Городские исследования: социология и урбанистика. Основные сюжеты

10 лет назад исследователи и студенты Шанинки изучали, как люди ведут себя в публичных местах, как устроены траектории их перемещения, где они останавливаются, пользуются ли мобильными телефонами, в каких местах они ими пользуются, как считывают маркеры городской среды, и как это считывание влияет на скорость их перемещения.

Поэтому когда в 2011 — 2012 гг. произошла хипстерская урбанистическая революция, связанная с невероятным всплеском интереса к городу, Шанинка оказалась в авангарде этого движения. Сегодня всплеск сошёл, и городские исследования перешли с арены идеологической и политической борьбы в устоявшуюся исследовательскую область, которая не нужна никому, кроме самих исследователей, и слава богу. Схлынула пена — и появилась возможность трезво взглянуть на то, что происходит в городе.

Часть проектов в рамках социологии города мы продолжаем вести до сих пор — хочется получить большие данные, сравнимые во времени. Один из таких проектов — исследования того, как люди ведут себя в городском пространстве. Это часть микросоциологии — назовём его условно поведенческой урбанистикой. К примеру, в совместном проекте с Институтом развития города при мэрии Москвы мы анализируем то, как люди пользуются набережными. Какие фрагменты набережных они пробегают, чуть ли не закрыв в ужасе глаза? Какие из них, наоборот, служат точками притяжения, где люди останавливаются? Где и в каких форматах взаимодействуют друг с другом?

Такое наблюдение осуществляется методом трэйсинга, когда социолог незаметно следует за гуляющей парой или семьёй с ребёнком и отслеживает их маршрут, фиксируя хронометраж перемещений и различные формы активностей. На основе результатов трэйсинга мы соотносим то, что люди говорят нам в интервью на фокус-группах и опросах, с тем, как они ведут себя в городской среде на самом деле.

Другой наш исследовательский проект связан с восприятием городской среды: тем, как масштабные изменения, произошедшие в городском ландшафте Москвы в последние годы, воспринимаются горожанами, и от чего это восприятие зависит. Начиная от парка Горького, преобразования в котором были восприняты как знаковое событие и, по сути, дали начало новой урбанистической эре. И до парка «Зарядье», который до сих пор служит синонимом понятия коррупция, а не общественного пространства.

За годы от парка Горького до парка «Зарядье» урбанистический драйв постепенно уходит. Изучая, как люди воспринимают городские изменения, мы видим, как показывает мой коллега Павел Степанцов в своей статье, что буквально каждые 10 километров реновации московских улиц стоил городским властям 1 процентный пункт доверия жителей города. Вы вкладываете безумные деньги, чтобы привести город в чувство, но каждое усилие приводит к росту ненависти к вам лично.

Буквально каждые 10 километров реновации московских улиц стоил городским властям 1 процентный пункт доверия жителей города

С чем это связано? Почему инвестиции в городское благоустройство ведут к эффектам, прямо противоположным ожидаемым? Традиционно ответ звучит так: люди ещё не понимают — они чувствуют только неудобства, которые на самом деле временные, и не видят долгосрочного эффекта, который пойдёт только на пользу. Но это неверное объяснение.

Эффект лемура. Как преобразования городской среды уничтожают доверие муниципальным властям

На самом деле это не совсем так. Речь, скорее, о том, какова социальная цена любой интервенции в публичное городское пространство. Наша задача — создать социологическую методологию, которая позволит посчитать эти social outcomes. Почему в одном случае инвестиции в преобразование парка Горького окупаются и приводят к росту общественного одобрения, а в другом — ровно наоборот?

Это связано с социальным капиталом и обобщённым доверием — прежде всего, городским властям, которые в 2017 году, по нашим данным, вышли на 1 место в списке самых ненавистных политических институций, обогнав российские суды. И это связано с фреймингом — тем, как подаются изменения в городской среде.

С подачи главного архитектора Москвы Сергея Кузнецова появилось такое понятие, как эффект лемура. В московском зоопарке есть лемур. В наших широтах лемура можно кормить только бананами. Но он отказывается есть бананы — впадает в депрессию и начинает чахнуть. Поэтому, чтобы заставить лемура поесть бананы, служители зоопарка нарезают их звёздочками, соломкой, кубиками. Лемур не понимает, что это те же самые бананы, ест их и счастлив. Так же городские власти описывают и логику создания общественных пространств: нам нужно правильно их нарезать — сделать весёлыми, яркими и привлекательными, и люди станут воспринимать их правильно.

Но доверие вновь падает. Возникает проблема: либо это не лемуры, либо это не бананы, либо их неправильно нарезали. Тот факт, что несмотря на огромные инвестиции в общественные пространства, доверие городским властям падает, — яркое тому свидетельство.

Чтобы заставить лемура поесть бананы, служители зоопарка нарезают их звёздочками, соломкой, кубиками. Лемур не понимает, что это те же бананы, ест их и счастлив. Так же и с общественными пространствами: нам нужно правильно их нарезать!

Однако это прикладные вещи, связанные с восприятием благоустройства. Куда более интересно, как связаны друг с другом практики поведения людей и их восприятие городских изменений. Почему один парк в центре Москвы воспринимается как социальное пространство, куда вы выходите пообщаться со своими друзьями, а точно такой же парк на окраине — как источник угрозы (там плохое освещение, ночуют бомжи, и вообще неясно, насколько безопасно вы можете там чувствовать себя на самом деле)?

Один из ответов на этот вопрос — стратегии апроприации пространства. Почему люди воспринимают некоторую часть города как свою, и что они для этого делают? Сейчас идёт проект реновации набережных, и мне кажется, как только они дотянутся до Хамовников, у городских властей возникнут проблемы. В отличие от центральных набережных, которые как бы ничейные, в резидентальных районах они считаются территорией тех, кто там живёт. И тот факт, что после реновации в эти районы устремится поток пешеходов из центра, не вызывает у местных жителей никакого восторга. Не говоря уже о практических неудобствах, связанных с реновацией.

Итоги хипстерской урбанистической революции 2010-х гг.

Можно продолжать тему восприятия городских изменений бесконечно. Куда более интересно посмотреть, например, на сформировавшийся в последние годы запрос на уединённый отдых в центре города — возможность побыть не в толпе, а в таком Нескучном саду, который одновременно и в центре, и не в центре, как в случае с Воробьёвыми горами.

Неожиданный запрос на пространство, аналогичное Нескучному саду, радикальный отказ от публичного отдыха — отчасти реакция на хипстерскую революцию предшествующих лет. Когда в предыдущие годы мы проводили исследование, был виден серьёзный запрос на активный публичный досуг. Люди приезжали с окраин города, чтобы провести время в центре, посетить какое-то мероприятие. Этот запрос был удовлетворён как раз благодаря достижениям хипстерской урбанистической революции.

Мы начинаем всё больше фиксировать неприятие активного коллективного досуга в публичных городских пространствах. Это новый запрос на полупубличные, полууединённые пространства вроде Нескучного сада на Воробьёвых горах

Но инерция инвестиций в публичное пространство, перенасыщенность досуговыми мероприятиями в центре должна была в итоге споткнуться о собственные внутренние противоречия. И первым звонком здесь был кейс Патриарших прудов, когда жители района сказали «Патриаршие пруды — это наше пространство, потому что мы принадлежим определённому кругу. И когда вы проводите политику хипстеризации города, превращая каждый двор в сцену, куда отовсюду начинают устремляться люди, вы мешаете нам жить. Мы не готовы существовать в такой предельно гетерогенной среде, которая жива 24 часа в сутки».

Это был сильный протест со стороны локальных сообществ, которых раньше не замечали. В Москве большие проблемы с городскими сообществами — и это ещё одно из значимых исследований в рамках социологии города.

Впоследствии мы начинаем всё больше фиксировать это неприятие активного коллективного досуга в публичных городских пространствах — вплоть до последнего времени. Однако то, что мы фиксировали 2 года назад, и то, что существует сейчас, — принципиально разное отношение к городу и другие требования, которые к нему предъявляются. Это новый запрос на полупубличные, полууединённые пространства вроде Нескучного сада на Воробьёвых горах. Насколько это связано с реакцией на метафору города как сцены, поднятой на штандарты хипстерской революции, нам предстоит ответить, опираясь на собственные данные.

Как зарождалась социология города?

Город для социологов является одним из привилегированных объектов исследования, так как зарождение социологии как дисциплины совпадает с пиком урбанизации конца XIX — начала XX века. До этого времени естественным способом социального сосуществования людей оставалась более или менее плотная община — то, что родоначальник немецкой социологии Фердинанд Тённис называет Gemeinschaft.

Связь между людьми — тот тип солидарности, что основывается не на общении, а на общности (общих предках, общей земле, общей крови). Урбанизация выдёргивает людей из привычных сред существования, городское население стремительно растёт — люди оказываются в ситуации тотального отчуждения. Представитель второго поколения Чикагской школы социологии Луис Вирт в это время описывает город, как мы с вами могли бы описать бар из «Звёздных войн»: разные галактические виды сидят вместе, кто-то пьёт соляную кислоту, а кто-то — односолодовый виски.

Здесь вы оказываетесь антропологом, просто выходя на улицу. И не понимаете, как столь разные формы жизни могут сосуществовать. Этот непрерывный контакт с Другим и оторванность от естественной среды обитания и формирует первую повестку социологических исследований города.

Для урбанистов город — это что-то весёлое, яркое, светлое: «Здесь мы поставим лавочки, здесь пуфики в определённый цвет, тут у нас будут гигантские качели — всем станет лучше жить». Социологи не стараются улучшить жизнь — они пытаются изучить, как она устроена

Исследователям нужно было понять, как происходит образование социологического «протеза» в ситуации отчуждения. Вам отрезали руку — и теперь надо как-то существовать вместе. Социальные институты обмена, контроля, возникающие в городской среде, изначально концептуализируются социологами как институты-заместители. Но благодаря чикагской школе понятие сообщество перестаёт быть антонимом слову город и становится его составной частью.

Города становятся образованиями, состоящими из более или менее солидаризованных единств. Отсюда развивается интерес к гетто, бандам и городской политике. Город как нечто, требующее преодоления, осмысления, встраивания, нечто противоестественное, с чем приходится иметь дело, — это первый интерес, отпечаток которого социология носит на себе до сих пор.

И это отличает социологов от урбанистов. Для урбанистов город — это что-то весёлое, яркое, светлое: «Здесь мы поставим лавочки, здесь пуфики определённого цвета, тут у нас будут гигантские качели — всем станет лучше жить». Социологи не стараются улучшить жизнь — они пытаются изучить, как она устроена.

Ещё один важный толчок в изучении городов происходит в середине XX века. С одной стороны, здесь мы видим масштабные градостроительные проекты Роберта Мозеса и его противостояние с Джейн Джекобс, зарождение радикального левого урбанизма, который оказывает серьёзное влияние как на архитектурную, так и на градостроительную повестку. В это время социологи начинают изучать социальный капитал, формирование социальных связей, пытаясь ответить на вопрос, каким образом повседневные практики, названные Джейн Джекобс балетом улиц, влияют на формирование городской ткани.

С другой стороны, расовые протесты — то, что связано с неожиданной мобилизацией, коллективным действием, созданием баррикад в самом центре городов.

Что послужило толчком к развитию социологии города в России? Ни расовых бунтов, ни столкновения городских сообществ с муниципальными управленцами, ни проблематики отчуждения. В России это связано с формированием общественных пространств и зарождением хипстерского урбанизма. Потому постсоветская, российская социология города ещё некоторое время будет носить на себе печать идеологии публичных пространств как родовое проклятье.

Я убеждён, что через какое-то время тема города вернётся в российскую социологию, но совершенно в ином ключе. Она будет связана с социологией конфликта — противостоянием политических сил, оспаривающих друг у друга право на город.

Российская социология города ещё некоторое время будет носить на себе печать идеологии публичных пространств как родовое проклятье

Пока это принципиально иной исследовательский фокус. Мы работаем в логике поведенческой урбанистики, микросоциологии, городских взаимодействий, исследования доверия, мобильности, безопасности и политических установок. Это социологическая повестка на ближайшие пару лет. К примеру, в этом году мы берём в качестве предмета изучения темпоральные карты города. Город как то, что существует не столько в пространстве, сколько во времени. Одни и те же пространства в разные промежутки времени заняты разными социальными группами, по-разному используются. Поэтому нет единого города — существует множество темпорально упорядоченных городов.

Как социология города перекликается с тем, что принято называть урбанистикой?

Существует большая разница между урбанистикой и хипстерским урбанизмом. Есть урбанистика как область исследований — и хипстерский урбанизм как городская идеология, уже угасающая. Хипстерский урбанизм — это идеологическое клише, оно строится вокруг нескольких ярких афоризмов датского архитектора Яна Гейла. Например, «Город — как хорошая вечеринка: если вы вернулись домой слишком рано, он не удался» или «Город — это сцена: не спрашивайте, сколько людей в нём живёт, спросите, сколько получает от этого удовольствие».

Понятная позиция. И надо отдать должное: она сумела утвердиться в качестве городской идеологии за счёт нескольких интеллектуально-политических маневров. Задумайтесь, что должно произойти, чтобы в Москве высказывания такого рода обрели политическую силу! Да так, что изменились даже схемы финансирования общественных пространств. Если раньше парки финансировали по количеству зелёных насаждений, то теперь — по числу событий и людей, которые на них ходят.

Есть город, есть офисы, и есть секс — отлично, давайте напишем об этом эссе и назовём его исследованием!

Урбанистика не является наукой — это некоторое поле деятельности, где сосуществуют очень разные исследования города. Далеко не все из них можно назвать исследованиями с точки зрения какой бы то ни было науки — социологии, психологии или экономики. Часто это описательные вещи в рамках (в лучшем случае) хорошей журналистики. Хорошая журналистика та, что позволяет посмотреть на привычные вещи под непривычным углом. В этом заключается несомненная ценность урбанистики: она позволяет видеть города иначе.

На урбанистику нельзя полагаться как на научную дисциплину, которая может обеспечить свидетельствами (evidence), выявить и доказать взаимосвязь между некоторыми параметрами — например, количеством новых общественных пространств и падением доверия городским властям. Этим занимается социология. Она строится не на том, чтобы интригующе связать друг с другом несколько феноменов городской жизни, как это в своё время делали мои студенты на «Стрелке». Есть город, есть офисы, и есть секс — отлично, давайте напишем об этом эссе и назовём его исследованием!

Социология города — это поиск устойчивых взаимосвязей между различными параметрами: например, поведенческими (как люди себя ведут в общественных пространствах) и параметрами доверия (насколько люди воспринимают собственный район как безопасный). Один из моих любимых сюжетов — поиск корреляции между социальным капиталом (сколько людей на территории, где проживаете, вы лично знаете, скольким доверяете) и ощущением безопасности.

Меня поразил кейс, в котором родители настолько не доверяют району своего проживания, что, отправляя детей на метро, просят их перезвонить, когда те доедут до центра. Центр воспринимается как безопасный остров. При том что, по статистике, центр города — как раз то место, где совершается большинство преступлений против личности и собственности. В данном случае, как мы видим, субъективная и объективная безопасность диаметрально противоположны.

Сначала вы испытываете тревогу, потому что не знаете окружающих. А потом начинаете испытывать её потому, что теперь вы их знаете…

Итак, есть параметр социальных связей — сколько людей вы знаете (по имени, где работают), здороваетесь, общаетесь и т.д. И параметр безопасности: никого не знаете, то есть нулевой социальный капитал — чувствуете себя небезопасно. Когда появляются связи, понимание людей, с которыми вы живёте (музейная редкость в Москве, кстати говоря), чувство безопасности начинает расти. Но до определённого значения! После этого порогового значения количество связей продолжает расти, а ощущение безопасности — лавинообразно падать.

Почему? Потому что сначала вы испытываете тревогу, потому что не знаете окружающих. А потом начинаете испытывать её ровно по той же причине — потому что теперь вы их знаете. В том смысле, что если у вас много социальных связей на территории, где вы живёте, это значит, что вы живёте в гетто.

В Москве начинают появляться гетто. Пока не можем, к сожалению, назвать их — это может стать большой проблемой для мэрии. Когда вы публично называете территорию гетто, то сразу становитесь политически ангажированным борцом за улучшение среды, а не исследователем.

Но можно говорить о процессах, благодаря которым в Москве появляются гетто. Во-первых, это побочный эффект городских интервенций: начинает расти стоимость недвижимости — в Москве этот процесс слегка затормозился, но не в связи с качеством недвижимости, а по общеэкономическим причинам. Начинается процесс оттока людей на окраины — это тоже понятная история, связанная с новым жильём, муравейниками на МКАДе.

Кроме того, происходит герметизация отдельных районов. В этом смысле гетто — необязательно бедный криминальный район. Если следовать логике, отсылающей к классической Чикагской школе социологии, гетто — социально гомогенный район. В рамках одного из исследований в этом направлении мы делали анализ того, как сегодня функционируют так называемые особые территории. Изучались моногорода и отдельно — современные IT-кластеры (Иннополис, томский IT-кластер), те самые гомогенные социальные образования, которые создаются, чтобы привлечь молодых людей, ориентированных на технологии, стартапы, технологическое развитие. А теперь выясняется, что как раз жить там они не хотят. В томском кейсе даже говорят напрямую: мы приезжали сюда учиться, а не жить в гетто.

Когда ты молодой стартапер, хочешь развивать собственный проект, последний, кто тебе нужен в этой ситуации, — ещё один такой же стартапер. У тебя должны быть максимально гетерогенные связи. Стартапер — не тот, кто общается с другими стартаперами, а тот, кто общается с инвесторами.

Поэтому урбанистическая политика, направленная на выравнивание социального состава жителей определённых территорий, потерпела крах.

Большие города как политическая альтернатива государству

Откуда происходит идея, что города становятся альтернативой государству, что политика уходит с федерального уровня и локализуется в городах? Возникает утопическая картина мира, где города обладают собственными политическими ресурсами, своей политической властью.

Это видение зиждется на нескольких идеях. Одна из них — идея постсуверенного мира, в котором национальное государство больше не является естественной единицей политического уклада. А что идёт на смену? Одни считают, что государства сменятся глобальными метаобразованиями наподобие Европейского союза. Но мы уже видим по косвенным признакам, что эта гипотеза не совсем верна. Другие говорят, произойдёт дробление, города перетянут на себя большую часть политических функций — и именно они станут оплотом нового политического устройства. Это политологическая модель рассуждений, она не имеет основания в социологической теории или практике, и у нас пока нет подтверждения тому, что всё движется в эту сторону.

Города перестают быть интересными. Так же, как они не были интересны 15 лет назад, когда люди в Москве существовали, как в гигантском городе-офисе

Однако мы действительно наблюдаем, что на уровне городов политическая дискуссия, формулировка политических позиций в последнее время происходят интенсивнее. Неслучайно, что городская повестка так актуализировалась в последние годы. Посмотрите, что происходит в последние несколько лет: города перестают быть интересными. Так же, как они не были интересными широкой общественности 15 лет назад, и люди в Москве существовали, как в гигантском городе-офисе. Те, кто оказывался здесь в то время, приезжали работать, а не гулять в парке Горького.

Для больших социальных групп города стали политически интересными недавно, в 2010 — 2011 гг. На этой волне интереса и формировался хипстерский урбанизм. Отчасти он был связан с тем, что запросы к городской среде предъявляют не те, кто в ней родился. И даже не те, кто живёт в ней недавно. Это делают те, кто живёт здесь 10 — 15 лет. Дети подросли, в городе проблемы с безопасностью, инфраструктурой и досугом — ответом на их запросы в какой-то момент стал московский хипстерский урбанизм.

Сейчас городская повестка уходит на задний план. Совсем другие темы становятся предметом общественных дискуссий. Почему так происходит? В своих данных мы фиксируем только рост неудовлетворённости городской средой, но он связан не с качеством среды, а с политическими интервенциями в неё и изменением некоторых социальных параметров, таких как социальный капитал, обобщённое доверие и т.п.

Концептуализации города

Для урбанистов город не является физическим пространством — он становится пространством дизайна. В социологии город — явление, требующее концептуализации, перевода на язык социологического исследования. И значительная часть социологических концептуализаций предполагает, что город — это не ярко, не весело и не прикольно, как хотелось бы урбанистам.

Есть концептуализация одного из наиболее влиятельных социологов XX века Пьера Бурдьё, которая во многом описывает городское пространство как место социальной сегрегации. Почему одни социальные группы размещены здесь, а другие — здесь? Как такая сегрегация приводит к разного рода столкновениям?

В Москве так далеко развитие города пока не зашло. Но и здесь есть любопытные, абсолютно бурдивистские сюжеты. Например, почему Юго-Запад Москвы в плане стоимости жилья оказывается более дорогим районом, чем Юго-Восток? В одном из своих исследований социолог Ольга Трущенко перенесла оптику Бурдьё на российские города и показала, что это связано с базовым символическим неравенством. Ещё со времени основания Москвы так называемая чернь селилась на восток и юго-восток от княжеских палат, а знать — на юг и юго-запад. Эта базовая символическая оппозиция запада востоку предшествует доминирующей сегодня оппозиции центра и периферии.

Дальше Трущенко прослеживает, почему, когда принимается решение о строительстве заводов, их размещают на юго-востоке, а университеты строят на юго-западе. В качестве последующего эффекта появляется неравенство в экологических условиях, доступе к особого рода инфраструктуре и в конечном итоге неравенство в стоимости жилья.

Это очень характерная социологическая оптика города. Мы смотрим сквозь неё на некоторый объект и видим коллективных и индивидуальных агентов, их повседневные практики, модели взаимодействия, социальные установки. Бесконечное количество тонких различений, которые должны собрать в языке социологии тот конкретный город, что мы изучаем.

Социальная интеграция подмосковных территорий при изменении административных границ Москвы

Несколько лет подряд группа выпускников Шанинки вместе с Департаментом культуры мэрии Москвы проводила исследование «Механика Москвы» — огромный проект: 12,5 тыс. опрошенных по репрезентативным выборкам в каждом районе, в том числе в Новой Москве.

Это любопытное исследование показывало, как с присоединением Новой Москвы возник чудовищный контраст между новыми и старыми столичными территориями. Новые территории оказались теми, где сохранилось доверие, плотные социальные связи, стандартные практики похода в гости друг к другу и совсем негородские практики — например, держать скотину на балконе городского дома.

Мои коллеги описывают, как трансформируется ситуация по мере того, как Новая Москва становится частью уже знакомой Москвы. И как, трансформируясь, эти социальные связи тем не менее сохраняются. Новая Москва, с одной стороны, начинает мимикрировать вследствие мощной интервенции со стороны московских городских властей на новые территории. А с другой, культивировать наработанные практики — походы друг к другу в гости, сохранение почти деревенского уклада в выращивании овощей на самозахваченной территории перед многоквартирным домом и т.п.

Падения межличностного доверия на территории Новой Москвы не произошло, оно по-прежнему осталось очень высоким. Произошло падение доверия городским властям. Что здесь любопытно? Есть некая территория, и на ней существуют определённые социальные структуры микро- и макро- уровней. Есть сети социальных отношений и параметры вроде субъективной безопасности, которая была на порядок выше, чем в городских районах. И в какой-то момент эта территория, физически не изменяясь, — просто административная граница прошла по-другому — начинает функционировать иначе. Вот такие вещи интересуют социологов.

Сейчас Новая Москва довольно сильно интегрировалась. Хотя ещё остаются более или менее герметичные оплоты, например, Троицк, который на самом деле автономная среда. У социолога Дмитрия Куракина из Лаборатории культурсоциологии ВШЭ есть объяснение того, что произошло в Троицке. Поскольку это был наукоград, созданный благодаря советской идеологии научного производства, отцы весь день проводили в лабораториях, а матери были школьными учителями, медсёстрами, врачами. В итоге научные сотрудники детьми не занимались. Это история о том, как в 1990-е гг. дети кандидатов и докторов наук получили свои первые сроки.

Пояс отчуждения — это примерно 50-60 км вокруг Москвы: на этой территории есть города, где в течение дня, кроме полиции, несовершеннолетних, учителей и работников социальных служб, никого нет.

Единственной неоднородной в отношении интеграции территорией Новой Москвы пока остаётся Зеленоград. Он остался герметичной зоной и сильно покорёжил нам выборку. В визуализации результатов исследования 2012 — 2013 гг. у нас есть абсолютно зелёный по уровню обобщённого доверия Зеленоград, затем Новая Москва, а потом типично московский кошмар. Вот такие 2 непобеждённых анклава.

Другой исследовательский сюжет в отношении новых московских территорий связан с так называемым поясом отчуждения в Подмосковье. В чём проблема ближайшего Подмосковья? В том, что на этой территории есть города, где в течение дня, кроме полиции, несовершеннолетних, учителей и работников социальных служб, никого нет. Их дневное население минимально, так как практически все работают в Москве. Как здесь формируются устойчивые повседневные практики, общественная солидарность? Как жители воспринимают Москву и самих себя?

Пояс отчуждения, как следует из результатов наших исследований, это примерно 50-60 км вокруг Москвы, за которыми начинается радикально немосковская территория.

Городские вернакулярные районы. Как формируются территориальные единства в пределах мегаполиса?

Это хорошо видно на примере Санкт-Петербурга. В статье «Вернакулярные районы» выпускника МВШСЭН Кирилла Пузанова, сейчас возглавляющего факультет городского и регионального развития ВШЭ, есть интересный анализ того, как образовались 2 вернакулярных района в Петербурге. ГДР — район «Гражданки до реки» — и ФРГ, фешенебельный район Гражданки. По сути, это один район, разделённый рекой Гражданка. Важно, что и там, и здесь формируется мощная локальная идентичность — при том в советское бесклассовое время!

Вернакулярные районы — пример того, как географы пытаются осмыслить проблематику локальных сообществ, перевести её на свой язык. Проблема для исследователей заключается в том, что таких сообществ у нас мало.

Мобилизация городских сообществ. Как формируется общественное действие?

Коллективная мобилизация — к примеру, общественный протест — не связана напрямую с городской спецификой. В большей степени с социальными связями. Мы посчитали по нескольким массивам наших данных: широкий круг друзей увеличивает вероятность участия в протесте в 2,5 раза безотносительно того, протестный это митинг или митинг в поддержку чего-либо. Это не обусловлено личными политическими убеждениями и тем, в каком городе вы живёте, Москве, Твери или Нальчике. Всё дело в архитектуре ваших социальных связей.

Есть ли города в России, где локальные сообщества моментально преобразуют свой социальный капитал в коллективное действие? Екатеринбург. Сегодня это город, в котором действие солидаризованных сообществ — не миф. В Москве городской мобилизации по-настоящему не существует. Сопоставьте её с Петербургом: протесты вокруг Исаакиевского собора, сообщество «Живые города» против строительства «Лахта-центра», который из–за протестов жителей отошёл за Чёрную речку. Это яркие примеры коллективной мобилизации вокруг городской повестки, не общеполитической.

Напротив, есть города, где высокая степень социальной связности за счёт политических механизмов не приводит к коллективному действию. Одним из таких является Казань, там политическая модель принципиально иная.

Несколько лет назад, когда мэром Екатеринбурга был Евгений Ройзман, мы видели, что по всем российским городам доверие к властям падает, а в Екатеринбурге — растёт. Однако стартовый уровень недоверия городским властям в России был настолько высок, что в Казани, сильно упав, уровень доверия остался номером 1 в стране. В Екатеринбурге, где доверие властям росло на общем фоне, оно всё равно не достигло той отметки, до которой упало в Казани.

Это связано с тем, в какой степени городская политика и некоторые аспекты городских режимов влияют на механизмы легитимации, получения общественного одобрения. К примеру, в какой степени развитие партисипаторного бюджетирования и вовлечение жителей в проектирование городской среды повлияло на то, что в Казани более позитивное восприятие городских изменений. В Казани на вопрос «Как вы считаете, после изменений городской среды наш город стал лучше, хуже или остался прежним?» 80% опрошенных отвечают, что стало лучше. А это, вспомним, город, который сильно перестроили к Чемпионату мира по футболу в 2018 году.

Почему-то там чемпионат стимулировал рост доверия городским властям, а в Москве, где инвестиции в одно только «Зарядье» больше, чем во все парки Татарстана (их около 200), половина опрошенных отвечает, что после изменений город стал хуже. Объяснить такое восприятие психологическими эффектами вроде «Люди устали от плитки» или «Люди устали от пыли и не готовы мириться с временными неудобствами ради того, чтобы город стал лучше» нельзя. Потому что неудобства проведения чемпионата закончились, а половина москвичей по-прежнему не считают, что их город стал лучше.