Художник из группы {родина}, поэт и философ Максим Евстропов анализирует положение и деятельность основанной им партии мёртвых в контексте оппозиции правого и левого при участии редакторов «Стенограммы».

Этот текст носит тезисный характер, и говорить я буду общими формулами, приближающимися к лозунгам (как у Беньямина об эстетизации политики или политизации эстетики, например). Общие формулы уязвимы для критики, часто вредны и ложны даже для самих себя — тем не менее, в них есть что-то завораживающее.

[1. правое и левое в политике — вообще и сейчас]

Как кажется, границы между «левым» и «правым» в политике давно уже стали зыбкими, «левое» и «правое» продолжают терять свою определённость и образуют гибриды — тем не менее, не перемешиваясь до конца. Так, НБП в 90-е годы была как раз гибридным проектом подобного рода, пытавшимся соединить крайности «правого» и «левого» в оппозиции к либеральному «центру», хотя на деле у этой партии был скорее правый уклон, и в этом отношении проект можно считать неудачным. Впрочем, любой гибридный политический проект будет скорее правым.

Несмотря на прогрессирующую утрату определённости «правой» и «левой» позиций, в них всё же остаётся что-то вроде самых общих определяющих тенденций. Правую политику я обозначил бы как политику идентичности, связанную с идеей превосходства, а левую — как политику освобождения, связанную с идеей равенства. Задача левых — дать слово исключённым, задача правых — поддерживать исключение. (В общем, как это ни смешно, определённость «правого» и «левого» в политике до сих пор связана с мифологическим содержанием этой глубоко архаичной оппозиции.)

При этом, конечно же, реальная политика идентифицирующих себя как «левых» не обязательно будет левой (политика правых в этом плане в целом больше соответствует их декларациям). Реальные левые, особенно у нас — по большей части какой-то ностальгический фарс, реконструкторство, в них во всех есть что-то от КПРФ. Недавно меня поразила одна история: питерские коммунисты, отмечая столетие революции, повторили жест пятидесятилетней давности и тоже, как комсомольцы 67-го, отправили послание в будущее. Правда, это была уже не герметичная капсула, закапываемая под землю — они просто положили бумажку во флягу и кинули её в мутные воды Невы. Не знаю, отдавали ли они себе отчёт в том, что это заведомо было послание в никуда, в пустоту, а не в будущее — которое они сами не видят и которое им скорее всего вовсе и не нужно.

Реальные правые сейчас, в общем-то, тоже существуют преимущественно в игровом модусе. Для всяких там монархистов, националистов, фашистов и даже религиозных фундаменталистов главное — это цацки. А какие-нибудь альт-райты — это просто материализовавшиеся тролли. Да и вообще политические идентичности (партии, например) давно уже стали достоянием области, утратившей связь с реальностью. В россии, как мне представляется, не существует уже ни одной реальной партии («единая россия», например, просто симулякр, пустая форма «единства»). Многие любят говорить о том, что современность — это время без идеологий, но я бы лучше сказал, что это время чистой и совершенно бессодержательной идеологии, «извращённого» сознания без референта (т.е. даже без того деформирующего интереса, который можно было бы критически распознать). К примеру, зачем весь этот долбоёбский проект «новороссия»? Можно пытаться выявить какой-то доминирующий тут интерес, говорить о влечении к смерти, наконец — но это ничего не объяснит и не прояснит, потому что в основе этого проекта бессодержательная форма идеологии, вернее — попытка реконструкции некой идеологии вообще. При этом у этой попытки есть танки и кое-какие инвестиции. Современность — это скорее время без политики, вернее — время реалполитики, лишённой какого-либо реального политического интереса.

[2. отношение правых и левых к смерти]

Тем не менее вернёмся к левому и правому как политическим позициям и попробуем разобраться, каково их отношение к смерти. С правым уклоном в политике традиционно ассоциируется разного рода некрофилия и зачарованность смертью. Фашистская или патриотическая некрофилия при этом может истолковываться как влечение к безголовой матери — первичному телу слияния, сулящему потерю индивидуальности и стихийное наслаждение. Однако дионисическая стихия — это скорее катастрофа для правого, то, что подлежит обузданию и сдерживанию. Для правой позиции свойственно скорее симпатическое отношение к смерти — стремление стать смертью, то есть садистическое желание выместить её хаос, исключить смерть и самому выступить силой-насилием. Как бы то ни было, правые часто подкупают этой своей туманной близостью к смерти (которая, впрочем, не делает к ней ближе ни их, ни кого-либо ещё — ближе, чем все и так уже есть). Власть вообще прельщает этой мнимой близостью к смерти — якобы тот, у кого больше власти, немного мертвее, чем другие. Гегель называет смерть «абсолютным господином» — стало быть, помещая живое самосознание по сю её сторону как абсолютного раба. Кожев пишет о «власти мёртвых» как об одной из составляющих такого комплексного явления, как власть вообще, и т.д.

Левый уклон в политике, на первый взгляд, связан скорее с противоположным полюсом отношения к смерти — некрофобией. В лучшем случае левые демонстрируют такое отношение к смерти, которое можно назвать стоическим — плюют на смерть, действуют так, словно её нет, и она их не касается. Приведу ещё один пример, связанный с КПРФ: на похоронах одной старой коммунистки её пожилой товарищ пожелал ей и после смерти «оставаться такой же активной». Подобная позиция связана с надеждой на то, что смерти может когда-то не случиться — то есть опять же с исключением смерти. Такое отношение позволяет до конца сохранять достоинство, но во многом разочаровывает, так как исключает даже вполне естественный, «детский» интерес к смерти. Так на левом фланге дела обстоят в общем и целом, но бывают и исключения. В качестве примеров, условно говоря, левых интеллектуалов, не исключающих смерть, можно привести Мориса Бланшо и Андрея Платонова, сказавших о ней очень многое. У левых также свой пантеон мертвецов, и вообще, стихийные революционные движения часто бывают связаны со стихийной же некрофилией.

Смерть — самое радикальное исключение, и мёртвые — образцовые исключённые. Они — то самое «инородное», что предельным образом сопротивляется своей интеграции в порядок

Таким образом, по обе стороны мы наблюдаем скорее коллизию некрофилии и некрофобии — правда, в несколько различающихся конфигурациях. И по обе стороны — исключение смерти (исключающее включение или включающее исключение). Если же отвлечься от конкретных исторических коннотаций «левого» и «правого» и толковать их как самые общие тенденции, то и в самом отношении к смерти можно — с большой долей условности — выделить «правую» и «левую» стороны.

Героизм встречи со смертью как с невозможным, «моя смерть» как основа всех возможностей существования, подлинность моей смерти, которую невозможно засвидетельствовать, и которая обрекает на фундаментальное одиночество — это одна, «правая» сторона смерти (всё это обозначается как «собственное» бытие-к-смерти в экзистенциальной аналитике Хайдеггера — однако я характеризую это как «правое» в отношении к смерти отнюдь не потому, что Хайдеггер был правым, а потому что речь во всём этом идёт об идентичности и превосходстве). Другая, «левая», сторона в отношении к смерти — это твоя смерть или смерть другого, а также бедная и бесформенная мёртвая материя, прах и труп. Однако никакой прямой связи с «правым» и «левым» в реальной политике здесь, разумеется, нет.

[3. партия мёртвых: справа или слева?]

Вопрос о политической ориентации партии мёртвых для меня самого остаётся проблематическим, хотя в общем и целом эта ориентация представляется мне левой. Бывали случаи, когда люди, так или иначе идентифицирующие себя как правые, усматривали в партии мёртвых что-то близкое для самих себя. Впрочем, это неудивительно, ведь партия мёртвых существует главным образом паразитически, в пародийном модусе. Сама идея этой партии появилась у меня в Томске — как ответ на там же зародившееся движение «бессмертный полк», которое со временем всё правеет и делается всё более некрофильским. Где-то в районе очередного дня победы я придумал сделать шествие с черепами на палочках. Это также пародия на «единую россию» («единая россия — мёртвая россия», как гласит один из лозунгов нашей партии). Мы также играемся с фашистско-платонической фигурой «Единого», при этом акцентируя его хтонические аспекты («единая мать зовёт», «земля у нас одна», «мёртвые вместе», и т.п.). И это «Единое» так или иначе оказывается исключающим («все мертвы, но некоторые мертвее»). Партия мёртвых — это также пародия на НБП. Само выражение «партия мёртвых», как я выяснил уже постфактум, встречается у нацболов, когда они говорят о своих мёртвых товарищах. Но героическому пафосу национал-большевистского «да, смерть!» мёртвые противопоставляют расползающийся ужас своего «ну да, смерть».

Смерть и мёртвое в теоретической канве нашей партии предстают как множественное и исключённое. В партию мёртвых входят все мёртвые, поэтому наша партия — самая большая из когда-либо существовавших в мире. Партия мёртвых — партия абсолютного и подавляющего большинства, однако это большинство оказывается абсолютным же образом исключённым. Мёртвых постоянно пытаются использовать, при этом они сами совершенно никак не представлены в политическом поле, у них нет никакого голоса. Задача партии — дать им слово. Правда, проблема в том, что все мёртвые говорят постоянно и одновременно, и расслышать их голоса — всё равно, что расслышать звуки отдельных волн в шуме прибоя.

Смерть — самое радикальное исключение, и мёртвые — образцовые исключённые. Они — то самое «инородное», что предельным образом сопротивляется своей интеграции в порядок (мёртвые говорят: интеграция — только через наш труп, через миллиарды наших трупов, от большинства которых не осталось уже ничего). В силу этого партия мёртвых выступает как обнажение парадигмы левой политики, как проговаривание того, что замалчивается и даже не мыслится самими же левыми — поскольку угрожает свести всё к абсурду. Пролетарии, о которых говорит и к которым обращается «Манифест коммунистической партии» — мёртвые при жизни, мёртвые для этого мира, и сам коммунизм как преодоление исключения обладает спектральным характером («Призрак бродит по европе…»).

И смерть — это также самое радикальное равенство. Для правых она — священный исток, для нас же — проблема. Задача партии мёртвых — дать голос этим совершенным и образцовым исключённым, причём исключённым как исключённым — в их предельной исключённости по ту сторону какой-либо идентичности. То есть в данном случае — без возможности воскрешения, без возможности стать их современником — и в каком-то смысле без возможности самому стать таким же мёртвым. Поэтому, строго говоря, никакое представительствование за мёртвых невозможно — ни один живой не годится на роль такого представителя. Нужно, чтобы мёртвые говорили сами. Но если эта заведомо невозможная задача не будет выполнена, вся наша политика так и останется политикой исключения.

Максим Евстропов.

Кирилл Александров: Сразу вспоминается, конечно, Гражданская оборона:

Давайте забудем все наши дела

Пусть трупы хоронят своих мертвецов

Давайте покинем пустые тела

и так далее. А что касается непосредственно темы обсуждения — особенно важным мне кажется вопрос, связанный как раз с исключением и наличием/отсутствием идентичности. Это ведь не только к смерти относится, но и ко многим другим вещам. И вопрос мой заключается в следующем — а есть ли вообще политика там, где нет идентичности? Там, где, грубо говоря, нечего отстаивать и не за что бороться?

И следом другой вопрос — а не является ли «мёртвость» как раз идентификатором, то есть так ли уж далеки мёртвые от идентичности, если, Максим, по твоим же словам, они как бы становятся субъектом права (или субъектом правды), их не устраивает спекуляция памятью и ваша партия выступает против того, чтобы поступки мёртвых как-то маркировались и были приписаны тем или иным идеям, служили в качестве чьих-то политических аргументов и т.д. Если они не хотят быть использованными и готовы говорить сами, как бы осознавая себя мёртвыми (под ногами оглушительно трещит тонкий лёд пародии) — это ли не идентичность?

Максим Евстропов: Политика идентичности и политика исключения — это, в принципе, одно и то же. И если мы надеемся на какое-то освобождение в области политического, то такая надежда может быть связана только с политикой по ту сторону идентичностей. Я пока не могу сказать, насколько и как именно такая политика возможна — как, например, грядущее сообщество «любых», о котором писал Джорджо Агамбен, или как-нибудь иначе. В любом случае такая политика остаётся сейчас задачей для всех тех сил, которые ратуют за освобождение. Задачей не менее сложной и странной, чем предоставить слово мёртвым, например.

героическому пафосу национал-большевистского «да, смерть!» мёртвые противопоставляют расползающийся ужас своего «ну да, смерть»

Является ли смерть идентичностью? Этот вопрос связан с мёртвым как онтологической проблемой: мёртвый человек не тот же самый человек, но в то же время и не другой, его или её идентичность радикальным образом повреждена — хотя это и не связано с жизнью, становлением, наоборот — с обретением покоя и тождества самому или самой себе. Идентичность мёртвого не может быть подтверждена и посредством высказывания от первого лица, выражение «я умер» будет всегда неразрешимо с точки зрения его истинности наподобие парадокса лжеца («я лгу» — будет ли это выражение истинным или ложным?). Так что политика борьбы с идентичностями будет так или иначе иметь некро-уклон.

Влад Гагин: Я думаю, политика без идентичностей возможна. Собственно, это то, как мы можем политизировать все эти новые объектно-ориентированные онтологии: в ситуации нового материализма, когда субъект не просто «сужен» до желающей машины, но и вообще признается просто какой-то белковой производной материи, «мы» можем признать, что «мы» — это не становящиеся субъекты, обладающие идентичностью, а такие же сборки объектов, как пыль, слизь, растения, предметы обихода. Да, мы живые в том смысле, что существуем органически, но это не дает нам перед другими формами существования — умершими или никогда не жившими — никакого преимущества.

И здесь, как мне кажется, можно выделить три линии отношения к неживому: 1) ужас перед безразличным Ктулху, великим непознаваемым внешним; 2) попытка сложной политизации мертвого, живого и неживого, спекулятивные попытки приблизить Ктулху, пересобрать его, выйти с ним на связь; 3) спекуляция другого характера, симулякр связи, какая-то пустая символика в духе бессмертного полка, когда люди пытаются говорить за умерших с позиции их сегодняшних проблем, какой-то странной современной гордости и ненависти, которая может иметь мало общего с, например, реальными переживаниями воевавших предков.

Собственно, понятно, что мне лично ближе второй вариант — некоторая попытка бережно работать с (мертвым) прошлым. Конечно, эта попытка в той же степени спекулятивна, что и в случае третьего варианта, однако, как мне кажется, она предполагает ответственность, это немаловажно.

Максим: Я думаю, что три эти линии отношения к неживому принципиально не отличаются друг от друга. В любом из этих отношений есть ужас перед внешним и непознаваемым «ктулху», любое из этих отношений будет иметь этическое измерение (хотя это не значит, что оно будет этически «правильным» — это означает лишь неустранимое присутствие этического беспокойства), и, наконец, любое из этих отношений будет спекуляцией — поскольку остаётся нашим отношением к тому, с чем поддерживать отношения невозможно.

Но я за ответственный подход, конечно. Партия мёртвых — это, по сути, этико-политический проект, только лишь выдающий себя за художественный.

Илья Семёнов: Я бы рассмотрел эту партию скорее не справа или слева, а с позиции атеизма и религиозного сознания. В этом смысле все получается очень странно. Если мы думаем, что сознание как фундамент личности — реализация биологических процессов, а значит подлежит разложению, то оказывается, что нет никаких мертвых — они стали цветами и торфом. Если же, наоборот, принцип сознания — это нечто родственное душе, то тут опять нет никаких мертвых, потому что они где-то живут и как-то себя ощущают. То есть партия мертвых — это партия пустоты, но не в неком буддистском смысле, а смысле простой пустоты чашки, из которой уже выпили чай

Максим: Для меня мёртвые — это проблема, но не атеизма и религиозного сознания (я атеист, кстати), а онтологии и этики. Представьте себе мёртвого человека: кто это или что это? Является ли труп просто спокойной вещью наподобие пустой чашки? С другой стороны, является ли труп тем же самым человеком? А помимо трупа ведь есть ещё тот самый мёртвый или та самая мёртвая, к которой, к которому вы мысленно обращаетесь, который или которая каким-то образом остаётся и присутствует — в качестве призрака. Каким образом существует этот призрак? Является ли он или она только лишь вашим измышлением? Вся совокупность этих онтологических неопределённостей и неустойчивостей к тому же складывается во что-то наподобие формулы: всякий прах несёт в себе призрак, всякий призрак предполагает какой-то прах. А любая культура, кстати, перенаселена призраками, наш язык — это кладбище, могила у нас в голове и т.д.

И мёртвые также остаются этической проблемой: надо что-то делать с ними или для них, но непонятно что. Можно отвергать какие-нибудь религиозные или метафизические спекуляции насчёт жизни после смерти и т.п., но сама этическая проблема от этого не перестаёт быть проблемой. Николай Фёдоров называл это «виной» перед умершими. Для меня, наверное, идея вины слишком здесь теологическая и христианская, но действительно, суть этой проблемы в том, что живые — это какая-то хуйня перед мёртвыми.

Илья: По поводу того, что живые — это какая-то хуйня по сравнению с мертвыми, есть прекрасная книжка Дугласа Коупленда «Рабы Майкрософта», где у главного героя в детстве погиб брат, и он в своих размышлениях артикулирует эту формулу «что бы я ни сделал, мне все равно никогда было не победить (или стать лучше — цитата не слишком точная) моего мертвого братика». Мне кажется, партия мёртвых имеет в виду нечто подобное: мертвые непобедимы, потому что их нет.

Кирилл: По поводу политики ухода от идентичности — мы вот всё грезим о киборгах. В каком-то смысле это, наверное, тоже некро-уклон, но всё же концептуально это нечто иное.

А если всё же к изначальной теме возвращаться, то получается интересно — мы говорим, что мёртвые не слева и не справа и вообще не идентифицированы (пока), но при этом можем говорить о том, кто ближе к мёртвым — правые или левые, чему посвящена вторая часть твоего, Максим, текста. И исходя из этой логики я, пожалуй, задам вопрос — видит ли партия мёртвых какую-то из действующих (или воображаемых) политических сил своими, если можно так выразиться, союзниками?

Максим: Ну, во-первых, к мёртвым никто не ближе, или все одинаково близки — в тексте, кажется, даже есть что-то на этот счёт. А партия мёртвых мне видится левой, поскольку в борьбе с идентичностями и исключениями вообще как раз и состоит левый уклон. Партия мёртвых для меня просто обнажает логику левого уклона в её самом безумном виде. Среди возможных политических союзников мёртвых мне видятся разные ползучие анархисты, а также этически мотивированные политические движения, ведущие борьбу с исключением (феминизм, эко-активизм и т.п.).

Влад: Хочу отметить, что для меня идентичность не всегда связана с исключением. Иногда, напротив, — с освобождением. Так, феминизм часто утверждает и конструирует женскую идентичность, что, может, и не соответствует моим личным представлениям о постгендерном квир-рае, однако в текущий исторический момент кажется необходимым и, возможно, приближающим квир-рай (или лучше квир-лимб).

Для меня, наверное, идея вины слишком здесь теологическая и христианская, но действительно, суть этой проблемы в том, что живые — это какая-то хуйня перед мёртвыми

Максим: Естественно, в случае «партии мёртвых» речь не идёт о том, чтобы взять и сразу отринуть все возможные идентичности. Мёртвые — это, конечно же, идентичность, но идентичность негативная, идентичность против идентичности — как, например, идентичность пролетария у Маркса (пролетариат — это класс, но класс, наделённый исторической миссией уничтожения классового общества). Эту идентичность можно использовать как оружие — когда кто-нибудь заявляет какие-нибудь исключительные права на мёртвых, пытается говорить от их лица (но для этого тоже нужно говорить от их лица!).

И я как раз тоже подумал про феминизм, в котором есть и конструирование альтернативных идентичностей, и отказ от идентичности как таковой. Мне представляется очень значимым это диалектическое напряжение между радикальным и квир-феминизмом.

Кирилл: Собственно, у меня осталась последняя, наверное, реплика. Помимо действительно напрашивающейся ассоциации с феминизмом, я подумал о номадах, пустынниках и прочих бродягах, которые исключенности и не-идентичности как раз добиваются, видя в ней освобождение (путь к истине, к космосу, к Богу, к пустоте). Какие-нибудь индийские садху — вот кто по-настоящему близок к мёртвым, в том числе чисто биологически, религиозный аспект мы здесь не учитываем.

При этом в итоге такие практики, как правило, всё равно приводят к конструированию идентичности — идентичности бродяги, аутсайдера, появляются особые атрибуты исключённого, статус. Как и в случае с мёртвыми. Но вот в чём вопрос: а так ли плохо, что они исключены и они ли исключены на самом деле? Ведь если мы говорим, что живые по сравнению с ними — какая-то хуйня (и я с этим согласен), и мудрецы стремятся также в пустоту, в не-идентичность (не помню, кто сказал, что самый мудрый человек — это мёртвый человек), то можем ли мы вести с ними диалог в одном поле?

Может, это они, свободные, исключают нас, мечущихся в поисках места, призвания, совпадения с самим собой, и нам в пору не пытаться дать им голос, а наоборот, посмотреть снизу-вверх (а не как обычно), обидеться и дальше грустно довольствоваться конструированием смыслов над смыслами?

Максим: В процессе существования любого трупа наступает момент, когда мёртвая или мёртвый предстаёт перед нами как что-то возвышенное, трансцендентное, исполнившее своё предназначение и обрётшее своё место — по сравнению с никогда не совпадающими с собой живыми. В этом пресловутая власть мёртвых, матерей и отцов. Мёртвые умиротворяют, их красота делается ослепительной. Но я верю в то, что задача партии мёртвых состоит в том, чтобы сокрушить и этот авторитет (равно как и всякую власть вообще). Надо просто не забывать о том, что этот авторитет маскирует ужас перед тем, что вообще не имеет ни места, ни имени, и возвышенные лики призраков опираются на гниение и распад (потому что призрак предполагает труп, а труп всегда обитаем призраками). Мёртвые же никого не исключают. Так, во всяком случае, они говорят. Чья-то смерть размыкает пространство диалога, в том числе и этой нашей с вами беседы. Так что мы всегда говорим с мёртвыми в одном поле (я бы даже сказал, в одном лице). Когда собираются двое или трое — там и труп посреди них.

Фотографии из архива партии мёртвых.