Андрей Шенталь о новых мужских сообществах, ролевых моделях и медиаобразах

Маскулинность никогда не единична и не самодостаточна. Она всегда множественна и определяется через то, что отрицает или подавляет. Сам гендерный порядок интегративен: изменение каждого элемента влияет на все остальные. Политические и экономические события последних лет породили новые мужские сообщества, ролевые модели и медиаобразы. Я попытаюсь описать новейшую картографию российской маскулинности, а именно — как множатся, отражаются и преломляются отдельные ее проявления: геополитическая и лидерская, силовая и рыночная, интеллектуальная и декоративная, субординированная и маргинализированная.

Консервативный поворот

Неотрадиционализмы — в том числе возвращение к представлениям о нормативных гендере и сексуальности — коррелируют с периодами экономических спадов и рецессий. Удивительно, что ценность деторождения, брака и семьи возрастает пропорционально снижению социальных обязательств государства. Так, истоки текущего общемирового традиционалистского поворота следует искать в кризисе 2008 года, за которым последовали меры строгой экономии.

Другая причина неореакции — ослабление среднего класса, который, как правило, придерживается более либеральных взглядов. В результате этого интересы элиты легче представить как интересы низших слоев,и наиболее угнетенные начинают голосовать за своих классовых антагонистов. Растет популярность лидеровпопулистов, оберегающих свою власть и роль в распределении ресурсов, во многом за счет сексистских, расистских, а также гомо- и трансофобных настроений.

В ответ на это радикализируется и сопротивление — феминистская критика, гомосексуальное диссидентство, движения за права трансгендеров и других меньшинств. Как никогда актуальными оказываются гендерная и квир-теория и исследования маскулинности, становится общеупотребимым старый термин «токсичная маскулинность». Все это рождает парадокс: проблемы социального неравенства и культурного исключения подменяют друг друга. Мировой кризис 2008 года затронул Россию если не меньше многих западных стран, то, во всяком случае, имел отложенный эффект. И хотя рост традиционалистских настроений наметился значительно раньше, их резкое усиление последовало за массовыми протестами 2011–2012 годов. В частности, законотворческие инициативы думы VI созыва (включая закон против гей-пропаганды и обсуждение репрессивных мер в области репродуктивного права) должны были легитимизировать правительство, утратившее доверие общества. А милитаризация страны после 2014 года поставила в центр геополитики традиционалистскую повестку. Таким образом, недовольство падением уровня жизни и снижение управляемости было перенаправлено в гендерное беспокойство, гомосексуальную панику и попустительство насилия против ЛГБТИК. Маскулинность стала ключевым, если не центральным компонентом новой идеологии.

Геополитическая маскулинность

В отличие от стран, не имевших социалистического опыта и не прошедших «демократического транзита», сексуальная революция в России произошла достаточно поздно. Она пришлась на период реставрации классового общества и дерегуляции рынка, проникая в общественное сознание прежде всего через коммерческую музыку[1]. Поэтому завоеванные личные свободы (в том числе свободу выбора сексуального объекта и гендерной идентификации) было проще дискредитировать как часть капиталистического эксцесса и империализма (порнофикация и вестернизация культуры). Такая «экономизация» гендерных и сексуальных категорий лишь усугубляла вложенный в них моральный характер. Западному промискуитету противопоставлялась не только внеисторическая духовность русского народа, но и непреложность гетеросексуальной нормы, закрепленной в поправках в конституцию 2020 года.

В риторике современной политической элиты мифологема эпохи вседозволенности постоянно противопоставляется эпохе стабильности. Так правящий класс разрывает генетическую связь с приватизацией «лихих девяностых». Но в рамках данной картографии особенно интересно, что сама эта идеологическая дихотомия обрела яркие гендерные коннотации и уподобилась непреодолимой поляризации архетипов «анимус — анима». Мы видим не только политизацию гендера, но и гендеризацию политики. Разнузданности экономической системы и пассивности ельцинского государства, которые ассоциируются с женоподобностью и агендерностью, противопоставляется отцовский закон, порядок, «сильная рука» фаллического этатистского путинского режима. На это уже в 2009 году обратил внимание классик постсоветской гендерной теории Игорь Кон:

Войны, политические кризисы и другие события, вызывающие подъем национальных чувств, увеличивают спрос на героев-воинов, повышая ценность традиционных маскулинных качеств. Национализм и религиозный фундаментализм — самые мощные противовесы цивилизационной «феминизации» социокультурных ценностей в современном мире. Под видом защиты традиционных духовных ценностей они способствуют возрождению культа архаических форм гегемонной маскулинности. <…> Культ сильной власти, дисциплины, державности, вождя и нации практически сочетается с культом агрессивной маскулинности, направленной против «женственной» и «слабой» демократии[2].

Кон верно уловил гендеризацию восходящей национальной идеологии, где авторитарные и автократические тенденции режима начали противопоставлять себя демократическим и эгалитарным. Именно через дискредитацию женственного «Запада» была сформирована новая российская политическая повестка. Мы можем говорить о маскулинной организации российского общества — строгого и карающего внутри, закрытого для переговоров и компромиссов снаружи, которое решает конфликты угрозой применения силы и демонстрации военной мощи[3]. Таким образом, бинарность гендера обретает геополитический размах.

Лидерская маскулинность

Даже абстрактной политической маскулинности необходимо телесное воплощение и убедительная репрезентационная образность. Ее появление предвосхитили общественные ожидания конца 1990-х —в частности, запрос на безопасность и порядок. Как указывает авторитетный социологический анализ, для российского общества рубежа тысячелетий образ идеального национального лидера воплощал герой популярного советского сериала «Семнадцать мгновений весны»[4]. Штирлиц — нордический, выдержанный, исполняющий свой долг, беспощадный к врагам — обеспечивал стабильность вверенного ему государства. Борьба всех против всех «дикого рынка» преодолевалась еще большей маскулинизацией, и эта мужская доминантность обрела форму в лице нового президента. Политтехнолог Глеб Павловский так описывал имиджевые догмы преемника: решительность, молодость и спортивность, а также управленческий талант, повергающий подчиненных в трепет[5].

По мере развития гендерной политики эволюционировал и образ руководителя нации, который из непреклонного скрытного агента спецслужб переродился в настоящего спортсмена и отважного путешественника, преодолевающего, подобно супергерою, любые природные барьеры родной страны при помощи дельтапланов и батискафов. Так телесные проявления лидерской маскулинности стали сопрягаться с физической мощью, ловкостью, смелостью, выносливостью, тягой к покорению природных стихий. Политические победы воспроизводились в победах над географией: «гео» и «политика» образовали нерушимый союз.

Однако, как показывают данные соцопросов, общественные настроения начали меняться после непопулярных экономических реформ конца прошлого десятилетия. В аналогичном опросе 2019 года первое место среди кандидатов в президенты заняла Екатерина Тихомирова, главная героиня фильма «Москва слезам не верит» — серьезная, целеустремленнаяи сильная девушка[6]. Возможно, чувствуя смещение гендерного баланса, центральные телеканалы обратились к стратегии грубой и дешевой феминизации западных оппонентов. Так, одним из объектов насмешек федеральных СМИ стал Эмманюэль Макрон. В передаче «Международная пилорама» он был представлен как «гей-геронтофил», который возбуждается при виде мохнатого микрофона в ветрозащите; там же журналист называет его «ветреной француженкой»[7]. Маскулинный образ лидера — топлес в повелевающей позе на горных вершинах — противопоставлен ухоженному мужчине в костюме, реагирующему на назойливых журналистов. Таким образом, западная маскулинность дискредитируется как излишне женственная, дипломатичная и ориентированная на решение сиюминутных несущественных проблем, тогда как российская, апеллируя к общечеловеческому идеалу немногословной мужественности, кодируется как естественная и трансисторическая.

Маскулинность, которую я называю «лидерская», тщательно срежиссирована имиджмейкерами, политтехнологами и журналистами. Она не является нормативной и предписывающей и не ориентирована на подражание. Ее роль исключительно медиальная: она выступает недостижимой звездой, которая лишь излучает свет, но не указывает путь.

Силовая и неолиберальные маскулинности

В гендерной теории под гегемонной маскулинностью подразумевается определенный набор культурных практик, из которых складывается нормативная форма «мужского поведения». Не будучи доступной многим мужчинам, она тем не менее одобряется обществом и оценивается в качестве наиболее престижной[8]. Российская гегемонная модель мужского поведения есть продукт глобальной неолиберальной идеологии и не слишком отличается от западных аналогов. Она перекодирует геополитическую маскулинность — модель общезначимых и вечных целей — в сугубо рыночный этос конкуренции и карьерного роста. Если в первом случае речь идет о заботе о собственной нации и миропорядке в целом, результатом второго должно стать материальное благополучие частного домохозяйства.

Постсоветская эволюция доминантной модели маскулинности шла особым путем. В России 1990-х годов она, по мнению исследовательниц Анны Темкиной и Елены Здравомысловой, связывалась с успешностью в профессиональной сфере, высоким статусом, материальным благополучием и престижным потреблением[9]. Однако источник дохода мог находитьсяи в зоне теневой экономики, более того, она не исключала физической силы и возможности применять насилие. Кон в этом контексте указывает на популярность «бандитской маскулинности» и сопутствующие ей образы мафиози, братков, малиновых пиджаков[10]. Эпоха нормализации и стабилизации также ставилав приоритет успешность, благополучие и власть сильного, но при этом характеризовалась нехваткой легитимности и зыбкостью позиции. Она потребовала и «новых силовиков» — агентов нацбезопасности, полицейских, разведчиков и других сотрудников спецслужб, — в которых можно разглядеть отблеск президентского образа.

В 2010-е годы российская экономическая маскулинность двигалась в сторону феминизации и смены силовой модели на экспертную[11]. До сих пор жив феномен русского «панк-бизнеса», с характерным нарочитым нарушением этикета, эпатажем, бунтом против условностей, расизмом и гомофобией (Олег Тиньков, Сергей Полонский)[12]. С ними соседствуют фигуры, чья агрессия направлена не против людей, но, например, на природу: владелец Natura Siberica Андрей Трубников содержал дома диких животных, наблюдая, как они воспроизводят рыночную конкуренцию через поедание друг друга[13]. Но даже таких эксцентриков теснят на сцене спокойные атланты духа, смекалистые технократы, мудрые антрепренеры, добившиеся всего стратегическим мышлением, этичным ведением бизнеса, экологической осознанностью и партнерской конкуренцией (Татьяна Бакальчук, Wildberries, и Андрей Кривенко, «ВкусВилл»). Здесь важным становится внедрение агендерных технологий — прежде всего искусственного интеллекта, который справляется с управлением лучше самых эффективных мужчин.

Особенность гегемонной маскулинности в России сопряжена со спецификой ее экономической модели (огосударствление экономики) и гибридностью политической системы, сочетающей демократические и авторитарные тенденции. Символически ценной является экспертная позиция, основанная на знании, компетентности и эффективном менеджменте. Но, являясь рисковой и поэтому неустойчивой, она оставляет более привлекательной бюджетную сферу. Тем не менее огосударствленная мужская роль не может быть такой же престижной, как в советском «этакратическом порядке»[14], так как она скомпрометирована патернализмом. Такая маскулинность не вполне самостоятельна, она опирается на успехи символического отца, в то время как частно-экономическая альтернатива основана на победе в эдипальной схватке: «я всего добился сам».

Эти два типа маскулинности диалектически сражаются друг с другом в злоключениях русского либертарианского героя Павла Дурова. Находясь в вынужденной эмиграции после того, как государство насильственно приобрело сверхпопулярную социальную сеть «ВКонтакте», он не обрел такого же успеха на Западе. Тем не менее он символически вернулся обратно на родину через новый мессенджер Telegram, который спецслужбы не смогли заблокировать в силу своей цифровой некомпетентности. Неслучайно Дуров в Instagram противопоставляет свой рельефный торс уже растекшейся форме Путина, который не пользуется интернетом.

Маргинализированная маскулинность

Говоря о маскулинности, важно учитывать ее расовый или этнический характер. Российская гегемонная маскулинность безусловно ориентирована на представителей титульной нации, в то время как маргинализированная мужественность часто имеет выраженную этническую характеристику. Под ней имеются в виду как национальные меньшинства, так и наиболее социально уязвленные группы — прежде всего, рабочие мигранты из Центральной Азии.

Такая маскулинность биологизируется и маркируется как еще более природная, исконная и аутентичная, чем гегемонная или лидерская. Но одновременно она воспринимается и как дикая (клише «спустился с гор») или просто инаковая. Неслучайно в отсутствие расовой составляющей она расиализируется: представители кавказского региона и граждане центральноазиатских республик часто именуются «черными». В картографии маскулинностей она служит необходимым коррелятом, противоположным европейской пермиссивной модели. Благодаря этим двум полюсам, гегемонная функция обретает необходимый градиент и занимает наиболее выгодное положение. С одной стороны, она не поддается европейской феминизации, с другой — она эволюционировала далеко от своих первобытных форм.

Республики Северного Кавказа имеют особый статус среди прочих этносов. Гегемонная группа рассматривает их поведение как архаичное, которое (пост)индустриальное общество давно оставило позади. Тем не менее их образ воспринимается как конкурентный и, возможно, с некоторой ревностью гиперсексуализируется и преподносится как сексуально агрессивный самими «белыми» мужчинами. Чтобы оспорить сексуальность маргинализированной группы, необходимо ее принизить. Образ кавказского мужчины биологизирутся, а сексуальность описывается в практически психоаналитических терминах как инфантильная и неразвитая. Сами ее носители воспринимаются как младшие братья[15].

Эта производная маскулинности маргинализируется не только дискурсивно, но и институционально. Прежде всего это касается социальных лифтов — основного ресурса, откуда черпает силы доминантная группа, принадлежащая к титульной нации[16]. Изоляция, исключенность и ограничение карьерных перспектив провоцируют замыкание и ретроспекцию. Как указывают исследователи кавказского региона, его постсоветская маскулинность основана на функционировании военно-нобилитетных гендерных систем (готовность пожертвовать собой ради народа), а важной ролевой моделью является герой-воин, обладатель особого кодекса чести. Вместо интеграции в российские зыбкие рыночные модели, северокавказская мужественность, наоборот, поворачивается в сторону национальной самоидентификации, поскольку последняя утверждает несомненность естественного порядка вещей[17].

Эти сложные отношения гегемонной и маргинализированной формы мужественности были инсценированы на глазах всего мира в 2018 году, когда борец Хабиб Нурмагомедов, выходец из Дагестана, в чемпионате UFC одержал победу над прежде непобедимым американцем Конором Макгрегором. Стимулом победы, по словам Хабиба, было желание отомстить противнику за нелестные слова о Дагестане. Причем месть эта была не личная, а родовая: он отвечал на критику отцом Конора отца Хабиба, который заставлял сына сражаться с медведями. Так этнический Другой субъект неожиданно оказался героем. Он отстоял на международной арене достоинство своего народа, принеся победу всей мультинациональной стране. Добиваясь этого, Хабиб любопытным образом воплотил все негативные и позитивные качества северокавказской маскулинности — пассионарность, энергичность, преклонение перед традицией (например, его фотографии в папахе), а также милитаризм и неуправляемость. Его «бестиальный» характер подчеркивает видео сражения с медведем. Другой боец UFC Дональд Серроне называл Хабиба «зверем» и «настоящим животным». Несмотря на это, борец в интервью подчеркивает свою образованность, владение языками и интеллект. Тем самым он двигается от стереотипов о «южном» темпераменте к нордической рассудительной строгости.

Борьба Хабиба за признание не была бы возможна в традиционном бюджетном спорте, таком как футбол или бокс, где его личные успехи нейтрализовали бы как общенациональную заслугу. Поэтому он выбрал альтернативный, частный вид спорта MMA (смешанные боевые искусства), где бойцы используют собственные материальные возможности для продвижения. Кроме важной силовой и даже (само)деструктивной составляющей, этот вид спорта требует огромных финансовых инвестиций: затраты на диетологов, тренеров, профессиональный пиар. Вербальные оскорбления (так называемый трештокинг) и хулиганское поведение болельщиков вызывают медиаскандалы, подогревающие интерес зрителей и монетизирующие соревнование. В этом смысле Хабиб следовал именно модели гегемонной или неолиберальной маскулинности, профессионально используя пиарстратегии и медиаресурсы.

Сообщническая маскулинность рэп-батлов

Маскулинность зачастую определяется через свою противоположность: по остроумному определению Майкла Киммела, быть мужчиной означает «не быть похожим на женщину». Другими словами, это определение исходит «из того, чего нет у того или иного индивида, а не из того, чем он обладает»[18]. По его мнению, пропуск в «царство мужественности» всегда происходит через надзор, оценку и одобрение других мужчин, которые оценивают исполнение роли. То есть мужественность структурируется как гомосоциальный спектакль, где обособленность становится своеобразным обрядом инициации, консолидирующим участников.

Сообщническая маскулинность производит это негативное конструирование на социальном уровне, потому как основана на исключении женщин. Вместе со смешанными единоборствами и стендапами в России в последние годы стало популярно и другое явление американской культуры — рэп-батлы. Характерной их особенностью является не только исключенность противоположного пола (формально женщины допущены и даже участвуют в женских батлах)[19], но и язык ненависти — мизогиния, гомофобия и трансфобия как показное доминирование над женщиной и отрицание всего женственного в себе. Хотя рэп-батлы перекодируют рукопашный бой в дистантное интеллектуальное сражение — битву юмора, эрудиции, стихосложения, — на самом деле их целью является попытка морального уничтожения и мачистской доминации друг над другом. Здесь, как и в политическом медийном спектакле, главным оскорблением становится «феминизация» оппонента.

Особенностью российской рэп-культуры с 1990-х до сегодняшнего дня является ее искусственная угнетенность или виктимность[20]. За это время ее апроприировали различные социальные группы — фарцовщики, дети мажоров, выходцы из среднего класса и интеллигентских семей, которые в равной мере жаловались на социальную уязвленность или сложный путь к успеху. Например, Oxxxymiron (Мирон Федоров), получивший оксфордский диплом, исполняет одновременно роли традиционного интеллигента-западника, который сыплет цитатами из классической литературы, и простого русского пацана, презирающего западную толерантность. Что касается рэп-батлов, места их проведения — коммерческие площадки (Versus, «Слово СПб.» и пр.) — помогают конструированию образа беспризорного мальчишества. Будто нарочно они противопоставляют уличную социализацию родительской, университетской и др., хотя такой рэп в основном ориентирован на студенчество крупных городов. В этом отношении условный и перформативный характер зрелища выявляет перформативный характер гендера его участников.

Исторический батл, где сразились звезды российского рэпа Oxxxymiron и Гнойный (Слава Карелин), привлек к локальной субкультуре федеральное внимание, но одновременно ознаменовал закат жанра. Гнойный, ставший победителем, произнес панчлайн (ударную финальную строку): «Боже, да даже самый п*здатый транс не прикладывает столько усилий, чтобы казаться мужиком». Этой фразой один самец уничтожает другого, снижая его статус до самого низшего в ценностной гендерной иерархии — трансгендера (в данном случае трансгендерного мужчины). Но за внешней мизогинией или трансфобией обнаруживается негативное признание гендерной проблематики. Гнойный изобличает перформативный аспект половой роли своего соперника, который тратит слишком много сил для ее поддержания, и где его успех измеряется полнотой совпадения с искомой гендерной идентичностью (транс именно «п*здатый»). Здесь все оказывается как у гендерного исследователя Киммела: «мужественность становится растянувшийся на всю жизнь попыткой демонстрировать акт ее достижения, поскольку нужно доказывать другим недоказуемое, в котором мы сами не уверены»[21].

Выходит, оскорбление заключается не в гендерном несоответствии Оксимирона исполняемой им мужской роли, а именно в количестве энергии, затраченной на производстве этой позиции. Вместо бинарности М — Ж вырисовывается целая квантифицируемая градация гендерных переходов. Иными словами, рэп-перформанс не подтверждает биологическую принадлежность к полу, которая должна была бы восприниматься имманентной субъекту, но предполагает отсутствие за рэп-исполнителями мужественности как таковой. Быть мужчиной здесь значит повторять пустой перформативный труд производства того, чем не обладаешь. Сообщническая маскулинность рэп-батлов — обреченное асимптотическое приближение к мужественности, которая была заведомо утрачена.

Мягкие маскулинности

В лексиконе интеллектуальной элиты и творческой интеллигенции термин «маскулинность» и его производные все чаще используются как пренебрежительные и даже ругательные. Обычно она ассоциируется с грубой силой, пережитком прошлого, архаичным сознанием, не свойственным просвещенной современности. Подобно термину «фашизм», она утрачивает свой изначальный смысл и означает все иерархическое, неравноправное, склонное к угнетению, а следовательно — плохое. В этом мире, представляющем инверсию гегемонной парадигмы, критика маскулинности, околофеминистские взгляды и показная толерантность являются залогом прохождения пропускной системы. Попасть в нее сложнее, потому что она обладает более высоким символическим статусом.

То, что я называю интеллектуальной маскулинностью, особенно популярно в либеральной среде, (например, в Youtube-сегменте первым в списке идет шоу «Вдудь»). Но еще показательнее русское либертарианское движение, которое созревало внутри форума «Чтений Адама Смита», среди студентов и преподавателей Высшей школы экономики в социальных сетях. На общероссийский уровень оно неожиданно вышло во время так называемого Московского дела (2019), в частности благодаря аресту двадцатилетнего блогера и активиста Егора Жукова. Он и другие либертарианцы импортируют на русскую почву американскую идеологию объективизма Айн Рэнд — идеалы личного, прежде всего рыночного, преуспевания, государству, которое воспринимается исключительно как репрессивный аппарат. Сторонники этой доктрины отрицают любые формы коллективности, равенства, групповых интересов, часто находя в этом биологические причины, но формально соблюдают «европейский» кодекс инклюзивности, толерантности и свободы самоопределения[22]. Сами они могут быть не столь успешны материально, успешными должны быть их пламенные речи.

Тем не менее идеи, транслируемые либертарианством, — это прежде всего «мужские фантазии», представления юношества о данной им от рождения исключительности, которая оправдывает склонность к господству над жертвами негативного отбора, слабыми и не предприимчивыми (включая других мужчин). Вслед за Клаусом Тевеляйтом (автором книги «Мужские фантазии»), теоретик культуры Ана Тейшейра Пинто указывала, что внутри капитализма гендер является ключевой политической проекцией[23]. В XX веке правые отождествляли бесформенную иррациональную толпу (коммунизм) с пугающей женственностью, которая угрожает целостности их тела. Сегодня целостность метонимически переносится на нерушимость государственных границ — и обеспокоенность либертарианцев вызывает вопрос мигрантов. Ведь требование равноправия равносильно кастрации — мужскому страху утраты сексуальной потенции как утраты политической и экономической власти или того, что называется патриархатными дивидендами.

Декоративная форма маскулинности идет противоположным путем. Она сознательно возводит потемкинские деревни мужественности, выполняя апотропеическую, или защитную, функцию. Характерным примером этой модели можно назвать показы Гоши Рубчинского и его многочисленных эпигонов, модельное агентство «Люмпен», перформансы и спектакли лаборатории «ВАСЯ RUN». Они отсылают не к нейтральному виду мужественности, но к определенной социально или культурно угнетенной группе мужчин, экзотизируя «ребят со двора», подростков из неблагополучных районов, парней из глубинки, гопников — тех самых неудачников, которых либертарианцы уличают в нейрофизиологической склонности к подчинению. Рубчинский и «ВАСЯ RUN» режиссируют брутальный гомосоциальный (и отчасти классистский) спектакль, который представляют прежде всего образованной публике. Более грубая и жесткая форма пролетарской мужественности эстетизируется и приручается внутри экспертного сообщества.

Рубчинский при этом идет немного дальше, перенося классовую конфигурацию в политическую. Используя стратегию, которую Славой Жижек называл «сверхидентификацией с агрессором», в своих показах он апроприирует властную и патриотическую атрибутику геополитической маскулинности[24]. Соответственно, критику справа он использует не как маскарад или пародию, но принимает совершенно всерьез, подрывая эффективность такого гендерного порядка. При этом постсоветская маскулинная чувствительность, которая в погоне за недоступными западными брендами сформировала свой образ мужественности, экспортируется и перепродается «Западу». То, что казалось отвергнутым и дискредитированным «феминизированным» обществом, оказывается объектом его желания. Так геополитическая маскулинность воспроизводит себя в мягкой форме.

Субординированная маскулинность

Маскулинность самоопределяется не только через свою противоположность (женственность) или подчинение других маскулинностей (маргинализированные модели), но и через подавление проявлений женственности внутри мужественности, например в случае гомосексуальности. Существующая матрица доминантности также не исключает, а скорее поощряет ситуации, когда субъект, угнетенный на одном поле, может стать угнетателем на другом: например, легко представить себе гея, который ненавидит мигрантов.

Если в эпоху сексуальной революции 1990-х российская гомосексуальная среда была относительно свободной и трансгрессивной, то в последние годы она дробится на микросубкультуры, иерархические сообщества вкуса. А ее мейнстрим, особенно репрезентация в социальных сетях (Grindr, Hornet, телеграм-каналы и в меньшей мере Tinder), оказывается более нормализованным как по своим внутренним законам (гомонормативность), так и по внешним проявлениям, ориентированным на гетеросексуальную маскулинность (straight-acting). Отчасти за этим стоит хипстерская неореакция с ее модой на «естественный» внешний вид или описанные выше примеры декоративной мужественности. Но в большей мере она обусловлена ростом политической гомофобии. Гомосексуальная маскулинность заняла оборонительную позицию, в особенности после закона о гей-пропаганде и при нездоровом внимании общества к ЛГБТИК.

Новая нормативность внутри сообщества выражается в распространенном явлении фемфобии — презрении к поведению, которое ассоциируетсяс женственным (в России получившему название «манерность»), а также и в ботомшейминге — стеснении своей или порицании чужой пассивной сексуальной роли. За этим можно обнаружить как внутреннюю мизогинию, так и страх разоблачения, или аутинга, — опасности, что по манере общения твоего партнера или друга будет выявлена и твоя гомосексуальность. Также новая идентичность гетеросексуального поведения должна легитимизировать гомосексуальность. Даже от ЛГБТ-активистов можно услышать: «На самом деле геи такие же, как другие мужчины, но из–за того, что есть такие, как… [манерные], нас все ненавидят». Фемфобия, таким образом, проводит размежевание объекта желания (гомосексуальность в смысле закрепления ролей) и гендерной идентичности (мужчина, женщина, квир, non-binary и т.д.). Но если само это размежевание закономерно, то способ его проведения автоматически превращается в практику порицания более уязвимого. Таким образом, мейнстрим российской гомосексуальной среды строится по модели сообщнической маскулинности, где также есть своя пропускная система, основанная, правда, на иных представлениях о «мужском». Парадоксально, что в рэп-батлах встречается осознание перформативности гендера, но в случае гей-сообщества — которое, казалось бы, должно быть более открытым к свержению стереотипов —представление о гендере и сексуальных ролях, наоборот, эссенциализируется. Правда, такое сравнение не вполне легитимно, потому что сообщническая маскулинность строится вокруг (единого) гендера, а гомосексуальная — вокруг (разделяемого) объекта желания.

Как указывал Кон в 1998 году, в гей-отношениях не работает принцип дополнительности. Все происходит ровно наоборот: «чем маскулиннее выглядит и/или кажется себе гомосексуал, тем сильнее его желание иметь такого же или более маскулинного партнера. Ориентация на гипертрофированную маскулинность (тип „мачо“) коррелирует не только с уровнем предполагаемой маскулинности субъекта, но и с уровнем его сексуальной активности»[25]. Подобное положение могло бы оставаться исключительно выбором отдельного человека, однако из–за появления социальных сетей и приложений для хукапов (поиска быстрого секса «без обязательств», «с порога») во второй половине 2010-х годов личное предпочтение (например, хештег #masc4masc — «мужественный для мужественного») переходит границы личного и конституируется как правило социальной группы.

По сходной совокупности причин замыкание сообщества на себе через подобные приложения приводит к росту шовинизма внутри гомосексуальной среды, который может обретать и геополитические масштабы (например, гомонационализм[26]). Система знакомств, подразумевающая мгновенные интеракции и обилие выбора на рынке партнеров, располагает пользователей к негативному отбору: постановке вопроса не о том, чего ты хочешь, а о том, чего не хочешь. Так, жертвой негативного отбора становятся не только «манерные», но и широко трактуемые «азиаты», в то время как маргинализированная маскулинность Северного Кавказа может отвергаться как бестиальная и одновременно экзотизироваться, подобно типажу «латинос» в Северной Америке или Северной Европе, на который накладываются определенные сексуальные проекции. Аналогично поведение славянских «гопников» или европейских chavs вроде моделей Рубчинского может презираться как недостаточно культурное, но в то же время одобряться как реликтовая грубая сила и недостающая истинная мужественность. Опять парадокс: в гегемонном рыночном каноне она оказывается маргинализированной, здесь же фетишизируется, иногда становясь образцом для подражания.

Итак, субординированная маскулинность замыкает эту картографию не потому, что она подчинена другим моделям или располагается ниже всех в этой иерархии. Будучи культурно исключенными, гомосексуальные субъекты могут быть более экономически успешными, чем гетеросексуалы. Более того, принадлежность к ЛГБТ-сообществу дает и некоторые символические дивиденды внутри мягких форм маскулинности. Она располагается здесь, потому что ее искривленная структура закольцовывает и воспроизводит, как в оптических экспериментах с преломлением света, всю вышеописанную структуру господства и подчинения внутри российского гендерного порядка.

Это статья из книги «Одновременность неодновременного». Читайте другие статьи в коллекции на syg.ma.

Андрей Шенталь

Художественный критик, куратор и художник. Автор эссе, статей и интервью об искусстве, культуре, философии и политике, опубликованных в каталогах и журналах Idea, Mute, Little Joe, Frieze, Camera Austria, Springerin, Artforum и др. Работал редактором «Художественного журнала», корреспондентом журнала Flash Art и сокуратором Философского клуба ЦСИ «Винзавод».

Примечания

1. Шенталь А. Преданная революция, или Девяностых не было // Разногласия, 27 января 2017. https://www.colta.ru/articles/ raznoglasiya/13743-predannaya-revolyutsiya-ili-devyanostyh-ne-bylo.

2. Кон И. Мужчина в меняющемся мире. М.: Время, 2009. С. 116.

3. Этими терминами пользовался социолог Герт Хофстеде, см.: Hofstede G. Masculinity and Femininity: The Taboo Dimension of National. Thousand Oaks, CA: SAGE Publications, 1998.

4. Никольская А. Почему россияне захотели парламентскую республику // https://www.youtube.com/watch?v=R6E7cncvbDk.

5. https://www.colta.ru/articles/society/18517-preemnik-inaya-vlast.

6. Там же.

7. «Международная пилорама» на телеканале НТВ. 8. Впервые в: Carrigan T., Connell R., Lee J. Toward a New Sociology of Masculinity // Theory and Society, No 14 (5), 1985. P. 591–592.

8. Впервые в: Carrigan T., Connell R., Lee J. Toward a New Sociology of Masculinity // Theory and Society, No 14 (5), 1985. P. 591–592.

9. 12 лекций по гендерной социологии. СПб.: Изд-во Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2015. С. 461–462.

10. Кон И. Мужчина в меняющемся мире. С. 175.

11. Тартаковская И. Маскулинность: что она значит сегодня? // https://www.colta.ru/articles/specials/23230-maskulinnost-dlya-chaynikov-lektsiya-1-zachem-izuchat-maskulinnost.

12. Будрайтскис И. Когда музеи дают сдачи // Художественный журнал, No 88, 2012.

13. См.: Шенталь А. Переизобретение Сибири // https://teletype.in/@andreyshental/B17Gmxw-I.

14. См.: Здравомыслова Е., Темкина А. (ред.) Российский гендерный порядок: социологический подход. СПб.: Изд-во Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2007.

15. См. дискуссию Ирины Костериной и Габриеле Дитцэ «Этничность и маскулинность» // https://www.youtube.com/ watch?v=IwJSVfagcEE.

16. Например, уроженцы республик Северного Кавказа не могут служить в российской армии или в правоохранительных органах (Там же).

17. Шаожева Н. Гендерные стереотипы в традиционном обществе // Известия Дагестанского государственного педагогического университета. Махачкала, 2010.

18. Киммел М. Маскулинность как гомофобия. Наслаждение быть мужчиной. Западные теории маскулинности и постсоветские практики. СПб.: Алетейя, 2008. С. 41.

19. И хотя они обычно исполняют роль утрированной феминности или же уподобляются мужчинам (слатшейминг), а также не являются экспертами, оценивающими мужчин, этот факт уже свидетельствует о трансформации гендерного порядка в сторону инклюзивности.

20. Рондарев А. Из Бронкса в Москву: как менялся хип-хоп // https://youtube.com/watch?v=FWVDDxKTRKE.

21. Киммел М. Указ. соч. С. 142.

22. Шенталь А. «Мужские фантазии» либертарианства // https://teletype.in/@andreyshental/Sk7nscmAS.

23. Pinto А.Т. Male Fantasies: The Sequel (s) // E-flux Journal, No 76, October 2016. https://www.e-flux.com/journal/76/72759/male-fantasies-the-sequel-s/.

24. https://deterritorium.wordpress.com/2017/08/20/why-are-laibach-and-nsk-not-fascists-by-slavoj-zizek-1993/.

25. Кон И. Лунный свет на заре: лики и маски однополой любви. М.: АСТ, 1998.

26. Термин Джасбир Пуар, который означает общую позицию власти и ЛГБТ-сообщества в целях оправдания расизма, ксенофобии и определенной империалистской политики западных стран.