Перевод небольшого рассказа о событиях 7 декабря 1941 года.

Начиная с восьмого декабря, в Японии на протяжении трех месяцев интересовала людей лишь одна, главная тема — вы.

Вас было девять. Вам никто не отдавал приказ. Говорили, что вы, несколько человек, сами предложили идею главнокомандующему. Затем вы несколько месяцев втайне от людей усиленно готовились к исполнению. И ничем другим, кроме приготовлений, вы не занимались.

До начала войны мне казалось, что лягушатники и янки очень хорошо воюют. Я думал, что лягушатники идут на войну шутя, напевая себе под нос, а янки не видят разницы между спортом и войной и бегают между пулями, будто хотят забить гол. Но война не оказалась настолько простой и подходящей, чтобы рассуждать о ней за столом в мирное время. Нет, мысли о том, что люди умирают, мысли о смерти — все это не так просто, все это не подходит для мирных застольных разговоров. Люди не могут идти на смерть, напевая себе под нос. Война не настолько проста, чтобы представлять вбегающих в бункер солдат, которые хотят забить гол.

Некоторые комиссованные солдаты, все люди разного происхождения и образования, говорили совершенно одинаковые вещи: хуже самой войны были изнурительные, изматывающие до костей походы. Они изнемогали. Во время похода они спали на ходу. Когда внезапно появлялся враг и слышалась ружейная стрельба, они с облегчением ложились на землю и стреляли в ответ. Им казалось, они не воюют, но отдыхают. Когда враг быстро отступал, они говорили, вот, опять маршировать, скучно. Этот опыт был важным. Они приносили огромные жертвы за возможность стать людьми и получали этот опыт. Но вся ли это война или нет — вопрос оставался открытым.

Другими словами, война для нас всегда была напрямую связана с идеей смерти. Смерть была страшна. Но когда мы оказывались на войне, жизнь там была неожиданно беззаботной, не было и следа той тревоги, которую мы чувствовали во время отправки на фронт. Под ногами парашютистов кудахтали курицы, и только проснувшиеся солдаты, позевывая, хватали бананы. В результате, “крещение огнем” было лишь отдыхом после утомительного марш-броска. Мы думали, неужели это — война, неужели смерть совсем не страшна, неужели это так до абсурдного легко, думали мы. Но, действительно, это была не война, война не могла быть только такой.

Видели ли отдыхавшие под обстрелом солдаты смерть? Даже если во время боя гибли двое или трое — смотрели ли они смерти в лицо?

Учитывая, что солдаты отдыхали под обстрелом — даже если в этот момент у них возникал страх умереть, то наверняка у них была и подсознательная уверенность в обратном. И когда по воле случая вражеская пуля все же попадала в цель, то их души прямо сталкивались со смертью, но самой смерти они в лицо не смотрели.

Подобное убеждение помогало американцам идти в бой с песней, словно за голом. Но как можно идти в бой напевая, когда ты знаешь, что умрешь? На такое способны только сверхлюди.

Другими словами, часть войны (и, скорее всего, большая по времени часть) прошла с песнями. Однако, ключ к исходу войны был не здесь. Те, кто забегал в бункер с бомбой или же совершал самоубийственные атаки на позиции врага, знали, что хотя они наверняка умрут, но надо продвинуться вперед. Поэтому все военные победы строились на телах таких сверхлюдей.

Обычно, если речь идет о войне, японцы думают о том, что придется умереть. Они беспокоятся — “смогу ли я быть настолько храбрым”? Поэтому, когда они получают повестку и отправляются на фронт, они ни в коем случае не настроены оптимистично. Однако и лягушатники, и янки — оптимисты. Они маршируют с песнями, посылая девушкам воздушные поцелуи. Эти песни рождаются из подсознательного убеждения “а может, я и не умру”, не в душе человека, который, смотря в лицо смерти, отправляется защищать родину от опасности. Японцы же идут на фронт, смотря в лицо смерти, поэтому они не веселятся, но молча и торжественно отправляются в бой, и об отваге на поле боя говорят победы в войне на Тихом океане. И если бы в правилах войны не были прописаны самоубийственные атаки, то мир можно было бы захватить одними голами.

Люди, которые идут в бой зная, что они умрут — не простые люди. Более того, если они к тому же не охвачены яростью и действуют хладнокровно, исходя из рациональных побуждений, их следует называть сверхлюдьми. Многие хвастаются тем, что пожертвуют жизнью, верой, долгом, идеологией — но сколько из них смогли на самом деле пожертвовать этим перед лицом смерти, когда смерть преследовала их? Только совершенно немногие, наделенные силой духа, смогли выбрать этот путь.

Нам в обычной жизни просто было говорить о том, что в крайнем случае можно напиться, а затем умереть, или же о том, что в критический момент обычно хмурые люди становятся бодрыми. У меня было пристрастие к алкоголю, и я особенно легко делал такие громкие заявления.

Тем не менее, несмотря на то, что мы часто думали о смерти, мы не собирались сталкиваться с ней напрямую, поэтому эти мысли с самого начала были обманом. Мы думали, что никогда не умрем, и, хотя, вроде мы смогли начисто отринуть страх смерти, на самом деле это было не так.

Вы же, можно сказать, усердно готовились к смерти. В результате вы должны были умереть, у вас не было ни малейшей возможности выжить. Где-то в море, втайне от нас, вы старательно готовились к смерти, и ничего сентиментального, ничего печального ни о вас, ни об этих приготовлениях, никто так и не узнал. Вы полностью, без остатка, посвятили себя подготовке. Вы еще не столкнулись со смертью напрямую, но взамен вы начисто стирали из своего подсознания малейшие мысли о возвращении домой. Для нас это была непостижимая, неуловимая, словно сон, истина.

Хотя воевавшие на фронте солдаты испытывали страх смерти, но у них в бессознательном всегда была надежда, спасительная мысль о возвращении домой. Вы не сталкивались со смертью, но, пока вы усердно готовились, начисто вытесняли из своего сознания малейшие следы этой надежды. Перед тем, как отправиться в путь, вы весело переговаривались: “Следовало бы надеть парадную форму, но жарко, поэтому буду в рабочей одежде”. Поскольку кроме смерти вы ничего не искали, смерть уже стала частью вас, в ней уже не было ничего особенного. Вы думали лишь о том, что должны всего-то сделать пробоину во вражеских кораблях. И даже в этом вы были настолько уверены, что не чувствовали ни малейшего беспокойства. Вы смело садились по лодкам, и один из вас сказал: “Мне дали бэнто, сидр и даже немного шоколада, будто я отправляюсь на пикник”. Однако, когда вы отправлялись, никто из вас не сказал “до свидания”. Только “я иду”. А затем, взяв курс на Перл-Харбор, вы исчезли под водой.

***

Шестого декабря, днем я получил деньги из Тайкандо, а затем собирался поехать в Одавара забрать зимнее кимоно. Кимоно и постельные принадлежности, которые я оставил Миёси Тацудзи, вымокли летом из–за наводнения, и Гарандо должен был их высушить. Строго говоря, Гарандо был хозяином одноименной мастерской по изготовлению вывесок. Он был другом детства Макино Синъити и, путешествуя по Токайдо, нарисовал все вывески от Атами до Цудзидо. Его почерк был хорошо мне знаком, и когда где-нибудь на Токайдо я видел знакомые вывески, то, бывало, даже смеялся. Иногда он подписывался псевдонимом, состоящим из иероглифов “запад” и “вода”. Два этих знака вместе образуют “сакэ”, поэтому его псевдоним был подозрительным. Однако это была не постоянная его подпись. Иногда, рисуя вывеску, он то ли из–за погоды, то ли по настроению внезапно ставил ее. Так, например, была подписана вывеска сувенирной лавки на станции Кодзу.

Я собирался съездить в Одавара за зимним кимоно и в октябре, и в ноябре. Однако тогда еще был не сезон, поэтому мне не хотелось и я возвращался без него. Но, тем не менее, зима становилась все ближе, поэтому я должен был его забрать.

Вечером шестого декабря я выпил вместе с главой Тайкандо, но в Одавара не поехал и вместо этого стал искать, у кого бы переночевать. Поскольку я часто оставался на ночь у друзей, я не знал, где переночую, может быть у Вакадзоно или Мацусита… В принципе, я мог бы завалиться среди ночи к этим двум. До шестого числа я был у Оои. Я навестил Оои Хиросукэ, который закончил рукопись для “Современной литературы”, провел у него пару дней, а затем отправился в Тайкандо. Вроде бы у Оои к нам присоединился Хирано Кэн, и мы отгадывали преступников в детективных рассказах, и в тот день я вроде и не проиграл. Когда я отправлялся в Тайкандо, я помнил только, как я разгромил Хирано. Сначала он проиграл, и потом он потерпел сокрушительное поражение, Оои был вторым, а я одержал блистательную победу. В ночь с пятого по шестое декабря мы не спали ни секунды. Жена Оои попросила меня купить рыбы, если я поеду в Одавара.

В результате, я был в Одавара вечером седьмого декабря.

Гарандо работал в Кодзу, дома его не было. В тот день у него дома заканчивалась церемония совершеннолетия его старшего сына (я не знаю, что Гарандо имел в виду под “церемонией совершеннолетия”. Его сыну было семнадцать лет.), и везде были взятые где только можно многочисленные бутылки сакэ, пива, сётю и поддельного виски, некоторые даже не открытые, и когда пришел Гарандо, я был уже пьян. Гарандо выпил в Кодзу, по пути с работы. Он принес детям на ужин десять карпов-акаги, и сказал, что в Одавара рыбы нет, поэтому он тащил ее с самого Кодзу.

При виде карпов я внезапно вспомнил о просьбе жены Оои, и я спросил, где можно купить живой рыбы. “Не в Одавара, может в Кодзу или в Ниномия.” — ответил мне Гарандо, и мы решили, что он завтра изменит планы и отправится в Ниномия рисовать вывеску для врача, а я поеду вместе с ним за рыбой. Таким образом у меня опять не получилось забрать кимоно, и я решил отложить это дело. Теперь было неясно, зачем я приехал в Одавара, но подобные перемены были частыми, и я к этому привык.

На следующий день я проснулся в семь часов. Жена Гарандо наверняка услышала, что я не сплю, поднялась ко мне и сказала, что Гарандо отправился в гостиницу Кансуйро, что в Хаконэ, доделывать дела, и вернется днем. “Затем вы отправитесь в Ниномия”, сказала она, и продолжила: “Он надел твой костюм, чтобы выглядеть поважнее”. — “Да ладно”. — “Говорят, началась война, но у нас радио не вещает днем”.

В Токио такого бы не случилось. Однако в Одавара, где днем не было радиовещания, в комнате на втором этаже, где работал Гарандо, царила полная тишина. Судя по спокойному тону его жены и по тому, что я слышал в новостях несколько дней назад, я решил, что произошла какая-то стычка на границе Таиланда, и провел три часа, читая книги. Дул прохладный ветерок и было ясно. Из западного окна ясно виднелся холм Мёдзин. Я думал о том, что если бы мы вместе с Гарандо поехали в Кансуйро, то я смог бы принять там ванну. В этой гостинице у меня были знакомые. Я по натуре был домоседом, но погода в Одавара была хорошая, поэтому мне захотелось прогуляться к горам. Все было в легкой дымке. На освещенной солнцем дороге тени казались ясными и четкими.

　Я не хотел упустить Гарандо, и отказался от мысли отправиться в Хаконэ искупаться, поэтому, чтобы развеяться, я решил побриться. В город я отправился за десять минут до полудня. В Одавара был модный район для покупок, но прохожих там не было. На домах развевались государственные флаги. На телеграфных столбах были расклеены ярко освещенные солнцем срочные объявления, которые трепались на ветру. “Объявлена война Великобритании и США” — вокруг никого не было, и их читал только я.

Я нашел парикмахерскую, где было радио. Скоро должны были начаться новости. Я был единственным клиентом. Когда меня брили, я слушал чтение императорского манифеста, а затем речь Тодзё. Я плакал. Настало время, которое нельзя было описать словами. Если надо, я пожертвую собой. Чтобы ни один вражеский солдат не ступил на нашу землю.

　 Когда я шел обратно к дому Гарандо, у магазина сладостей метров за пятьдесят до него с очень гордым видом сидел высокий мужчина. Это был Гарандо. Он подозвал меня. Когда я подошел к нему, по радио в магазине сладостей начали передавать новости о войне. Тогда я и услышал об атаке на Гавайях. В новостях тогда говорили о том, что два крейсера потонули, другие корабли получили повреждения, но о вас они не упоминали. В такой момент я почувствовал себя немного неловко из–за японского характера, который не позволяет свободно крикнуть “Бандзай!”. Гарандо, несмотря на то, что подозвал меня, был спокоен, будто бы не слышал новостей. Он перекинулся парой слов с хозяином магазина, а затем сказал: “Пора в Ниномия, давай-ка позвоним туда”.

Автобус шел по Токайдо. Снаружи ничего не изменилось, кроме того, что теперь у высаженных рядами сосен стояли полицейские. В заливе Сагами было неспокойно, и, несмотря на ясную погоду, на море были высокие волны. Поэтому в тот день мы не смогли купить рыбы ни в Кодзу, ни в Ниномия. Из Кодзу отправлялись на восток поезда с солдатами.

В Кодзу мы пересели на автобус до Ниномия. По пути мы зашли в храм секты Дзэн. Была годовщина смерти друга Гарандо или что-то подобное. Более того, Гарандо знал настоятеля. Он открыл дверь в главное храмовое здание и громко, до странного громким голосом, спросил, нет ли у них сакэ. Перед главным зданием росли кактусы. Мы пошли к могиле. На кладбище было много небольших надгробий времен Токугава. Гарандо положил цветы на могилу друга. Это была старая могила. Он пнул мусорный бак, наступил на него, но не молился. Даже не склонил голову ни разу.

Гарандо шел быстро. Пройдя сквозь кладбище, мы вышли к линии Токайдо. Обернувшись, он сказал мне, что тут происходит что-то интересное. В Ниномия ведутся работы по расширению сети железных дорог, и могилы прямо сейчас переносят в другое место. Гарандо хотел мне это показать.

Действительно, на кладбище проводили эксгумации. Между холмами клубился дымок, несколько людей с повязками на лбу копали могилы предков. Лишь один уже наткнулся на кости и вытирал пот со лба. Здесь все еще хоронили, поэтому были и те, кому пришлось эксгумировать свежие могилы.

Но Гарандо не смотрел на тех, кто проводил эксгумации. Он разрывал руками комья вырытой земли и доставал оттуда какие-то черепки. Обернувшись, он сказал: “Говорят, здесь вроде давно нашли множество черепков, а сейчас тут как раз переносят могилы”.

— Это глиняный сосуд. — Он пнул ногой вытащенный из земли длинный и узкий камень суна в три. Если бы найти осколки, получилась бы идеальная глиняная ваза. По форме она отличалась от горшка. У нее было горлышко. На поверхности были сложные узоры эпохи Дзёмон. Однако из–за эксгумации она была разбита мотыгой на мелкие кусочки, которые валялись везде. Даже если бы удалось их найти, целую вазу уже было не собрать.

Люди с повязками подошли к Гарандо. Один из них, пожилой человек с бородой, извиняясь и поглаживая рукой осколок, сказал.

— Это я его выкопал. Я ж не знал, что он ценный, и разбил его. Все куски тут валяются. Я ведь неграмотный.

— Три-четыре сяку прорыл?

— Ну да, чуть побольше.

— Что поделаешь. Давай-ка поаккуратнее.

С этими словами мы покинули кладбище. Гарандо любил раскопки. Иногда, взяв с собой мотыгу, он отправлялся в горы покопать. Дома у него даже была своя “коллекция Гарандо”. Хотя она была не такой большой. В прибрежных горах у Одавара, было много следов древних людей.

На рыбном рынке в Ниномия висела почти трехметровая акула-фука. Но когда мы пришли в нужную лавку, то местной рыбы вообще не было. Плохой день. Почесывая затылок, хозяин лавки сказал, что в такие дни никто не ловит рыбу, но есть тунец. Кроме тунца, в лавке ничего не было.

Хозяин этой лавки получал дополнительную порцию сётю, которую выдавали только рабочим, поэтому он угостил нас. Мы разбавляли его сидром, и получался изысканный напиток. Этому научил меня Гарандо. Была уже половина пятого. Солнце уже садилось, и в рыбной лавке было много людей, которые покупали еду на ужин. Домохозяйки удивленно смотрели на странную парочку, меня и Гарандо, которые ели сасими и запивали его сидром.

　 Наверняка будут бомбить, подумал я. Мы воюем со странами, которые производят известные на весь мир самолеты. У них везде есть базы. Для победы мало разбомбить Гавайи. Может быть, отряды вражеских самолетов уже летят над Тихим океаном. Я вообще смогу вернуться в Токио? Не прервут ли железнодорожное сообщение? Таковы были мои мысли, когда я шел по дороге, пожевывая тунец. Одетые в зеленую форму мальчишки выкручивали лампочки из фонарей. Гарандо сказал, что у него есть пучок лука и было бы неплохо добавить его к сасими. Когда настала ночь, мы распрощались на платформе. Я был пьян.

***

Восьмое декабря, 16:31. Когда я пил в рыбной лавке в Ниномия, по было было 21:01 по гавайскому времени, уже две минуты как взошла луна. Весь день вы прятались в заливе, спокойно ожидая рассвета. Затем, лунной ночью, вы отправились в путь. Вы предприняли последнюю атаку. Линкор “Аризона” взорвался, языки пламени осветили небо, куски раскаленного металла разлетались во все стороны, и в это время враг, подумав, что это налет, начал слепую пальбу в воздух. Это видели даже находившиеся издали союзные войска.

　 В 18:11 по японскому времени вы еще были живы. Из подводных лодок вы передали по беспроводной связи сообщение об успешной атаке. В 19:14 связь прервалась. Никто из вас не вернулся. Вы и не должны были вернуться.

10 декабря были потоплены линкоры “Принс оф Уэлс” и “Рипалс”. Когда после атаки самолеты ВМФ вернулись обратно и приземлились, военные летчики, которые находились на той же военной базе, окружили их. Из самолетов, у которых остановились пропеллеры, вышли еще молодые пилоты. По словам свидетелей, один из них, выйдя, посмотрел на любимый самолет, обошел его по кругу, подошел к носу и уселся по-турецки. Он закрыл глаза, выпрямил спину, и, глубоко дыша, сказал лишь: “Я устал”. Говорили, это был один прапорщик. Может быть, история человека, который преданно выполнил свой долг с таким усердием, что даже устал, не слишком сентиментальна.

Можно вспомнить двоих участников сточасового перелета Париж-Токио, одним из которых был Андрэ Жапи. После первой неудачи их самолет совершил экстренную посадку на берегу Тоса. Я забыл, как звали второго, но этот мужчина походил и лицом, и фигурой на Бальзака, и, как Бальзак, так любил кофе, что пил его даже во время полета. Почва на французских побережьях достаточно жесткая для приземления самолетов, как и почва в прибрежной зоне Японии, думается мне. Их самолет летел к берегу, но перевернулся и приземлился на воде. К ним подбежал находившийся рядом рыбак. Он увидел, как выбравшийся из самолета иностранец со сложенными за спиной руками ходит по берегу туда-сюда. Он продолжал ходить, даже не заметив подошедшего к нему рыбака. Рыбак, поскольку не мог говорить, показал иностранцу сначала один палец, потом два, тем самым спросив, сколько людей в самолете. Иностранец его понял, и показал два пальца в ответ. Рыбак удивленно подошел к самолету и вытащил раненого инженера.

Этот пилот и не думал о смерти, он летел только с одной мыслью — добраться до Токио. На протяжении ста часов он даже не высыпался. Только Токио. Это было единственное желание. Обычно, когда самолет совершает экстренную посадку, люди покидают его, и, если они видят местных жителей, то обращаются к ним за помощью. Однако этот пилот даже не заметил подошедшего к нему рыбака. Он не просил о помощи. Он даже забыл о полумертвом друге. Он всего лишь бродил туда-сюда по берегу.

Мне не может не казаться, что такие крайности нормальны, если кто-то терпит крах, когда на кону жизнь или смерть. Такое бывает, когда работа становится делом всей своей жизни. Да, это жестоко. Да, это крайность. Но в таких случаях нет места ни унынию, ни печали. Это не наша мирная жизнь на татами.

Когда подводная лодка торпедирует вражеский корабль, то не только корабль находится в опасности, но и сама лодка. Экипаж подводной лодки охватывает желание хотя бы на секунду дольше проследить за траекторией выпущенной торпеды. В нее они словно вложили всю свою душу. И эта душа летит ко вражескому кораблю. Они прислушиваются. Все будто превращаются в ухо. Взрыв. Отличное попадание. А затем они долго молчат. Им нечего сказать.

Я думаю, вы вели себя так же. В заливе слышались раскаты взрыва, куски раскаленного металла разлетались во все стороны. Некоторое время спустя вражеские корабли, получив пробоины, утонули. Но вы молчали. Однако ваше молчание было недолгим.

Долгий день, который вы провели, скрываясь в водах Перл-Харбора. Пикник подошел к концу. Вам настала пора возвращаться. Вы шли к смерти. Ничего иного не оставалось. Для вас это и было возвращение с пикника.

***

Восьмого декабря не было воздушной тревоги, о которой я думал. Сирены завыли вечером четвертого марта. В тот день я напился вместе с друзьями и был уже пьян. Мы с Оои Хиросукэ и Микумо Сёносукэ гуляли по Асакуса. Стоя у входа в кинотеатр Кинрюкан, мы совещались, не зайти ли нам внутрь. Внезапно по всей Асакуса погасли фонари, света не было даже в окне кассы. Мы лениво двинулись, как вдруг услышали шум самолетов. Враги? Остановившись, мы посмотрели вверх. Рядом с нами стояли три вроде бы повара, и один, повернувшись к нам, сказал:

— Это наш генератор шумит. Наверное, надо его выключить.

Повара начали шутить. Было крайне яркая лунная ночь. Просто идеальная ночь для бомбежки. Наверняка почтенные гости заявятся как раз сегодня. Когда мы гуляли по Тадзима-тё, то в какой-то темной улочке столкнулись велосипедист и прохожий. Велосипедист уронил свой багаж, и они с прохожим ссорились, кто его поднимет. Художник Микумо тоже рассердился и попытался их разнять, ругаясь на них.

На следующее утро была объявлена воздушная тревога, но вражеских самолетов не было. О вашем военном подвиге сообщили на следующий день в три часа дня. Я услышал об этом по радио в семичасовых новостях.

　 Один богач, заработавший состояние, завещал после смерти развеять свой прах у себя в поместье на горе Акаиси. Ему было уже за восемьдесят. Каждый день он ел только угря, но в нем не было никакого тщеславия. Он смог жить так, чтобы ни от кого не зависеть, и уверенности в себе ему было не занимать. Не знаю, почему его просьбу не выполнили, да скорее всего он бы на ней и не настаивал. Человек, который просит о таком, вряд ли думает о смерти. Ему воображается горсть белого праха, которую ветер разносит по полям и лугам, и кажется, что это очень изящный способ попрощаться с миром. Наверное, этот человек, написав такое завещание, некоторое время был доволен. И при жизни он был настолько уверен в себе, чтобы не беспокоиться о том, что будет после смерти.

Вы были молоды, вам еще и не было тридцати, но вы тоже были очень уверены в себе. Вы говорили, что погибнете, словно раздробленный жемчуг, и, в отличие от горстки праха в полях, вы и правда стали жемчужной пылью. Старик, конечно, не смог бы сам разбросать свой прах в отличие от вас, которые собственными руками раздробили свои жемчужины. И ваши тела превратились в прах, разбросанный по дну залива Перл-Харбор. Мне кажется, вы этим довольны. Старик, чье посмертное желание так и не воплотили в жизнь, наверняка был счастлив перед смертью, вспоминая свое поэтическое завещание, но вы, в своих засаленных рабочих одеждах, дни и ночи проводившие в подлодках из раскаленной стали, не думали о том, что ваш прах будет развеян по дну залива Перл-Харбор. Вы забыли о том, что такое возвращение, и вы забыли о том, что такое смерть. На самом деле, вы просто ушли на пикник.