нашего освобождения, его более чем сомнительная, утратившая всякую «существенность» возможность (не происходит ли сегодня и со свободой аналогичного смерти смещения?). Так что же, собственно делать — где искать этот освободительный потенциал некрополитического? Диапазон возможных действий выглядит следующим образом: 1) стать «носителями» мёртвых, гостеприимными к призракам; 2) жить в смерти и с мёртвыми; 3) умирать, становиться и быть мёртвыми.

+

Если продолжать говорить об истоках и предшественниках партии мёртвых (которая, напомню, была уже тогда, когда никого ещё не было), то сложно обойти вниманием использование выражения «партия мёртвых» в практике Национал-большевистской партии (НБП). Придуманная в Риге в околонацбольских кругах в 1998 [11] и впоследствии взятая на вооружение Эдуардом Лимоновым, национал-большевистская партия мёртвых играет с фантазмом восставших мертвецов и служит выражением «самурайского» отношения к смерти («делай так, будто ты уже мёртв»: одна из форм апроприации смерти героическим субъектом). Для Лимонова партия мёртвых это, прежде всего, убитые и погибшие члены НБП (которые тем самым не столько выбывают из партии, сколько, напротив, вступают в неё как бы ещё полнее), а также исторический пантеон героических мертвецов, которых было бы удобно присвоить. Все остальные мёртвые — какие-нибудь «обыватели», дети, женщины, Елизавета Воробейъ и т. п., стоит полагать, не имеют к этой партии никакого отношения. В общем, национал-большевистской партии мёртвых катастрофически недостаёт универсализма.

Такого универсализма больше, пожалуй, в проекте Лены Хейдиз, которая в 2010 также решила основать партию мёртвых, чтобы защищать их права (в частности, бороться против публикации в медиа обезображенных терактами трупов). Однако на тот момент, кажется, дальше перформативного текста и его обсуждения в ЖЖ [12] дело не пошло. [Последующая продукция, появляющаяся с 2020 года, служит в основном своеобразному брендированию проекта (обычно его название пишется капслоком: ПАРТИЯ МЁРТВЫХ ЛЕНЫ ХЕЙДИЗ) и утверждению статуса матери-основательницы: Лена Хейдиз полагает, что я украл у неё и извратил идею партии. Статус первороженицы она пытается также задним числом отстоять и у НБП, ссылаясь на черепную выставку, сделанную ей в лимоновском «Бункере» в 1996-1997. Тогда самого выражения «партия мёртвых» ещё не было, но идея уже была — ей-то Лена и инфицировала нацболов].

Когда появилась партия мёртвых (когда ничего ещё не было), я знал о наличии таковой в составе НБП (про задумку Лены Хейдиз я узнал позднее). Не имея преимущественной задачи как-то пародировать или оппонировать национал-большевикам, я решил использовать, в каком-то смысле, противоположную стратегию — не включать мёртвых в какое-то уже имеющееся идентичностное сообщество, а включить какие угодно сообщества в состав мёртвых — постулировать сообщество максимально инклюзивное, этакое сообщество всех сообществ, которое то ли содержит, то ли не содержит само себя в качестве элемента. Партия мёртвых, «самая инклюзивная в мире», таким образом, неизбежно оказывается партией интернационалистской и не имеет никакого отношения к национализму или жажде империи. И эта партия будет неизбежно контр-этатистской, и, если угодно, анархистской (прошу прощения за оксюморон).

Более того — и я готов утверждать это даже не в каком-то проблематическом или парадоксалистском ключе, а вполне себе прямо — у мёртвых нет государства, нет нации, нет родины или отечества, нет предводителя, нет иерархии, нет языка.

— мёртвые говорят?

— да, без языка

— мёртвые говорят «да»? (нет?)

+

Лимонов собирал своих мертвецов подобно Чичикову из «Мёртвых душ» (впрочем, не занимаюсь ли я тем же?). Чичиков — некрокапиталист, спекулянт, и, в каком-то смысле, спекулятивный реалист (поскольку признаёт за мёртвыми душами какую-то странную существенность), и в то же время — непроизвольный теоретический трикстер, сталкивающий нас с онтологическим парадоксом. В самом деле, к какому онтологическому региону принадлежат мёртвые души? Является ли этот капитал чисто символическим? Или только лишь воображаемым? Или эти мёртвые души реальны — ведь это реально умершие люди? Но как можно говорить о какой-то реальности умерших? (Отметим по ходу, что все эти вопросы можно поставить и по отношению к самому капиталу — в самом деле, не является ли тогда всякий капитализм — некрокапитализмом?)

 Кажется, что мёртвые принадлежат всем эти регистрам сразу, и однако же ими не исчерпываются. В них остаётся что-то «по ту сторону всяких сущностей» (или, как говорил Левинас, «по ту сторону сущего и его бытия»), не реальное, не символическое и даже не воображаемое.  Но — что не может не радовать в этой ситуации — у мёртвых нет никакого «бытия» — как единого или общего. И они подвешивают всякую политику идентичности. Говоря о немыслимых размерах или немыслимой инклюзивности партии, я часто слышу вопрос: а Сталин, например (или ещё какой-нибудь мудак), тоже в партии мёртвых? Иногда я отвечаю, что он не вполне умер, или что это такой мертвец, который нуждается в напоминании о том, что он мёртв — но, исходя из перспективы растворения идентичностей, можно ответить встречным вопросом: а остаётся ли Сталиным мёртвый Сталин? И однако же — остаётся… Что, собственно, остаётся, какая «вещь»?

+

Помимо того, что партия мёртвых выявляет некий скелетированно-призрачный «остов» социальности («социальное ядро», по выражению Батая [13] — поскольку общение «опосредовано» смертью), она также обнажает логико-политическую машину исключения. Эта машина, как известно, носит двойственный, диалектический характер — речь идёт об исключающем включении или включающем исключении [14], — применительно к мёртвым или «призракам» эту двойственную структуру можно обозначить также как структуру экзорцизма / обсессии.

Социальное или политическое исключение часто представляется как «маленькая смерть», «смерть при жизни» (мошенники — «отпетые», потому что они, в каком-то смысле, уже мертвы для «нормального» общества). Смерть, со своей стороны, выступает как предел, парадигма, образец всякого исключения — но только это не стерильная идеальная модель (как абстрактное ничто), а вполне «вещественное» в своей стихийной странности «предельное»: труп, прах.

В пространстве, размеченном логико-политической машиной исключения (т.е. в поле «нашей» истории) эмансипаторная логика революции — это логика «признания» исключённых. Признание в его полноте призвано остановить работу этой машины. Гегелевская диалектика господства и рабства выявляет эту логику, заявляющую о себе во многих освободительных проектах — в марксистском проекте пролетарской революции, в феминистских и антиколониалистских проектах и т. д. Партия мёртвых смещает эту логику освобождения — она доводит её до предела, при этом не доводя до абсурда.

Смерть — это предельный случай исключения, и мёртвые — самая исключённая из всех социальных групп. В то же время это самая большая из всех социальных групп (по относительно недавним подсчётам американской организации Population Reference Bureau [15], равно как и по подсчётам академика С. П. Капицы в конце 1990-х [16], мёртвых за всю историю человечества было примерно 100 миллиардов). Более того, мёртвые это разом наибольшее и наименьшее: самое радикальное большинство — ведь их 100 миллиардов (а если иметь в виду не только мёртвых людей, то это число станет совершенно астрономическим), и самое радикальное меньшинство — ведь их нет, и вообще неизвестно, можно ли их признавать в качестве «социальной группы». И вот, нужно дать им слово — этого требует справедливость, ведь справедливость должна быть для всех — не только для живых, но и для мёртвых [17].

И здесь мы сталкиваемся с занимательным парадоксом: справедливости не будет в том случае, если мёртвых просто каким-то образом воскресить (будь то научное воскрешение умерших, будь то страшный суд бога), потому что иначе справедливость не достигнет дна смерти, которая останется открытой для воскрешённых или оживших как возможность, и мёртвое всё так же будет исключено. Мёртвые должны говорить как мёртвые, а не только как воскрешённые или ожившие — или, по крайней мере, мёртвым нужно предоставить слово как мёртвым, даже если они ничего не скажут. Потому что другое нужно признать как другое — как-то, что не подлежит никакому признанию. В этом парадокс всякой эмансипаторной логики — но в этом же и требование справедливости.

+

Вернёмся к вопросу о том, что делать в ситуации усугубляющегося политического отчаяния. Первый пункт намеченной выше «программы» — стать носителем, проводником, площадкой для игрищ мёртвых. Но не означает ли это стать медиумом для некоей традиции как нереализованного завета? Если угодно, тут только один завет: это завет справедливости — для всех — и для живых, и для мёртвых. Но эта справедливость всегда рискует обернуться мором, аннигиляцией.

Завет справедливости может быть реализован, прежде всего, как радикальная открытость, которую также можно обозначить как (этическую) обсессию, захваченность «призраками» (в противоположность их изгнанию — экзорцизму). Партия мёртвых, обнажающая логико-политическую машину исключения / признания (экзорцизма / обсессии), по сути, являет собой лабораторию этических обсессий.

«Этический поворот» в современной мысли (не беру на себя задачу исторически точно его локализовать — но в целом он конкурирует с поворотом «онтологическим») характеризуется смещением акцента со смерти на мёртвое — со смерти как «наиболее собственной» возможности на смерть других. Это смещение было сформулировано Левинасом (философом, во многом ответственным за концептуальную конфигурацию «этического поворота») в его полемике с Хайдеггером: смерть больше не «возможность невозможного», но невозможность возможного [18], а смерть других, смещаясь из сферы несобственного, становится решающим обстоятельством для возникновения субъективности, которая отныне оказывается обречённой на открытость (свидетель смерти другого впредь может быть только вне себя). С закрытием «моей смерти» как возможности происходит открытие другой смерти, становящейся именем всех исключений и потерь.

Для homo sacer, «джан» или «голой жизни», этой предельной фигуры прижизненного исключения смерть, кстати, также перестаёт быть существенной возможностью. Иными словами, умереть в данном случае это «просто сдохнуть». В этом — ужас предельно «несобственной» смерти в концлагерях.

+

В проекте устава партии сказано, что все мёртвые, умирая, тем самым вступают в партию, для живых членство в партии является свободным, а для мёртвых — необходимым (живые могут вступать в партию и выходить из неё сколь угодно много раз — пока живы). Мало того, что это включение всех умирающих в партию выглядит как совершенно чудовищный присваивающий жест (жест героического некрокапиталиста), в эту игру также вовлекается момент радикального насилия: смерть. Почему же нельзя просто так взять и исключить этот насильственный момент? Можно ведь и для мёртвых сделать членство в партии свободным, и предоставить им — по крайней мере, формально — возможность выхода.

Момент смерти — это, если угодно, момент абсолютного насилия, предельного уничтожения человеческого, пустыни tohu vavohu, однако без этого момента смерть будет просто условностью, и партия мёртвых станет абстрактным сообществом всех, хотя речь тут идёт обо всех действительно умерших. Партия мёртвых это не сейфспейс, здесь все уже умерли или умрут, невозможное неизбежно, и однако же это не оправдание насилия — скорее наоборот.

В ситуации некрополитического отчаяния абсолютное насилие, в каком-то смысле, всегда уже свершилось и всегда уже оттеснено в абсолютное прошлое. Когда все в каком-то смысле уже мертвы, позиции определяются исходя из отношения к этой образующей «начало» травме. Партия мёртвых, в отличие от ностальгических реконструкций, не стремится сделать прошлое настоящим, и, в отличие от исторического мифотворчества, не желает сделать никогда не бывшее бывшим. У партии мёртвых, в каком-то смысле, противоположная задача: сделать бывшее никогда не бывшим. И это дело будущего (если не сказать «общее дело»).

+

Ещё одной из предтеч партии мёртвых, с которой она вынуждена то и дело соотноситься, оказывается космизм, и, прежде всего, философия «общего дела» Николая Фёдорова — проект «научного воскрешения отцов». Повторюсь, я с крайним недоверием отношусь ко всем проектам воскрешения, и вижу справедливость вовсе не в поле их действия.

Партия мёртвых это не то чтобы отрицание космизма — но, так сказать, его оборотная сторона, его исключаемая изнанка. Ведь её составляют, в частности, все те, кто не будут воскрешены и не попадут в прекрасное космистское будущее (в которое берут не всех): это мёртвые, от которых не осталось и следа, чьи атомы не будут рекомбинированы в порядке какого-нибудь вечного возвращения. Но и бредящий бессмертием космизм, со своей стороны, не представляет для партии мёртвых какой-то решающей угрозы, поскольку и для воскрешённых, и для продолжающих жить после смерти смерть как возможность более не быть остаётся открытой. И вообще, живое (в том числе живое мёртвое) — это частный случай мёртвого. Общим для всех и всего состоянием может быть с одинаковым успехом названа «жизнь» (как у гилозоистов), или же что-то промежуточное (undead как общий знаменатель для живого и неживого), или же смерть / мёртвое. И это не просто игра понятиями — это довольно точная характеристика универсального состояния как состояния нестираемого остатка, той «вещи», которая остаётся, когда ничего уже нет. Бытие — это саморазрушающийся след.

+

Следующим пунктом «программы» освобождения через некрополитическое отчаяние было жить в смерти и с мёртвыми, есть и пить с ними за одним столом (основатель буто Тацуми Хидзиката в своём последнем публичном выступлении рассказывал о том, как в его теле живёт его мёртвая старшая сестра [19]). Для жизни с мёртвыми необязательно обращаться к каким-то тайным знаниям и оккультным практикам: у каждого субъекта своё внутреннее кладбище, своя некроконституция, своя концентрационность. Жизнь с мёртвыми кажется невозможным безумием, но это безумное невозможное — просто одно из исходных условий нашего существования (и, пожалуй, не только «нашего», «человеческого», но и вообще какого угодно другого). Мы всегда уже разделяем «нашу» жизнь с неопределённым множеством «призраков», мы сами и есть то не-целое, что рассечено этим разделением на невоссоединимые части (меньше, чем на две части, больше, чем на одну часть). С другой стороны, все практики жизни и общения с мёртвыми, даже специальные и подкреплённые авторитетом традиций, тайных учений и т. д. можно загодя назвать жалкими, какими бы возвышенными они ни представлялись (как, например, эпические сцены общения с духами Виктора Гюго или Карла-Густава Юнга). Никто не умеет разговаривать с мёртвыми (лучше, чем кто угодно другой).

Третий пункт «программы» — умирать, быть мёртвыми. И это уже открытость не просто обсессиям и духам, но уничтожению и потере. Впрочем, во многом она совпадает с этической обсессией. Умирать и быть мёртвой это становиться кем угодно другим.

+

У партии мёртвых три основные задачи. Одна из них — критическая (отрицательная): не позволять присваивать голоса мёртвых. Никто живой — будь то отдельные персоны, группы или общественные институты — не обладает преимущественным правом говорить от их лица. И здесь партия мёртвых волей-неволей вступает в борьбу не только с политиками и государствами, но также и с религиями и оккультно-магическими практиками.

Но, чтобы живые не говорили за мёртвых, нужно, чтобы мёртвые говорили сами за себя — нужно каким-то образом сделать так, чтобы эти разом наибольшие и наименьшие голоса прозвучали. Но не через их оживление — иначе они станут голосами живых. В этом — другая, положительная задача партии, и, в отличие от задачи отрицательной, которая представляется вполне рациональной, эта задача кажется совершенно безумной. Как сделать так, чтобы мёртвые заговорили? И нужно ли это самим мёртвым? Однако без этой странной задачи и задача критическая не является до конца выполнимой.

Трудность состоит также и в том, что, даже для того, чтобы не позволять живым говорить от лица мёртвых, приходится говорить от их лица. Впрочем, это говорение происходит в данном случае с позиции саморазрушающегося, или, по выражению Батая (или Бланшо), «искупающего себя» авторитета [20]. В оправдание этой самопротиворечивой речевой позиции можно также привести пример из античных скептиков: речь в данном случае это просто лестница, которую можно отбросить, по ней забравшись [21] (но так ли уж легко её отбросить?).

Итак, нужно дать мёртвым слово — или, возможно, достаточно услышать их голоса. Но если они говорят, то что? Наверное, они говорят все, всё и сразу (представьте приблизительно 100 миллиардов голосов, звучащих одновременно — так ли уж просто расслышать, что именно они говорят?). Это фон, на котором и разворачивается наше существование. Возможно, они говорят разное — но, подобно тому, как всякое высказывание живых является имплицитно онтологическим, отсылая к обстоятельствам самой ситуации говорения — к «здесь», «сейчас» и «я / мы есть», — речь мёртвых содержит «я умер», «я умерла», «мы умерли» и тому подобные «самопротиворечивые», невозможные от первого лица высказывания. Речь мёртвых — не просто раздающийся во все стороны шум океана несуществования, но также и бесконечный парадокс лжеца.

Третья из основных задач партии — напоминать мёртвым о том, что они мертвы (иные мёртвые, как кажется, ещё не в курсе, что они уже умерли). И эта задача представляется вполне традиционной: книги мёртвых читались перед телами умерших именно ради того, чтобы сообщить им об их смерти.

+

Партия мёртвых как самая большая, инклюзивная, а также горизонтальная в мире абсурдизирует идею политической партии, — которая, впрочем, и так уже себя изжила. В ситуации замены политики некрополитикой могут существовать только псевдо-партии, украшенные политические трупы (таковыми, к примеру, являются все парламентские партии российской федерации). И вообще — политика сейчас мало-помалу перестаёт быть политикой партий и идентичностей, всё больше смещаясь в сторону странных сообществ.

Как и в случае любого художественно-активистского начинания, внутренним жалом партии оказывается соотношение политического и художественного (зачастую именно это прощупывание границы искусства и «настоящей» политики как раз и составляет основное художественное содержание подобных проектов, оно-то и размещает их в авангарде (до сих пор)). Я часто говорю, что партия мёртвых — это, прежде всего, этико-политический проект, маскирующийся под художественный, потому что этико-политическое требование справедливости для живых и для мёртвых настолько отчаянно и абсурдно, что его легче представить именно в форме искусства.

Но, в конце концов, какие политические заявления может делать партия мёртвых? Мёртвые могут позволить себе говорить достаточно прямо, пока живые помалкивают, поэтому и выдвигаемые ими требования могут быть самыми простыми и очевидными — в этом смысле некроактивизм освобождает.

Долгое время меня отвращал прямолинейный активизм — вернее, я позитивно относился к нему, если дело касалось других, но себе подобные высказывания позволял крайне редко. Даже выходя на пикеты с плакатами, я пытался сделать высказывание абстрактным, словно бы подвешенным в пустоте (помню, например, как в первый раз со своим плакатом я пошёл на пикет в поддержку узников 6 мая в 2013, написав при этом довольно глубокомысленное «государство требует жертв»). Я понимал, что это важно, но риторика эмпауэрмента казалась мне пустой, или не имеющей никакого отношения к истине (истина — это пустыня). Однако некроактивизм изменил эту ситуацию, и, в каком-то смысле, дал мне возможность говорить. Потому что если вдруг начинают говорить мёртвые, то они могут говорить о каких угодно проблемах, сколь бы локальными или далёкими от искусства они ни казались, будь то пенсионная реформа или повышение цен на проезд в Петербурге. С мёртвыми любой, даже самый унылый санкционированный митинг становится веселее.

+

В последнее время со смертью как возможностью, помимо её этического смещения в сторону мёртвого, происходит также и кое-что ещё. Эта новая модификация возможности смерти носит теперь имя вымирания, extinction. Она также смещена из области личного, экзистенциального, но при этом вообще выходит за рамки человеческого в эко-политическое — вернее, в область противостояния прежней «политики» (в которой уже не осталось ничего собственно политического — только самодвижение капитала) и экологии как новой не-человеческой политической этики.

Но, поскольку мы вступаем в не-человеческое, у нас очень большой соблазн здесь снова всё гуманизировать и притянуть к себе. Так, политическая риторика Extinction Rebellion пока что слишком далека от не-человеческого (и в целом, наверное, это большой вопрос, какой может быть не-человеческая этика), хотя стоит отметить, что в целом партия мёртвых вполне солидарна с повесткой этого движения, и даже с методами их борьбы (они, например, используют такую форму активности, как dead protest, когда протестующие изображают мёртвых, лёжа на земле).

Как бы то ни было, связь этой экологической модификации смерти как возможности с её этическим смещением остаётся очевидной: мор, extinction являет собой оборотную сторону справедливости. В гнилостной области вымирания впредь можно будет искать и новые способы транслокальной и не-человеческой солидарности (лечь вместе с мёртвыми, обняться с трупами). И смерть до сих пор — то минимальное общее, что у всех остаётся, так что если какой-то интернационал всё ещё возможен, то это некроинтернационал.

[1] М. Евстропов. Партия мёртвых: от некрореализма к некроактивизму // Художественный журнал. Выпуск № 113. 2020. http://moscowartmagazine.com/issue/101/article/2230

[2] R. Nеgarestani. Cyclonopedia: Complicity with Anonymous Materials. Melbourne: re.press, 2008. Р. 27.

[3] « — Как назывался этот народ, ты не помнишь?

— Он не назывался, — ответил Чагатаев. — Но сам себе он дал маленькое имя.

— Какое его имя?

— Джан. Это означает душу или милую жизнь. У народа ничего не было, кроме души и милой жизни, которую ему дали женщины-матери, потому что они его родили […]

— Значит, всё его имущество — одно сердце в груди, и то когда оно бьётся…

— Одно сердце, — согласился Чагатаев, — одна только жизнь; за краем тела ничего ему не принадлежит. Но и жизнь была не его, ему она только казалась».

(А. П. Платонов. Джан // А. П. Платонов. Счастливая Москва (Собрание). М.: Время, 2011. С. 130–131).

[4] группа {родина}, «следующий ({родина} принимает новобранцев)», перформанс-инициация, 15.12.2016. документация в фб

[5] Например: «Мне кажется, современной формой реализма является модифицированный некрореализм. То есть реализм, обращающийся к теме смерти, трупного, живого-мёртвого. Это смерть, которая уже наступила в отношении всего. Современная некрофильская ситуация — это не просто сосуществование нескольких режимов некрофилии (патриотическая некрофилия, религиозная, монархическая), но и сосуществование нескольких стадий разложения большого социального тела» («С этой некрофилией мы и работаем»: активист {Родины} о стадиях гниения общества и отличиях искусства от акционизма [имелся в виду активизм]. Беседовала Ксения Савельева. ИА «Диалог», 01.03.2017. https://topdialog.ru/2017/03/01/aktivist-art-gruppy-rodina-maksim-evstropov-bolshoe-socialnoe-telo-k-kotoromu-my-prinadlezhim-naxoditsya-v-raznyx-stadiyax-gnieniya/  

[6] Е. Рыковцева Сон Геннадия Иванова // Радио «Свобода», 13.05.2015. https://www.svoboda.org/a/27014615.html

[7] «Имена», интерактивная лекция-ритуал, 29.04.2016. Видеодокументация: https://www.youtube.com/watch?v=pg8N5xiZxzg

[8] М. Бланшо. Пространство литературы. М.: Логос, 2002. С. 83–106.

[9] «Чтобы быть истинно нищим, человек должен стать настолько свободным от своей сотворённой воли, насколько он был, когда его не было» (М. Экхарт. О нищете духом // М. Экхарт. Духовные проповеди и рассуждения. М.: Политиздат, 1991. С. 129).

[10] А. Кожев. Введение в чтение Гегеля. СПб.: Наука, 2003. С. 684.

[11] В Латвии создана партия абсолютно нового типа // Генеральная линия, № 3. http://www.gln.freeservers.com/gl/3/4.html

[12] Л. Хейдиз. Партия мёртвых https://lena-hades.livejournal.com/292742.html

[13] Ж. Батай. Влечение и отвращение. 1. Тропизмы, сексуальность, смех и слёзы // Коллеж социологии 1937–1939. СПб.: Наука, 2004. С. 91–92.

[14] Дж. Агамбен. Homo sacer. Суверенная власть и голая жизнь. М.: Европа, 2011. С. 31.

[15] T. Kaneda, C. Haub. How Many People Have Ever Lived on Earth? https://www.prb.org/howmanypeoplehaveeverlivedonearth/

[16] С.П. Капица. Общая теория роста человечества. Как рос и куда идёт мир человека // Никитский клуб. Цикл публичных дискуссий «Россия в глобальном контексте». Выпуск 44. М., 2009. С. 40.

[17] Ж. Деррида. Призраки Маркса. Государство долга, работа скорби и новый интернационал. М.: Logos-altera, Ecce homo, 2006. С. 10.

[18] Э. Левинас. Время и Другой. Гуманизм другого человека. СПб.: Высшая религиозно-философская школа, 1999. С. 74–75.

[19] Т. Хиджиката. Мой танец родился из грязи. http://girshon.ru/article/tatsumi-hidzhikata-moj-tanets-rodilsya-iz-gryazi/

[20] Ж. Батай. Внутренний опыт. СПб.: Аксиома; Мифрил, 1997. С. 24–25.

[21] Секст Эмпирик. Против учёных // Секст Эмпирик. Сочинения в 2 тт. Т. 1. М.: Мысль, 1976. С. 243.