Фредерик Джеймисон отмечает, что сознание современного человека фрагментировано в большей степени, чем это было прежде. Основные усилия тратятся на приращение структуры, позволяющей определить последовательность логических операций и внутреннюю логику ассоциативных связей души.

Ужас сопровождает процесс распада сознания, как знак этого распада. Прохождение сознания через горизонт ужаса сопровождается финальной деконструкцией его прежней структуры, расщеплением идентичности и утратой того, что субъект знает о себе прежнем.

Сознание исходно фрагментарно (по своей природе). И это в известной мере подкрепляется фрагментарностью коллективного сознания и дискретностью социальных масс. Общество — это уже не племя, на архаическая орда, не структура состоящая из социальных классов; скорее это объем диссоциированных фрагментов, позиции которых укреплены явлением множества истинных и мнимых (воображаемых) границ и барьеров, а также иллюзией транспарентности, которая подчиняет себе потоки информации, но приводит к бесконечному увеличению дистанции между людьми.

Фрагментарность указывает на нашу организацию. Человек представляет собой композиционное существо, собранное из частей. Представления о нашей целостности — это не более чем иллюзия. Субъект не целостен. И субъект не свободен в ситуации столкновения с ужасом небытия или со страхом, вызванным божественным присутствием (теофания).

Свобода дана лишь для выбора направления дальнейшего движения

Второй фактор свободы — это возможность осознанности в реакции на присутствие иного (либо беспамятства).

Шизофрения, как следует из самого термина — это разрыв и расщепление фрагментов, бывших до этого момента в композиционном единстве.

Лакан описывает шизофрению как разрыв в цепочке означающих; тех означающих, которые организованны в синтагматическую последовательность и которые имеют возможность быть выраженными через высказывание (повествование) или в иной форме, через серию манифестированных значений.

Функция (по сути лингвистическая функция), кодирующая цепочки означающих, описывается Лаканом в терминах Имени-Отца. Отец в данной конструкции, это не биологический отец и не тот реальный соперник, который противостоит ребенку в эдипальной борьбе за обладание телом матери; скорее Имя-Отца — это структурообразующий феномен, функция, инстанция авторитета, выражающая принцип закона и власти, это структурообразующий паттерн, аналог того, что в античной метафизике обозначалось понятием Logos.

Цепочки означающих, представляющие собой ассоциативные последовательности, лежащие в основе любого описания и любого повествования относительно себя, структурированы в соответствие с символической логикой Имени-Отца.

Центральным открытием и базовым принципом структурализма Соссюра явилось утверждение о том, что значение определяется степенью близости означающего к означаемому.

Говоря о цепочке означающих, Лакан вносит существенную поправку в модель функционирования знаков и их синтагматических серий — значение порождается движением от одного означающего к другому. «То, что мы обычно называем означаемым — то есть значение или понятийное содержание высказывания — теперь должно скорее рассматриваться в качестве значения-эффекта, как объективный мираж означивания, порождаемый и проецируемый отношением означающих друг к другу» (Джеймисон, с. 127 — 128).

Еще раз: шизофрения — это разрыв, возникающий в цепочке означающих, когда их определяющая способ описания себя и мира последовательность рушится на фрагменты связь между которыми, оказываясь неочевидной, утрачивается. Индексирование связей между отдельными фрагментами значений переносится в другую плоскость.

Связь устанавливается в области метазначений, где отсутствует представленность субъекта, как созданной другим данности. Новая плоскость значений, мета-позиция — это локус функционирования Другого, как автора означающих, игрока, способного переставлять фишки на поле субъектности, именуемой нашей идентичностью. Лакан для описания мата-позиции Другого использует метафору господина, мы же склонны обозначать ее метафорой игрока, устанавливающего условия игры, правила которой нам неизвестны.

В том случае, когда связывающие отношения в цепочках означающих рвутся, манифестируется шизофрения, как хаос несвязанных между собой знаков и значений, патологическим образом дифференцированных; фрагментация затрагивает не только знаки относительно дуг друга, но и знаки относительно их значений. Последний факт особенно важен, поскольку влечет за собой путаницу в описании реальности и попытку присвоить известное содержание объектам и событиям, значение которых представляется неясным, странным или противоречивым.

Мы испытываем смущение, когда привычные значения перестают компенсировать нехватку в структуре идентичности отдельных фрагментов образа, мы ощущаем себя почти обнаженными перед оценивающим взглядом Другого; интенсивно включается поиск защит и если возникает некая пауза, она сопровождается растерянностью и беспокойством; но мы восстанавливаем последовательность внутреннего самоописания за счет стереотипных значений и привычных образов.

Выпадение фрагментов из цепочек означающих смещает наше внимание в область стереотипов, откуда мы берем материал для заполнения лакун идентичности.

Массивная фрагментация не компенсируется стереотипными значениями и распавшийся объем знаков, прежде бывший субъектом, смещается в область, подчиненную Другому, в область его мета-позиции, полностью оказываясь во власти случайно логики бессознательного хаоса.

Целостность выступает совокупностью темпоральных и пространственных характеристик субъекта

Личная идентичность — это эффект объединения (возможно, совпадения) прошлого и будущего с настоящим, то, что обозначается, как темпоральная унификация субъекта, в полной мере выражающаяся как функция высказывания, движущаяся во времени в собственном герменевтическом цикле.

Процесс патологической фрагментации всегда затрагивает речевую функцию говорящего. В речи происходит темпоральное воплощение субъекта, означивающего себя относительно прошлого, настоящего и будущего. Эффект психотической фрагментации — это, в том числе, и распад речи, когда темпоральные акценты, означивающие локализацию субъекта во времени смещаются, подменяют друг друга, путаются и начинают звучать как нонсенс. Невозможность локализовать себя во времени характеризует распад темпоральных аспектов идентичности.

Изначально владеющий нашей речью Другой присутствует во вневременных и внепространственных условиях Реального.

Распад субъекта, как распад цепочек означающих, определяет разрыв связей с референтной реальностью и ее объектами. Субъект в своем герменевтическом цикле определяет свои границы всегда относительно внешних (материальных) объектов и феноменов, т.е. вещей.

Поскольку мы существуем в мире вещей, наши границы определяются не нашей субъектностью, а присутствием вещи (предмета), очерчивающей нашу границу; мы существуем относительно вещи-объекта и ее материальные параметры являются условием существования наших границ, которые формируются в соответствие с принципом отрицания всего, что оценивается и интерпретируется нами как внешнее, как «не-Я».

Внешним становится по определению все то, что мы оказываемся неспособны сделать внутренним. Поэтому вещи, которые становятся нашим внутренним объектами, включаются в последовательности герменевтических циклов, в которых циркулируют потоки означающих; каждая внутренняя вещь (бывшая некогда внешней, принадлежащая изначально миру вещей) организована на пересечении различных ассоциативных последовательностей.

Взаимное пересечение ассоциативных последовательностей формирует пространственный каркас субъектности, определяющий наше чувство собственной локализации — пространственную унификацию субъекта. Внутренние пространства структурно оформлены, как семиотические копи внешних пространств.

Фрагментация внутренних вещей и распад внутренних границ, вследствие распада семиотического каркаса идентичности, переносит фрагменты Я в сферу тотального присутствия Другого, лишенного каких либо пространственных ограничений.

Проблематика границ — это проблематика идентичности субъекта, требуемая для его дифференциации от всего того, что им не является, а именно от позиции Другого, который манифестирует себя как абсолютно иное, неизвестное, недоступное и непознаваемое; Другой является источником, содержание которого неверифецируемо, но желаемо.

В случае психотического распада цепочек означающих субъект сводится к опыту чистых означающих, к сериям не связанных между собой временных фрагментов, психических объектов и лишенных обобщающего значения материальных (внешних) вещей. Это переживание бесконечного пространства, заполненного несвязанными друг с другом образами, материальными вещами, семиотическими фрагментами, обрывками значений, хаотичных потоков, наплывов света, пространства, временных отрезков и случайных чувств.

Если мы утрачиваем способность объединить наше прошлое, настоящее и будущее в виде высказывания, значит мы не можем всего этого сделать и в отношение нашего собственного биографического опыта; если мы утрачиваем связь с пространствами, их протяженностью и перспективой взгляда, мы утрачиваем так же возможности полноценного проживания собственной психической жизни.

Распад внутренней структуры каждый раз случайным образом помещает нашу мнимую локализацию где-то (именно где-то, но непонятно, где именно) в бесконечных пространствах иного

Срыв темпоральности и пространственной локализации внезапно освобождает настоящее (в контексте времени) от необходимости каких-либо форм деятельности и какой-либо интенциональности, которые могли бы сфокусировать субъекта в пространстве праксиса, в том пространстве, которое позволяет утвердиться аспектам собственной идентичности.

В опыте психотического распада субъекту открывается буквальный мир материальности, лишенный фантазматического флера. Многое становится невозможным, при утрате фантазма, который выступает своего рода фильтром, формирующим приемлемость и вожделенность того, с чем мы имеем дело; особенно в том случае, если речь идет о связях с другим человеком.

Фрагменты реальности, нагромождение знаков (кладбище знаков, у Бодрийяра), обрывки значений провоцируют неупорядоченную аффектацию. Аффект начинает флуктуировать, цепляясь за случайные предметы и вещи, в надежде вновь запустить процесс интенционального означивания происходящего, заключив его в темпоральную последовательность и пространственность. Но случайные идентификации с отдельными фрагментами (как внезапные появления острия иглы сквозь сшиваемые куски ткани) не складываются в целостный эго-комплекс, поскольку власть над всей совокупностью находится в руках главного игрока — нашего семиотического Другого, расположившего себя в недоступной для каждого отдельного фрагмента мета-позиции.

Композиционная реальность субъекта изолирует нас от непосредственного восприятия вещей; мы оказываемся помещенными в кокон фантазма, моделирующего наши желания и удерживающего нас в относительной целостности и стабильности до тех пор, пока стабилен сам фантазм. Наш аффективный фон представляет собой своего рода коктейль, в котором перемешаны фантазии, чувства и желания. Фантазматический кокон выступает психологической оболочкой (кожей), в которой пребывает субъект. Лишь в этой оболочке он способен переживать себя как Я, чувствовать свою собранность, быть собой, манифестировать себя как Я перед лицом Другого. В случае распада оболочки и фрагментации субъекта, Другой, узурпируя власть, возвращается к своей изначальной тотальности.

Власть — это всегда власть иного

Фантазм призван защитить нас, экранировать от первичного ужаса реальности. Весь процесс дифференциации психики от недифференцированного инфантильного мира (в раннем детстве) направлен на отделение субъекта, т.е. формирующегося Я, от первичного недефференцированного хаоса, от той среды, в условиях которой властвует Другой — субъект иного, хаоса, неизвестности, агент фактического небытия, представленного так относительно бытия, ассоциирующегося с фантазматической реальностью субъекта.

Субъект — это субъект фантазматически смоделированного мира, собранного в условиях недифференцированной реальности Другого, наполненной ужасом, первичным хаосом и ощущением гибели.

Субъект — это тот, кто ассоциируется со смыслом, Другой — тот, кто ассоциируется с вожделением и страстью. Между ними располагается пропасть, наполненная ужасом и хаосом. Лишь смысл позволяет приблизится к желанию. Но никогда желание не реализует своей удовлетворенности вне контекста смысла. Желание себя исчерпывает, если не укореняется в структуре смысла.

Там, где распадается реальность, в семиотическом пространстве между фрагментами распавшегося мира, можно усмотреть тишину; когда первый ужас распада утихает, субъект не обнаруживает своего присутствия в рамках привычных значений и сталкивается с той тишиной, которая рождается за пределами смыслов, знаков, значений и желаний.

Фрагментированная реальность, лишенная фантазматической прослойки, сталкивает расщепленного субъекта с миром в его непосредственном виде — с его пустынностью, с объемом несвязанных между собой объектов и с бессмысленностью. В сумме все это переживается как ужас — именно он выступает критерием столкновения с иным.

Другой — это иное и это ужас подлинного бытия

Поскольку небытие, следующее за удовлетворением любого вожделения, гарантирует покой и никогда не обманывает ожиданий. Надежда на чудо, на то, что в действительности нет никакого небытия — это подлинный источник страдания. Подлинный смысл реальности — это ужас бесструктурности и бессмысленности. Небытие — это гарантирующая покой изнанка бытия.

Небытие — это то, что полагает себя как радикальное вскрытие реальности и то, что скрыто за каждым ее фрагментом. Каждый фрагмент и каждая вещь в итоге исчезает в небытии.

Распад структуры — это лишь фаза в стремлении к вожделенному покою, к которому стремится любое напряжение — будь то напряжение тела (в поисках удовольствия) или души (в поисках смысла). И за горизонтом ужаса мы можем услышать вечное, леденящее молчание пустоты, тишины и покоя.

Источники:

Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть. М., 2000.

Джеймисон Ф. Постмодернизм. М., 2019.

Лакан Ж. Семинары. Книга 3. Психозы. М., 2014.

Соссюр Ф. де. Курс общей лингвистики. М., 2004.