Есть ли у мёртвых гендер? Не умирает ли гендер вместе с ними? Или, во всяком случае, не претерпевает ли гендер какой-то странной метаморфозы после смерти?

В самом деле, кем являются сами мёртвые? Женщины ли они, мужчины, другое, другое другого? Те ли они, кем и были? Дети ли они, родители — не оказывается ли сам порядок включённости в род смещённым вместе со смертью?

Гендер — категория социальной (само)идентификации, и, положим, мы не всегда можем знать о ней в случае чьих-то останков, поскольку не всегда можем проследить их историю. Но, как кажется, на вопрос о том, какой у мёртвых пол, ответить-то мы точно сможем (при наличии всех необходимых для этого данных). У мёртвых тел какое-то время ещё сохраняются гениталии, и, самое главное, есть различия между женскими и мужскими скелетами, так что пол (в большинстве случаев) можно установить по кости — самой консервативной части трупа (образ традиции — это кости).

Но что означает пол у мёртвых (и пол для мёртвых)? Не «отменяется» ли и он вместе со смертью? Остаётся ли за ним какой-то биологический или функциональный смысл? Не оказывается ли и пол после смерти лишь следом самого себя — тем, что вступает отныне в стихию воображаемого — вместе с гендером и другими (само)идентификациями?

Кость издревле считается стабильным, вещественным остатком радикальной абстракции смерти, но кость также и тупик, в котором эта абстракция не задерживается и уносится дальше. Мёртвые не сводятся к скелетам, по которым можно было бы идентифицировать их пол. Мёртвые, с одной стороны, это — прах, с другой — призрак.

В предельно энтропийном своём выражении прах — это след, по которому уже невозможно что-либо восстановить. Уже и гнилая плоть убегает, оставляя кости. Гниение смешивает и делает подвижными все инстанции. Прах уходит в землю. А земля, этот «всеобщий индивид» — является ли она женщиной? Или, скорее, земля — это квир? И то, и другое, ни то, ни другое — и не стоит ли вообще отказаться от этой логики исчерпания? Уместен ли в отношении земли этот антропоморфизм? зооморфизм?

Какова половая или гендерная принадлежность золы, извлекаемой из печи крематория? Какова вообще её принадлежность — чья она? кто она? что она?

А призрак и наследие, с ним ассоциированное — насколько они стабильны? Та же ли самая эта личность, та же ли самая история? Призраки предельно далеки от кости. Мёртвый Сталин легко может начать танцевать канкан в травести-балете. Но — обратно обозначенной выше гнилой текучести — остаётся при этом Сталиным. В том или ином отношении — и да, и нет. Кость, впрочем, также может пуститься в пляс.

Но нельзя ли, в таком случае, порядка ради связать прах — с полом, а призрак — с гендером? Прах ведь является телом (или следом какого-то тела), а призрак относится скорее к сферам символических форм и воображаемых идентификаций (фатальным образом смешивая одно с другим — разлагая и то, и другое). В таком случае соотношение праха и призрака было бы аналогично соотношению пола и гендера. Но стоит ли спекулировать на этой аналогии? В конце концов, нет «просто» праха, который не был бы следом — и, тем самым, не был бы уже заражён призрачностью (аналогично чему нет и «просто» пола без гендера).

++++

Показательно, что именно в секулярную эпоху смерть стала пониматься как завершение и как бы финальное совпадение с собой, тогда как ранее в ней видели скорее оборотничество и трансформацию. Гниение трупа — наглядный пример такой трансформации, и только кость — если она остаётся — манифестирует какую-то стабильность.

Но что означает это совпадение с собой? Морис Бланшо в тексте «Две версии воображаемого» показывает парадоксы этого совпадения («кончины» как финальной идентичности): с одной стороны, совпасть с собой — значит прекратить экзистенциальные блуждания, с другой стороны, обрести сходство с собой — значит также и лишиться всякой идентичности, манифестировать сходство с «никем» — сходство как таковое как разложение и распад.

Показательно, что метафоры смерти и умирания нередко используются в двояком, взаимоисключающем смысле. «Они умерли»: с одной стороны, значит, они перестали быть собой, утратили себя и свою идентичность, стали или вошли в становление другими. «Они умерли»: с другой стороны, значит, они закоснели в своей идентичности, перестали развиваться (что означает, впрочем, не столько остановку, сколько меланхолическую перспективу деградации). Застыли как кость или сгнили как плоть. Или наоборот, сгнили как кость, застыли как плоть. Кость, плоть, сгнили, застыли, они, умерли.

Политика идентичности и лелеемая ей традиция (опору которой, казалось бы, составляет кость) погружены скорее в спектральное море гнили.

++++

О гендере мёртвых можно также рассуждать двояким образом. С одной стороны, апофатически: у них нет больше гендера, как и нет больше вообще никакой идентичности. Однако, что-то сдерживает этот радикальный апофатизм (какая-то кость?): танцующий Сталин всё ещё остаётся Сталиным (остаётся?). Поэтому, с другой стороны — со стороны подвижности гнили, праха и призрака — можно также рассуждать и о квирности мёртвых. Впрочем, отчасти тоже апофатически, отрицательно. В таком ключе можно говорить о квирности приемлющей всех земли, о квирности перемешивающих тела братских (сестринских?) могил и расстрельных ям.

Помимо подвижности и текучести некрогендера о мёртвых можно также сказать, что они совершили (и, возможно, всё ещё совершают) самый радикальный из переходов. Впрочем, и этот переход, со своей стороны, не исчерпывается логикой предела, «возможности невозможного» и т. п. Это — переход в странное (вспомним буквальное значение английского queer). Может ли этот переход быть прямым (straight), не искривляется ли неизбежно любая траектория этого движения в никуда? Смерть — это странно. Мёртвые — странные.

Секс (для кого-то предельное выражение жизни) — это тоже странно, это также переход и растворение в странном («маленькая смерть», остра (н)нение). Одна из стадий умирания (бардо) в «Тибетской книге мёртвых» — когда мёртвые (в качестве призраков себя) созерцают секс, множественное переплетение тел. Можно было бы сказать, что переход смерти исчерпывает все возможности и вариации телесных сочетаний (в том числе радикально а-сексуальное не-сочетание). Однако все эти сочетания не составляют никакой тотальности, которую надлежит исчерпать. «Половины» каких угодно полов не составляют ничего целого (логика целостности и исчерпания тут опять не работает).

Мёртвые любят живых — таких же (или не таких), как и они сами. И вообще — где же тут «сами мёртвые», как можно говорить о них «самих» (ничего о нас без нас?)

Мёртвые не только не составляют целостности и единства, к ним с трудом приложимо и единственное число. Для каких угодно количеств мёртвых тел (включая единственное), не говоря уже о призраках, наиболее подходящим местоимением будет «они» (возможно, это вообще наиболее местоименное из всех местоимений). Иван Ильич умерли. Смерть, как и секс — переход в странное, а странное — всегда многое, многостранное («размножение»). Мёртвых много — мёртвых больше.

[декабрь 2023]