Белая палата. И потолок, и стены, и окна, и решетки — белые, и даже сны на покрытой белой простыней кровати тоже. На ней спит юноша, и его, словно тени, окружили трое мужчин в белых халатах. Для них этот юноша — неназванный пациент. Он лечится от шизофрении, но его кома не от таблеток или электрического шока, он просто заснул. Как-то однажды он перестал отвечать на вопросы доктора и безостановочно глядел в серое, затянутое слюдой, июньское небо. На лице у него появилось выражение крайнего ужаса, будто его внезапно кто-то сглазил. Он закричал, как водоплавающая птица, и свалился в кому. Сон окутал его и больше не отпускал.

Evil eye.

Проходили дни, и никто не понимал, что он видит и какие кошмары зачаровали его. Применялись разные способы его разбудить. Но примерно год назад из его губ стали слышать какие-то разрозненные слова. Их стали записывать, и из фрагментов бреда составились небольшие рассказы, словно прохладный темный ветер дул из глубины колодца снов и в нем раскрывались кошмары, в которых он оказался.

Из его бреда стало ясно, что он находится в психиатрической больнице под названием “Сад сосланных роз”, где записывает услышанные от директора истории пациентов. В этих историях из вымышленной больницы, которые наслаивались и раздваивались, намеренно отсутствовало нечто важное: почему главные герои вообще оказывались в “Саду сосланных роз”. Вещи вроде той, как, например, в истории старика и мальчика в парке в старом колодце нашли всего лишь один труп. Однако из этих историй можно было понять, что скоро он должен оказаться на земле и избавиться от своих кошмаров — проснется сегодня-завтра, заключили в больнице.

 — Я боюсь представить, что будет, когда он проснется, — полушепотом проговорил средний из мужчин в белом. — Знаете сказку, “Алиса в зазеркалье”? Алисе говорят, что она сон черного короля, и она этого не понимает. Значит, что мы тоже сон этого юноши… А если он откроет глаза…

 — Мы втроем исчезнем с дружным “bang!”, как свечку задуют, — сказал другой с насмешкой. — Ничего страшного. Он видит во сне этот “Сад сосланных роз”, это несуществующая психиатрическая больница. Она-то, может, и исчезнет, а мы останемся. То есть, когда он проснется, окажется в настоящей психушке. Я-то просто отсюда выйти не могу, так что толком не знаю, как это место называется.

-- Вот как, — снова послышался полушепот. — То есть ты до конца не знал, где ты находишься?

 — Не подскажешь ли? — послышалась насмешка. — Они следят за тем, чтобы никто не сбежал. Но даже если удастся выйти, посмотреть на старую, деревянную табличку у ворот, никто не…

-- Т-с-с-с! — утихомирил их пожилой, до сих пор молчавший мужчина. — Начинается. Готовы? Когда кончится, он проснется.

Как и всегда перед началом беседы юноша, лежавший в простынях, затрясся, будто завернутая в бинты мумия. Его губы раскрылись, и он заговорил непонятным голосом.

　………………………………………………

Ждет ли перед воротами темно-зеленый автомобиль конвоя? Пока меня запихнули в кузов без окон и везли сюда, я чувствовал себя старой игрушкой в ящике с игрушками. Сломанными кубиками, с которых сошла краска. Говорят, есть госпиталь, где лечат кукол с оторванными руками и ногами, но рано повзрослевшие дети думают, что их куклы сошли с ума, и ищут для них психиатрическую больницу. Безумная кукла, которая только вращает стеклянными глазами. Это я.

 — Мама, мама, моя кукла сошла с ума. Посмотри!

 — Ей плохо? Негодный Бутти.

К маме, которая сначала казалась злой, я уже привык. Она спокойно гладит меня по голове и вглядывается в стеклянные глаза, но я знаю, что девочке этого мало.

 — Пусть дядя сделает ему операцию! Дядя, ты наверху?

Мама зовет его, и девочка, преисполнившись ожиданием чего-то жестокого, смотрит на безумную куклу. Меня зовут Бутти, я кукла-мальчик, вроде тех, с которыми ходят чревововещатели, у меня круглые щеки, улыбка на лице, и я постоянно улыбаюсь, не меняясь в лице, но мое сердце полно самой черной ненависти.

 — У тебя будет отдельная палата, Бутти. Ты рад?

Но я не сошел с ума. По крайней мере до двадцатого века людей, которые так говорили, даже детей, клали в больницу, но с начала этого века, когда вышел странный трактат какого-то профессора, их стали заменять куклы. Живые куклы, вроде меня…

 — Дайте-ка я его осмотрю.

Со второго этажа спускается молодой мужчина, которого называют дядей. Он надевает белый халат и нацепляет на верхнюю губу иссиня-черные усы. Это для его любимой игры в доктора. И все равно его лицо очень напоминает лицо директора “Сада сосланных роз”…

Он достает электрический скальпель и, как и много раз до этого, отрезает височную кость. Им очень нравится эта старая операция, лоботомия. Девочка с блеском в глазах смотрит, как он просверливает дыру в виске диаметром в сантиметр и начинает лопаточкой выскребать мозг, и наслаждается тем, как мне больно. Но я терплю и, как кукла чревовещателя, говорю быстро-быстро, будто перематывают пленку, и я должен рассказать все, что всплывает перед моими глазами.

Я вижу просторное помещение, похожее на старинные общественные бани. Не знаю, знают ли там о существовании бань, но там чрезмерно высокие потолки и все заполнено паром. Пол покрыт плиткой, в большой ванне не люди, но несколько лошадей. Поддают пару, слышится лошадиное ржание, они извиваются, и по ним течет грязный пот. Снаружи стоит банщик, в руке у него кнут, и с грозным видом он оглядывает лошадей. Я, вместе с другими голыми мужчинами, здесь, и мы ждем своей очереди.

Очереди? Наконец я понимаю. В ванной не настоящие лошади, а люди в лошадиных шкурах. Они, как и я, виновны, они подумали о том, о чем нельзя думать, они — мыслители, которых не должно быть на земле, и поэтому каждый наденет лошадиную шкуру и будет отмокать в ванне с кипящей водой. Настает время. Запыхавшихся, распаренных докрасна вытаскивают из воды и меня погоняют кнутом влезть в лошадиную шкуру и отмокать. Запертый в шкуре и пару, я оказываюсь в темной пещере. Ногам уже горячо, будто они горят. У меня не остается сил протестовать, я закрываю глаза и теперь, кажется, понимаю, почему во время войны было столько лошадей. Под ними скрывались ни кто иные, как люди, это был милитаристский заговор!

Я корчусь от боли и от шума в ушах, мои силы иссякают. Но перед смертью меня спасает другая галлюцинация. Когда я спасен, рядом со мной лежит голая жена, еще девочка, и мягко меня обнимает. Я тоже голый и, думая, что я наконец-то дома, обнимаю жену. Я собираюсь поцеловать ее от всего сердца. Но как, в моих объятьях не женщина, а с таким же мягким брюхом огромная слепая жаба. И до этого раза она ни разу не была женой, а всегда — слепой жабой, и следовало б заметить пораньше, что она продолжает выносить длинную, скользкую икру с черными глазками…

-- Прекрати, Бутти, перестань! — слышу я девочку. В глазах отражается, как она поднимает маленькие кулачки. Кажется, лоботомия окончена. Молодой мужчина, дядя, еще в белой одежде, смотрит на меня с ненавистью и усмешкой. Это точно директор “Сада сосланных роз”. Как я этого раньше не заметил, может, он проделывает лоботомию каждому пациенту и кормит мозгами розы. Без этого эти розы не будут так прекрасны. В результате все пациенты становятся инвалидами и превращаются в кукол, и он продает их, как живые игрушки. Чьи воспоминания в моей голове, я еще не понимаю, но я могу только признаться в одном. Я поджег “Сад сосланных роз” и, пока он великолепно горел, я хлопал в ладоши, это правда. Но только директор, получается, сбежал и до сих пор жив?

-- Замолчи, Бутти! Если ты не замолчишь, я заткну тебе рот! — говорит девочка. Но я ничего не могу сказать. На миг у меня появилось странное чувство, и я покрутил стеклянным глазом. Да, только голос говорит. Он говорит быстрые, несвязные, бессмысленные фразы, я понимаю только, что они полны проклятий и ненависти. О чем он бесконечно жалуется, что говорит? Но, когда я пытаюсь прислушаться, язвительный смех дяди отзывается в ушах.

-- Хорошо, что же, сделаю Бутти еще один рот. Погляди, прямо под подбородком. Бутти теперь не сможет ничего утаить на душе. Он будет говорить все, а если ответит что-то странное, то накажи его изо всех сил.

Когда я в первый раз понял, чей это был голос, и о чем он говорил, из моих стеклянных глаз потекли горькие слезы. И я должен жить, чтобы со мной это сделали? Взгляд мой затуманился слезами, но я увидел присланный темно-зеленый автомобиль для спасения. Сколько он будет стоять здесь, перед воротами, из которых дует серый ветер? Что за запах паленого волоса? Я ощупываю ладонями свою выбритую голову и внезапно все понимаю. Я подвергся электрошоковой терапии, выл, как зверь, и корчился на полу. И девочка, и кукла чревовещателя, все это галлюцинации…

-- Ну, не плачь, не плачь…

Старый доктор тихо похлопывает меня по плечу. — Ты можешь вернуться домой. Лечение окончено. Как ты? Теперь твоя голова не болит?

Я плачу и киваю. Болит голова, не болит, мне все равно. Потому что я хочу только вернуться домой на этой зеленой машинке. Однако где мой дом? Есть ли у меня настоящий “дом”? И точно ли можно сказать, что там нет этого злого дядьки?

-- Нет, доктор. Я не хочу возвращаться.

Я пытаюсь твердо отказаться, но улыбка куда-то девается с лица старого доктора, и три крепких медбрата хватают меня за руки и ноги и несут в машину. Я бьюсь. Но, как я ни борюсь, я не хочу жить зверем, которого переносят из одной клетки в другую. Двери конвойной машины закрываются, я кричу, и она мчит меня к неизвестному “дому”…

　………………………………………………

-- Он просыпается, что ж, — заговорил насмешник, когда юноша замолчал и перестал дрожать. В глазах мужчины с бритой головой внезапно появился ужас.

-- Конвойная машина? Помнит только то, на чем его привезли.

-- Не позвать ли доктора? — послышался полушепот бритоголового.

-- Помнит, что бился, — сказал насмешник. — Много времени ушло на этого придурка.

-- Ну что, — сердечно рассмеялся пожилой медбрат, — когда он придет в себя, ему как можно быстрее сделают лоботомию. Я слышал, даже одной комы хватило бы для этого.

-- Выскребут придурку весь мозг ради государства.

-- Странные вещи он болтает, — послышался полушепот. — Что он там говорил, что в 1971-м году президентом США будет Кеннеди или кто там, Никсон? Что у него в башке?

-- Путешествия во времени, наверняка, — убедительно сказал насмешливый голос. — Какие там через три десятка лет в Америке президенты будут или нет, плевать, но Рузвельта избрали в третий раз, и поговаривают, этот ублюдок готовится к войне. Но мы-то его соплей перешибем.

-- В этом году, похоже, начнет, — пожилой торжественно сложил руки. — Есть секретная информация, что один Мацуока протестует против отправки войск на юго-восток, и вскоре Коноэ готовит меры, чтобы сместить с поста Мацуока. Наш враг нас в покое не оставит. Наступит время, когда стране понадобится наша помощь. Но эти англосаксы, по крайней мере, такие же сумасброды, как и тутошние пациенты, и мы сможем помочь.

-- А если будет война, что c этим сделаем? — послышалась тревога в голосе шепелявого пациента.

-- То же, что мы и делали. Будет время, сделаем ему операцию, будет как Чарли Мак-Картни. Парню, который слетел с катушек в грозном сорок первом, — в самый раз.

Лежавший на кровати юноша проснулся. Его веки дрогнули и медленно, медленно раскрылись.