Презентизм, методология и широкая аудитория. В Шанинке была представлена новая книга историка Ивана Куриллы, вышедшая в серии «Азбука понятий» Европейского Университета и вошедшая в шорт-лист премии «Просветитель» в 2017 году.

Серия «Азбука понятий» — проект Европейского Университета в Санкт-Петербурге, просто и доступно рассказывающий в своих книгах о ключевых понятиях социально-политической жизни. Одна книга — одно понятие.

Философский лекторий Шанинки — площадка, на которой приглашенные лекторы предлагают свой анализ острых проблем социальной и политической жизни. В гостях у лектория выступают ведущие специалисты в области социологии и политической философии в России и за рубежом. Лекторий организован магистерской программой «Политическая философия и социальная теория».

Книги серии «Азбука понятий» не ограничиваются справочной функцией; каждая из них, хоть и сделана для широкой публики в понятной форме, есть самостоятельное высказывание. В серии вышло уже 5 книг: про демократию, про нацию, про деньги, про авторитет и вот теперь об истории. Мы — Шанинка в целом и конкретно программа «Политическая философия» — поддерживаем этот проект, потому что все эти понятия — стержневые в современной политической жизни, вокруг которых она и организована.

Еще 3-4 года назад пришлось бы доказывать, почему понятие «истории» является таким важным для политической жизни. Сегодня мы оказались в ситуации, когда это никому объяснять не нужно. Когда вся внутренняя и в значительной степени внешняя политика обратилась в историческую политику, когда история стала основным языком для политических противостояний — история даёт аппарат, оружие, с помощью которого ведётся политическая борьба. Историки оказываются в странном положении: будто они занимались своим делом в тени, при свете одной свечки — и вдруг на них направили огромный прожектор. Социологи и философы, как ни странно, оказываются более приспособленными к разговору с широкой публикой, для многих же из историков это стало новым вызовом, от которого невозможно уклониться.

Иван Курилла принял этот вызов и написал свою книгу про историю.

________________________________________

Мой идеальный читатель — это доктор физико-математических наук, человек образованный, но не имеющий представления о том, чем занимаются историки.

За свою жизнь я не один раз вступал в дискуссии с живыми докторами физико-математических наук. Во время этих полемик часто выяснялось, что даже умные, разбирающиеся в своих областях люди имеют очень детские представления об истории, которые у человека с историческим или, скорее всего, с любым гуманитарным образованием, уже на первом курсе исчезают. Поэтому я решил, что сначала надо всё-таки рассказать, что такое история.

Работая в Волгограде, я ежегодно проводил «Волгоградский исторический семинар», где мы обсуждали всякого рода использование истории в современных памятниках, в названиях улиц, в местной региональной истории и конструировании региональных идентичностей. В 2014 году POLIT.RU пригласили меня выступить в своей серии лекций. Это был переломный момент, потому что тогда я впервые попытался публично сказать о том, что я думаю об истории и что такое история.

Мой читатель, которого я опасаюсь, — это коллеги, которые профессионально занимаются теорией истории и историографией, потому что я не специалист по теории истории. Я историк-практик, у меня есть материал по истории российско-американских отношений, восприятию друг друга американцами и россиянами, или, например, по политическому использованию истории — это то, чем я занимался.

В книге пришлось погрузиться в историю исторической науки и её теоретические аспекты. Я отдаю себе отчёт в том, что не все историки со мной согласны, что у многих существует свой собственный взгляд, но это моё, как было сказано, «высказывание» и заявление о том, что такое история.

В последние годы проблема ответа на вопрос «что такое история?» перестала быть проблемой только профессионалов. Почти всё общество включилось в обсуждение прошлого. При этом существует дефицит литературы, которая бы рассказывала об истории интересно и профессионально. Несколько лет назад мы с ужасом рассказывали друг другу, как выглядят исторические разделы книжных магазинов, в которых всё заполонила литература Старикова, Мединского или Фоменко с Носовским. Если заходишь не в «Фаланстер», а, скажем, в книжный магазин «Москва», то в огромных отделах, посвящённых истории, историков практически нет.

Эту проблему мы обсуждали в момент создания Вольного исторического общества в начале 2014 года. Эту проблему увидели и издатели: по меньшей мере, два издательства — Европейского университета, которое запустило серию «Азбука понятий», и издательство «Новое литературное обозрение», которое буквально в прошлом месяце презентовало свою серию «Что такое Россия».

Когда Издательство Европейского университета представило первую книгу своей серии — «Демократию» Артемия Магуна, я сразу понял, что это именно то, что я хотел бы сделать. Я бы не взялся писать книгу «История» объёмом даже в 10 печатных листов (примерно 300 страниц — Прим. ред.), но когда сказали, что книга должна быть в 2 раза меньше, я понял, что это как раз тот самый формат, где я успею сказать всё важное и не успею проявить своего невежества. В результате книга получилась чуть больше — 5,5 авторских листов (176 страниц). Для меня этот формат стал оптимальным, чтобы сказать то, что я хотел. Может, я где-то поскользнулся, но пока не ощутил этого.

В самой последней части книги я попытался что-то сказать о презентизме как о современном состоянии исторического сознания. В чём-то я шёл вслед за французами: за Франсуа Артогом, за Анри Руссо. Мне показалось, что их последние книги помогают немного понять ту ситуацию, в которой мы очутились, ситуацию «перекованности» недавней истории.

Традиционные историки говорят, что история заканчивается где-то в прошлом — то, что случилось в последние 10, 20 или даже 50 лет — это не история, история — это когда все умерли. Действительно, чтобы задать исторический вопрос, нужно установить дистанцию. Та история, которую представляют со времён школы «Анналов», то есть с 20-х годов XX века, — это диалог современности с прошлым. В этом диалоге участвуют и профессиональные историки, и всё общество. Однако для диалога нужна дистанция. Нужно понимать, что мы разговариваем с каким-то обществом, которое уже не наше, уже другое. Мы можем задавать вопросы, которые мы не можем задать своему обществу, — в этом отличие.

Однако за последние десятилетия кое-что произошло: общество всё больше обращается к той истории, которая ещё горячая и живая.

Стала бурно расти новая область под названием “memory studies”, исследования памяти. Она занимается вроде бы тем же, чем всегда занималась история, но по-другому. Эту область гораздо больше интересует история XX века, история травмы, история того, что Анри Руссо назвал «последней катастрофой». Таковой для Европы были Вторая мировая война, Холокост, а для России — ещё репрессии и сталинизм.

Старшее поколение историков — наши учителя, предполагают, что та история, к которой мы обращаемся, может быть конвертирована: к ней можно задать разные вопросы, её можно классифицировать и, в общем, относиться к ней как к прошлому. А оказывается, что в современном обществе до сих пор не могут относиться к Холокосту и к сталинским репрессиям как к прошлому, которое ушло.

В Германии во время знаменитого «спора историков» Эрнст Нольте и Юрген Хабермас спорили из–за попытки классифицировать нацизм. Всё началось с того, что один из историков — Нольте — попробовал отнестись к нацистскому прошлому Германии как к одному из эпизодов того, что происходило в XX веке. Это было воспринято как нормализация нацизма, как попытка его оправдания. Жёсткость ответа Хабермаса и германского общества показала, что ещё нельзя отнестись к нацизму так же, как историки относятся к прошедшей эпохе.

В России так нельзя отнестись к сталинской эпохе — оказывается, что она болит. Попытки классифицировать и исследовать этот период приводят в тупик и немедленно политизируются. Еще, как выяснилось, нельзя изучать власовцев. В прошлом году Кирилл Александров защитил диссертацию, но ВАК ее не утвердила — прежде всего по политическим причинам. То есть это та эпоха, которую мы до сих пор не можем изучать как прошлое, для нас события середины XX века — это всё ещё длящаяся современность.

Прошлое перестало избавлять нас от себя.

Это та самая ситуация, которую Франсуа Артог назвал «новым презентизмом». Презентизм — ситуация, в которой как самостоятельных периодов нет ни прошлого, ни будущего, есть только настоящее, которому подчинены наши взгляды в прошлое и в будущее.

В Античности люди думали, что золотой век в прошлом. В Новое время казалось, что есть некое будущее, к которому мы все идём и строим наше общество исходя из идеала: есть прогресс, есть «завтра», которое может быть демократическим или коммунистическим, но какое-то «завтра» все равно есть.

Люди современности не видят ни будущего, ни прошлого — есть только настоящее.

Из этого доминирования настоящего проистекают попытки объяснить историкам, что миф важнее, чем факт. Из этого проистекает постоянное присутствие исторического языка для объяснения современной политики. Отсюда осовременивание любого исторического сюжета.

У меня осталось яркое впечатление от посещения музея «Россия — моя история», который был в Москве, а теперь такие есть в нескольких десятках городов. В нем предлагается новый нарратив российской истории — антизападнический и антилиберальный, но очень осовремененный. В нём всё прошлое пересказано языком современных агиток. К примеру, Иван Грозный был первой жертвой информационных войн. То есть прошлое само по себе не важно. Важно лишь настоящее, а прошлое мы можем пересказать так, чтобы объяснить что-то сегодня.

Что делать историкам? В последние годы стало очевидно, что отсидеться в башне из слоновой кости не получится. Профессиональным историкам надо объединяться, иначе настоящих историков не останется, а историю отберут пиарщики от политики. Поэтому началось объединение вокруг Вольного исторического общества, началась оптимистичные подвижки и открытое обсуждение диссертации Мединского. Оптимистичны они в том, что мы увидели, что всё неоднородное историческое сообщество было единодушно. То, что министр оставила Мединскому степень, уже ничего не означает для всего исторического сообщества.

Объединение вокруг нового представления о том, что такое история, кажется очень важным. Это представление отчасти порвало с традицией, в которой история была объяснением прошлого. Не порвало окончательно, но история сегодня присоединилась к тому течению, в котором не только объясняют что-то про мир, но и меняют его. Оказалось, что история, занимаясь совершенно любым прошлым — Средними веками, Древним миром — меняет наш современный мир. Это один из самых важных выводов, которые я сделал в своей книге. Его можно критиковать, но я попробую его отстаивать. Спасибо!

________________________________________

Я хочу выступить адвокатом дьявола. Но перед этим скажу, что представители любой дисциплины должны из некоторого чувства долга перед обществом объяснить, чем эта дисциплина занимается и как общество может с этим работать. Эту функцию книга Ивана замечательно выполняет.

Я не уверен, что именно сейчас мы имеем какую-то особую ситуацию с утилизацией истории. Высказывания про историю как политику, опрокинутую назад, — это XIX и начало XX века. Ситуация с давлением и террором против историков — это весь XX век или, минимум, время до его середины. Среди горячих тем не только Перестройка и Постперестройка, не только Отечественная война, это и норманнская теория или, например, Иван Грозный.

Возникает вопрос: на сколько столетий или даже тысячелетий нужно переместиться назад, чтобы заниматься историей?

Меня учили, что историей можно заниматься на каком угодно материале. Можно думать, где история, а где, как говорили раньше, — социология. Есть вопрос процедур исторического исследования. Историк делает своё занятие не произвольным, а вполне дисциплинарным не только наличием источников, но и наличием процедур, о которых историки договорились и продолжают договариваться. Наличие «цеховых» навыков и делает историю в каком-то смысле строгой дисциплиной, а не областью произвольных вопросов и ответов. Процедуры позволяют заниматься сознательным привлечением источников: так, например, есть принцип полноты привлечения источников по теме и многое другое.

В книге совершенно справедливо упоминается, насколько классифицирующим признаком для человека может являться отношение к Сталину или к другим персоналиям и событиям. Но так только ли сейчас? Давайте вспомним 1989 год. Или это тоже часть «сейчас»?

До периода дискуссий 1987-1989 годов, а может, и 1990-х годов, исторические дискуссии были одной из значительнейших частей публицистики и общественного поля. Отношение к истории было очень важной точкой различения. История была полем битвы XX века. Но разве не была история XX века предметом интереса «оттепели»?

В книге совершенно справедливо замечено, что в XIX веке был развит интерес к Средневековью. Тут есть одна важная интересная деталь: всё-таки рубеж XVII — XIX веков — это ещё и эпоха Романтизма, то есть попытка построить себя через то давнее, через национальные истоки. Здесь я бы вспомнил ещё и о другой истории — о том, как были устроены интересы позднесоветской интеллигенции.

Если ты нормальный человек — не защищай диссертацию про то, какую роль комсомол играл в мобилизации молодёжи в Великую отечественную войну. Потому что про это нельзя писать, про это не будет нормальных источников. Не стоило заниматься недавним прошлым. Но действительно ли в ситуации с недавней историей — в отличие от ситуации с историей давней — мы так уж ограничены в возможности ее фальсификации? Нисколько не ограничены. Оруэлл почти не удалялся от советской действительности по части переиначивания правды. Для ситуации 30-х годов революционная история и история 20-х годов была буквально вчера, и одна из очень значимых характеристик сталинизма — это максимальная подвижность идеологических тезисов и привязанных к ним исторических. Или, например, «лихие девяностые». Когда был вброшен тезис про «лихие девяностые»? В 2007 году, когда 90-е годы были, в общем, еще вчера. Важно, что миф вокруг истории создаётся тогда, когда основная часть людей всё ещё живы и в твёрдой памяти.

Схема, что пока люди живы, тяжело что-то существенно изменить, а когда умерли — уже можно, — красива, но всё-таки не работает.

Книга, кроме всего прочего, хороша тем, что автор очень внимательно относится к новейшим методологическим веяниям. Но в этом есть своя опасность. Методологические моды приходят и уходят, а историческая наука при этом расширяет и приращивает свой методический арсенал.

В книге присутствует ещё один важный момент, который должен присутствовать в любом просветительском тексте — наряду с пониманием того, как устроено изучение истории и как оно может отвечать на актуальные для читателя вопросы, она может заразить любовью к дисциплине.

________________________________________

Раньше своим студентам — вашим «докторам физико-математических наук», взрослым и сложившимся людям в своей области, которые пришли узнать об истории, — я рекомендовала иностранные работы: «Как рассказывать историю детям» Марка Ферро, «Двенадцать уроков по истории» Антуана Про. Теперь есть русский вариант, чему я очень рада.

В этом тексте я обнаружила то, что Лев Гудков однажды назвал исчезновением картины будущего. Это такая острая болезнь, когда у пациента нет никакого представления о том, как выглядит его будущее. Проблема, которой срочно нужно заняться, иначе пациент умрёт.

Как говорил Игорь Губерман: «Чем радужнее делается прошлое, тем явственней, что будущего нет».

И — важный момент — в книге сохранено тонкое бережное отношение к источнику и акторам, которое есть у профессиональных историков и которого нет у людей, которые не занимаются историей.

Обобщать бывает опасно, потому что даже 10 лет для истории огромная разница. Если мы возьмём 1810-1820 годы и 1830-1840 — это разная Российская империя, и мы совсем по-разному будем о ней говорить. Многие обобщающие работы грешат тем, что ищут параллели между событиями совершенно разных эпох, сравнивая зелёное с круглым. Историки относятся к таким работам с подозрением и редко встречают аплодисментами, но у Ивана получилось. Я помню, какие лица делали мои коллеги, когда мы открывали программу «Публичная история» в Шанинке. Понятие «публичной истории» вызывало у них недоумение и негодование. В итоге всеобщими усилиями мы написали статью в Википедии, чтобы утвердить публичную историю в России.

Отдельно отмечу, что в книге важные термины вынесены на поля. Ведь часто бывает, что неспециалистам приходится объяснять всё на таком языке, что в конце становится просто неинтересно об этом говорить, и получается не то, о чём хотелось сказать.

Еще меня не оставляло чувство, что это попытка оправдания профессии. Я сама часто сталкиваюсь с тем, что когда часто спрашивают про переписывание истории, то историкам приходится оправдываться, что они ни при чём. Но историки, особенно после Второй мировой войны, не существуют вне морали.

От морали нельзя отойти, поскольку любые конфликтные ситуации базируются на вопросе Райнхарта Козеллека «можем ли мы управлять историей?», который как раз из нее выводится.

А единственное что, я бы добавила в текст, кроме времени, памяти и прошлого, — это пространство. Время и пространство редко соединяются в исторических исследованиях, разве что у Юргена Остерхаммеля, это есть и у Шлегеля, который читает в пространстве время.

________________________________________

Я представляю здесь, по-видимому, то сообщество, реакции которого автор опасается в наибольшей степени. Прямо и без лукавства скажу, что книга мне очень понравилась. Она представляется мне важной — потому что уже в заглавие вынесена проблема, которая, на мой взгляд, является самой острой на сегодняшний день для исторической теории. Это проблема существования прошлого в настоящем. Она вынесена в само заглавие «История: Прошлое в настоящем».

Занимаясь историей, люди редко пишут работы, в которых время и прошлое было бы объектом интереса самих историков. Наверное, только в 2000-е годы эта ситуация стала меняться, появились книги, написанные историками, в которых осмысляется проблема исторического времени. Книга Линн Хант, наверное, одна из самых известных среди последних, или книга уже упомянутого Франсуа Артога, который в первую очередь интеллектуальный историк, нежели философ. И сошлюсь на ещё один, прорывной, на мой взгляд, сборник, который был подготовлен двумя исследователями из Бельгии и Голландии — Крисом Лоуренцом и Бербером Бевернаджем, под названием «Breaking up Time», то есть «Раскалывая время», где собрано очень много интересных текстов, так или иначе объединённых проблемой исторического времени.

В целом, предложенный рассказ о том, как развивалось историческое знание, преимущественно европейское, основан на идее, которую автор почерпнул у Франсуа Артога, — идея различения трёх видов историчности, или, если выражаться точнее, режимов историчности.

► Премодерный режим, который характеризует развитие историографии от Античности до примерно Французской революции. Здесь из трёх временных модусов бóльшим значением обладает прошлое.

► Режим классического историзма — в нем преимущественным значением обладает будущее, потому что появляется идея прогрессивного развития человечества, и будущее в качестве горизонта постоянно присутствует и вдохновляет историков на то, чтобы устанавливать различие между прошлым и настоящим, которое является принципиально важным для всех работ, создающихся в это время, в основном в рамках националистической идеологии. Национализм часто является той базовой идеей, которая в это время помогает видеть прошлое и отстраивать идентичность той нации, которая пытается понять свои истоки.

► Презентистский режим, о котором говорит Артог, формируется примерно с 1989 года, то есть момента обрушения Берлинской стены. Он характеризуется тем, что будущее перестаёт быть маяком, который открывает для нас смыслы в прошлом и, соответственно, в настоящем. Историк менее свободно, чем раньше, видит развитие, которое проходит человечество, двигаясь из прошлого в сторону будущего.

Почему наступает и становится актуальным последний режим? Вслед за дискредитацией крупной и мощной коммунистической идеологии дискредитируется и теряет свой прежний полемический потенциал либеральная идеология. Сегодня мы живём в пространстве непрекращающегося настоящего, происходят какие-то события, меняются президенты разных стран, выборы, одни партии приходят к власти, другие уходят, но принципиально ничего не меняется.

Эту точку зрения поддерживает не только Артог. Безбрежное настоящее, которое не оканчивается, видят и другие крупные интеллектуальные историки, например, Ханс Ульрих Гумбрехт и Алейда Ассман.

Из текста следует, что презентизм — это довольно некомфортная для историков ситуация, потому что они вынуждены оправдывать своё предназначение, вступая (часто поневоле) в спор с людьми, которые профессионально прошлым не занимаются, но эксплуатируют его в своих интересах в настоящем. Но лично мне это представляется достаточно проблематичным, даже в изложении Франсуа Артога, который ставит знак равенства между настоящим и современностью. На мой взгляд, это тождество не очевидно. Мне как философу, а не историку, более симпатичны те концепции современности, которые не подчёркивают власть настоящего над историей, а показывают, что само наше настоящее постоянно пронизано прошлым. Это отсылает к тому, о чём книга в целом: как именно прошлое присутствует?

Прошлое присутствует не обязательно в виде конструктов, создаваемых историком, оно «застревает» в настоящем и не собирается из него выходить.

Оно присутствует как навязчивые идеи, которые часто захватывают философов и историков. В качестве примера такой идеи я приведу республиканизм. Квентин Скиннер, занимаясь историей республиканской традиции, относится к ней не как к прошлому, которое преодолено однажды раз и навсегда, а которое имеет потенциал для реанимации и культивирования сегодня. Современные философы, которым интересно то, как структурировано историческое время, обращают внимание на идею, которую можно сформулировать в виде цитаты из Шекспира, что мы живём в «вывихнутое время», мы не живём в настоящем, которое равно и современно себе.

Будущее, которого нам якобы не хватает, на самом деле, часто находится в прошлом, потому что это прошлое не завершилось. Важные процессы, в том числе политические и культурные, а для нашей страны и социальные, не завершились, и из–за этого мы можем видеть смысл в том, чтобы этими вещами заниматься и дальше. В прошлом мы можем искать утопию, которую раньше видели в будущем.

Подробнее о программе «Политическая философия»