Текст Ивана Жигала, в котором он пытается говорить о боли.

Вере П.

1

Все попытки говорить о боли представляются не более чем наброском, рядом моментальных снимков непрекращающегося её круговорота, из которых можно сделать альбом, небольшую книгу в DIY-формате, предназначенную для друзей и знакомых, то есть для всех и никого одновременно.

Отсутствие адресата связано с тем, что опыт боли всегда сугубо индивидуален, его сложно сделать понимаемым для другого. Мы верим в реальность своей боли и с трудом признаём возможность наличия её у другого. Элейн Скэрри называет подобный разрыв в восприятии боли «онтологическим расколом».

Чтобы и без того не усугублять этот раскол, мысль-высказывание по поводу боли следует обрабатывать хлороформом (избрать стратегию отстранения и смягчения), подобная уловка позволит без значительных последствий надрезать то, о чём планируется говорить.

Так появляется место умолчанию, которое придаёт процедуре письма трагичный характер.

2

Текст о боли может быть лишь метафорой, набором метафор, которые неумелыми стежками можно попытаться сшить в единое целое.

(и здесь, видимо, необходимо сделать отступление о том, как работает метафора)

Макс Блэк пишет, что в субституциональной перспективе метафора является всего лишь украшением языка, приёмом, к которому прибегает автор, чтобы заменить одно слово другим в силу их сходства или аналогии между ними. Задачей читателя же в таком случае остаётся обратная замена, дешифровка написанного.

Но вместе с тем метафоры лежат в основе наших представлений о мире, позволяют ухватить его, сделать при первом приближении чуточку более понятным. Нидерландский философ Ф.Р. Анкерсмит пошёл гораздо дальше, заметив, что «сущность метафоры заключается в проникновении в истину». Но будучи мощным лингвистическим инструментом, метафоры не только описывают мир, но и создают новую реальность, исходя из преследуемых нами целей. Так или иначе, метафора осуществляет действие, оставляющее свои отпечатки на всём, с чем она имеет дело. Мы говорим метафорами, они говорят через нас.

И боль полнится метафорами: боль как мука, боль как пытка, боль как сообщение, боль как патология. Все они позволяют нам на какое-то время утвердиться в мысли, что мы знаем о боли хоть что-то (тот факт, например, что само понятие «боль» уже давно стало метафорой).

3

Ты просишь меня дать определение понятию «боль». Это уже напоминает какое-то дурацкое экзаменационное задание по типу тех, что мы делали в старшей школе. Но от этого никуда не деться.

Например, основанная в 1973 году Международная ассоциация по изучению боли (IASP) определяет боль как «неприятный сенсорный и эмоциональный опыт, связанный с фактическим или потенциальным повреждением ткани, или описываемый с точки зрения такого повреждения».

Можем остановиться на этом? Ведь акцент на телесном характере боли логичен и свидетельствует о многом, а всё остальное — это уже разбредание по бесконечному полю контекстов.

Но возьмём всё же английское слово pain. Впервые оно встречается в английском языке в конце XIII века в форме peyn — искажённого старофранцузского peine, означавшего трудность, горе, страдание, наказание, адские муки. В свою очередь старофранцузское peine корнями уходит в латынь — слово poena означает наказание, штраф, возмездие, компенсацию, а оно связано с древними греками и их ποινή (poine), означавшим кару, плату за пролитую кровь. В древнегреческой мифологии мы можем встретить Пойну — персонифицированный дух возмездия, упоминаемый иной раз в качестве матери богинь мести Эриний.

Саму же боль греки называли словом ἄλγος (algos), отголоски которого слышатся в пластинке анальгетиков, которые я постоянно таскаю в своём рюкзаке.

Или немецкий язык. Меня всегда притягивало то, что существительные в нём пишутся с большой буквы, это придаёт словам большей уверенности и внушает условное спокойствие. Немецкое Schmerz изначально означало колющую, кусающую боль или рану (спасибо книжке Г.Х.), оно отсылает к латинскому mordeo — терзать, кусать, жечь; но вместе с тем, Schmerz — это ещё и печаль, и скорбь.

Европейскую культуру конца XVIII — первой четверти XIX века поразила мировая скорбь (Weltschmerz), глубокий пессимизм по отношению к жизни и разочарование в мире.

В качестве проявления культуры мировой скорби (довольно уже о литературе!) можно вспомнить моду богатых англичан на «садовых отшельников» (garden hermit): в садах поместий обустраивались ветхие хижины, в которых селили специально нанятых людей для работы отшельниками, они должны были ходить в лохмотьях и не следить за собой, напоминая внешним видом о бренности жизни.

Кажется, я так ничего толком и не сказал о боли, ускользнув от прямого ответа, наметив лишь то, что она имеет историю, принадлежа одновременно и телу, и культуре.

4

Порой я пытаюсь убедить себя в том, что вопрос о боли — исключительно структуралистский, но всякий раз терплю поражение, отвлекаясь на частности. В этом месте я должен сослаться на Палмера — цитата, как нам уже известно, это способ вырваться из ловушки контекста.

Человек испытывает боль сидя за фортепьяно

зная — тысячи умрут пока он играет

У него две мысли на этот счет

Если он перестанет — они освободятся от боли

Если он ни разу не сфальшивит — он освободится от боли

Во втором случае первая мысль исчезнет

вызвав боль

На этой стадии исполнения

он скажет себе

мои глаза стали ввалившимися как ваши

моя голова распухла

хотя и свободна от мысли

Подобные мысли убивают музыку

и это, по крайней мере, благо

5

Боль имеет отношение к каждому, её невозможно избежать. Юнгер по этому поводу справедливо замечает: «Обстоятельство, чрезвычайно усиливающее хватку боли, заключается в её безразличии к нашим иерархиям».

Также реальность боли заключается в том, что она приходит и уходит независимо от нашего желания, вырывая-выдёргивая из повседневности, напоминая тем самым, что я живой, пока больно.

В случае боли аналитика всегда запаздывает: ощущаем боль прежде, чем начинаем её описывать (точно так же мы сначала краснеем, а лишь потом осознаём это).

боль — это тот топос, где язык и жест расходятся

естественное желание: избавиться от боли

менее очевидное: придать ей символическое выражение

пограничный статус боли — она находится между адаптацией к ней и бунтом против неё

неспособность символизировать боль в знаковой форме проявляется в её переносе на тело другого (садизм)

6

Помню, что ты не любишь поэзию, но мне нужно сказать о важной для меня фигуре Збигнева Херберта.

Херберт, написавший цикл стихов о своём alter ego — Господине Когито, слегка подкорректировал известное выражение Декарта, вернее, оно приобрело у польского поэта немного другое значение: должен мыслить, чтобы существовать на самом деле. Тем не менее, Херберт понимал дискретный характер мысли, невозможность думать постоянно, поэтому в такой ситуации Господин Когито приобретает черты человека, обладающего изрядным запасом самоиронии, что позволяет избежать соблазна впасть в грех самодовольства.

Петербургский философ Гульнара Хайдарова предлагает говорить о страдании как о синониме боли, с тем уточнением, что в страдании происходит слияние мук как физического, так и душевного свойства.

В подобном преломлении стихотворение «Господин Когито размышляет о страдании» становится удобным текстом для разбора того, как можно работать с опытом боли.

все попытки отстранения

так называемой чаши горечи

через рефлексию

одержимую деятельность в пользу бездомных кошек

глубокий отдых

религию —

обманывают

следует смириться

склонить кротко голову

не заламывать рук

пользоваться страданием умеренно

как протезом

без ложного стыда

но и без спеси

не размахивать культёй

над головами других

не стучать белой тростью

в окна сытых

пить настой горьких трав

но не до дна

оставить предусмотрительно

пару глотков на потом

и принять их

но тотчас же

обособить в себе

и если возможно

сотворить из материи страдания

что-то или кого-то

играть

с ним

конечно

играть

Будучи внимательным читателем стоиков, Херберт помнит о том, что все существующие вещи делятся на те, что находятся в нашей власти, и те, которые нам не подчиняются.

К первым относятся мнение, стремление, желание и уклонение, вне пределов же нашей власти — наше тело, имущество, доброе имя и государственная карьера.

Боль/страдание как раз относится к явлениям, которые нам не подчиняются, более того, они провоцируют на различного рода реакции. Предложение стоиков заключается в том, чтобы изменить наше суждение о предмете, сделать так, чтобы оно не могло причинить нам беспокойство.

Именно на этом акцентирует наше внимание Херберт, призывая отказаться от заламывания рук: не абсолютизировать боль, но обратить её во что-то иное.

7

После того, как семинар по психоанализу закончился, и мы с преподавательницей Л. остались одни в аудитории, я подошёл к ней с вопросом — кажется, я тогда был в неё немного влюблён, иначе как объяснить идиотскость вопроса, равносильную попытке завязать интеллектуального свойства беседу, например, с утверждения «знаете, я слышал, что Хайдеггер был нацистом» — знаете, я тут подумал о Беньямине и Асе Лацис.

Способствовала ли неудача в отношениях Беньмина с Лацис тому, что он ещё больше увлёкся работой, силясь унять свою боль и тоску?

(намёк на сублимацию)

Да, возможно, но нельзя вульгаризировать.

Задавая вопрос, я думал, разумеется, о тебе (ты тогда отвергла моё предложение, растерявшись, правда, от моей серьёзности; А. говорил, что сначала нужно было купить кольцо).

Я пишу эти строки и удивляюсь той лёгкости, с которой совершается предательство, превращение моего опыта в опыт какой-никакой литературы.

С другой стороны, кем тогда можно назвать молодого Лукача, который «превратил собственную любовную трагедию в антропологический кейс», сделав из Ирмы Зайдлер разменную монету для автомата по выдаче теорий: боль от любви к Зайдлер стала основой для противопоставления формы и жизни, в котором творческая тоска оплачивается отказом от будничности счастья.

8

Василий Васильевич в «Опавших листьях» (1913) пишет, что, в сущности, ни в чём не изменился с тех лет, когда был подростком: «то же равнодушие к “хорошо» и «дурно». Те же поступки по мотиву «любопытно» и «хочется». Та же, пожалуй, холодность или скорей безучастие к окружающему. Та же постоянная грусть, откуда-то текущая печаль, которая только ищет «зацепки» или «повода», чтобы перейти в страшную внутреннюю боль, до слёз… Та же нежность, только ищущая «зацепки”».

Что так прельщает в Розанове, так это чудовищность и подлость его натуры, нежелание притворяться и готовность холить и пестовать свою грусть и страдания. Кажется, что всю свою жизнь он только этому и подчинил. Правда, были ещё евреи и половой вопрос.

9

Обсуждали с В. наброски моего текста о боли. Пишет, что в нём его немного смущает «чрезмерная драматизация, какое-то несоответствие контекста и «высокой» теории».

Хочется отшутиться бодлеровской «правдивостью патетического жеста в величественные моменты жизни», тем самым придав моим попыткам говорить о боли ещё большую комичность.

Но гораздо сильнее меня беспокоит тот факт, что в нашу циничную эпоху имеет место соблазн принять этос (пусть и взятый в его фрагментированной целостности) за пафос (душевные переживания), чтобы потом его высмеять.

В такой ситуации ничего не остаётся, кроме того как уподобиться стоикам и чередовать автовивисекцию с попытками отстранения в виде обращения к теории.

10

Забавный в своей милой наивности норвежский философ Арне Юхан Ветлесен в «Философии боли» пишет: «Мы открываемся для боли, когда надеемся и знаем, что можем разочароваться, когда осмеливаемся любить и знаем, что нас могут отвергнуть, когда мы чувствуем и знаем, что нас могут ранить».

Боль как сообщение и коммуникация.

11

Предельным опытом боли является пытка, манифестирующая боль во всей её полноте, а вместе с тем и оставляя ещё больше вопросов.

Австрийский еврей Ханс Майер, эмигрировавший после аншлюса во Францию, а после её падения — в Бельгию, примыкает там к движению Сопротивления. В июле 1943 года он будет арестован гестапо за распространение антинацистских листовок и отправится в концлагерь, успеет сменить их несколько вплоть до своего освобождения в апреле 1945 года. Поселится в Брюсселе, поменяет имя, откажется от родного немецкого языка и постарается полностью вытравить всё, что связано с прошлым. Однако это невозможно. И тогда Жан Амери начинает писать — спустя 20 лет выходит сборник его эссе «По ту сторону преступления и наказания» (1966).

Одно из них посвящено пытке. Когда Майера-Амери схватили, его отвезли на допрос в бельгийский лагерь СС, расположенный в форте Бреендонк. Со скованными за спиной руками Майер был оторван от земли при помощи верёвки, перекинутой через балку. В скором времени он уже висел в воздухе с вывихнутыми плечевыми суставами, а потом последовали удары плетью.

Постфактум рассуждая о феномене боли, возможности её описания и говорения о ней, Амери приходит к выводу, что в попытках описания боли нет никакого смысла, так как все попытки сравнить её с чем-либо заканчиваются ещё большим запутыванием. «Боль была такая, какая была. Больше ничего не скажешь. Ощущения не поддаются ни сравнению, ни описанию. Они обозначают предел коммуникативных возможностей языка», — пишет Амери. По его мнению, чтобы сообщить о своей боли другим, нужно причинить её этим другим, уподобившись тем самым палачу.

Что в таком случае остаётся? Если о боли нельзя сказать, какая она, поскольку она ускользает от схватывания в языковой коммуникации, то можно, по крайней мере, попробовать приблизительно выразить, что она собой представляет. Пытка как нарушение другим границ моего я становится для Амери тем из мгновений жизни, «какие в смягченной форме знакомы ожидающему помощи пациенту, и популярное выражение, что с нами все в порядке, пока мы не чувствуем своего тела, действительно озвучивает неоспоримую истину». Под пыткой человек познаёт своё тело, целиком становится плотью, осознающей истину: боль — это «наивысшая мыслимая степень нашей телесности».

12

Каждый день по пути на свой факультет я прохожу через квартал, полный медицинских учреждений: отраслевых клиник (общая терапия, кардиология, гастроэнтерология, онкологический диспансер, гинекология, психотерапия и др.), различных корпусов медицинского университета, всевозможных аптек. Одна из улиц так и называется — «Strada Clinicilor». Как это перевести? Улица клиник? Больничная улица?

Так или иначе остаётся вопрос о том, что медицина может знать о боли.

Ей она явлена лишь в качестве болезни. Врач ничего не знает о боли, его задача — прекратить/облегчить муки пациента. В этом модусе боль воспринимается как патология, а потому она должна быть отдана на откуп специалистам/профессионалам, которые найдут, как с ней разобраться.

Медицинский дискурс не допускает возможности существования боли как таковой (мимоходом отрицая тот созидательно/преобразующий потенциал, что в ней содержится), к нему добавляется и культурная ситуация современности, характеризующаяся насаждением психофизической гиперчувствительности.

Всё это оборачивается нетерпимостью к боли, настоящей войной против неё.

И здесь возникает необходимость отстаивать право на боль.

13

Или киники. Всё-таки истоки стоической жизненной практики берут своё начало в кинизме, более радикальном философском учении. Вернее, стоицизм откололся от кинизма, оттеснив последний на задние ряды.

Хороший пример представлений киников о боли — отрывок из сатирического произведения кинического автора Лукиана «Продажа жизней» (описание устроенной Зевсом распродажи философов различных школ). Диалог между потенциальным покупателем и киником Диогеном.

Диоген. Если же тебя будут бить и подвергать пыткам, ты в этом не увидишь ничего неприятного.

Покупатель. Что ты говоришь? Как же я не почувствую боли при ударах плети? Ведь я не черепаха и не рак.

Диоген. Ты будешь поступать согласно со знаменитым еврипидовским изречением, слегка изменив его.

Покупатель. С каким?

Диоген. Тело твоё будет испытывать боль, а душа будет безболезненна.

14

Стратегии (или тактики, которые выдают себя за стратегии) сублимации боли: анестезия, дендизм и письмо.

Дендизм — утверждения своей субъектности и свободы через добровольное причинение себе боли.

Так Бодлер в стихотворении с непроизносимым названием «Гэаутонтиморуменос» (греч. — сам себя истязающий) формулирует дендистскую программу конструирования себя через боль.

Я оплеуха — и щека,

Я рана — и удар булатом,

Рука, раздробленная катом,

И я же — катова рука!

Ещё есть Юнгер.

15

Три года назад написал небольшое эссе «Насилие в эпоху его технической воспроизводимости».

В то время меня занимал Дитмар Кампер. Собственно, он и сейчас занимает.

Камперу, умершему в 2001 году от рака, ставили в вину то, что он отрицает проект Просвещения, вступая на опасную тропу философствования.

Кампера беспокоило вытеснение боли, тот факт, что вся она по умолчанию маркируется как не-норма, отклонение. Всё это исключает возможность мыслить боль в её позитивности, в связи с этим немецкий философ ссылается на Гёльдерлина: «Мы просто знак, без значений / без боли мы и речь свою / на чужбине почти забыли мы».

16

общество маркирует, дисциплинирует и контролирует представления о боли

наличие огромной машины рекламы, обещающей избавление от боли в разных её проявлениях

17

Дорогая В.,

те, кто были до нас, имели привычку начинать свои письма с сокращения S.V.B.E.E.V.

Si vales, bene est, ego valeo.

Я здоров, надеюсь, и ты пребываешь в здравии.

Эта формула кажется вполне уместной в качестве приветствия, но ничто не мешает сместить её в конец текста.

Так она выглядит даже более весомой, ведь все мы имеем дурацкую привычку проговаривать самое важное, стоя на пороге, когда уже пора уходить.

Фотографии Виши Эхо.