Надо предварить сие безобразие несколькими предложениями. Интервью состоялось в нижней зоне Новосибирского Академгородка. До, во время и после оного мы употребляли напиток коньяк, слушали разный джаз и Дэвида Боуи. На Schecter’е поиграть не успели. Собутыльник (зачëркнуто) интервьюируемый имеет отношение к литературному и музыкальному андеграунду города Новосибирска, о чëм я его и пытался распросить.

Я всегда любил интервью из рок-журналов, они живые и непосредственные. Святослав Одаренко отвечает на вопросы Сергея Шубы.

На правах рукописи.

— Я сразу хочу сказать, что никакого смысла в этом интервью не вижу, и вряд ли кто-то другой его сможет в нëм найти. Не читайте это интервью…

— Ладно. Есть такой сайт «Драгоман Петров», который до сих пор ведëт странную жизнь. Расскажи мне о нëм.

— Об этом лучше говорить с Игорем Евгеньевичем Лощиловым, конечно. Потому что он инициатор этого проекта вместе с Витькой Iванiвым, ещë вроде и Андрей Щетников туда подключался. Лощилов вокруг себя вроде группировку некую тогда создал, которую продвигал достаточно хорошо. На презентацию этого журнала меня Витя позвал: «Слава, приходи свои стихи читать». Я давал туда материалы, в первом номере меня опубликовали, ну, и на презентации в Художественном музее я был. Это глубоко серьëзный авангардный проект по осмыслению современного человека в современном городе именно в контексте его географических каких-то передвижений. В смысле его скитаний, путешествий, картин, которые проплывают перед его глазами. Если зайти на сайт, то там в предисловии написана история этого самого драгомана Петрова, очень примечательная.

— Опять же, есть альманах «К востоку от солнца» в Академгородке, расскажи про него.

— Что такое альманах «К востоку от солнца»? Фактически это была инициатива одной выдающейся женщины, которая работала в Культурном центре НГУ. Звали еë Равия Дериглазова. Она взвалила на себя огромный труд по изданию всех университетских стихоплëтов в одной книжке. Это же прикольно: университетский сборник поэзии. Подходит она ко мне году в 1997-98, я уже университет заканчивал, и говорит: «Мне вас Витя Иванов порекомендовал, вы нам дайте, пожалуйста, стихов». Ну, я дал им стихов, и опубликовали меня в первом выпуске альманаха по соседству с Витей, причëм в предисловии нас с ним составители определили по части «лëгкого эпатажа и формальных экзерсисов», а на самом деле мы нормальные тексты писали. Нормальные, всем понятные тексты. Всем, кому интересно понимание, а не сиськи своих однокурсниц (смеëтся). После этого движняка организовался клуб поэтов НГУ, которым стал руководить Иван Воробьëв. По-моему, до сих пор он с ним и возится. На книжной ярмарке в ГПНТБ я видел эти сборники, они вроде до сих пор выходят, альманах существует.

— А самиздатом ты занимался? Судя по тому, что я у тебя видел, свои стихи ты самиздатом издавал, но, помимо этого, может, с другими людьми как-то сотрудничал, что-то вместе вы публиковали?

— Да. Помогал издаваться. Есть такой поэт в городе Новосибирске, Сергей Калинин. Он на публику принципиально не выходит, потому что говорит: «Я пишу для себя и своих друзей, обнародовать смысла нет». Он свои стихи обычно друзьям посылает по SMS-рассылке. Стих напишет — бац! — групповая рассылка, все читают стихи Калинина. И вот как-то мы с ним сидели, выпивали, и я спросил: «А ты свои стихи пишешь вообще на бумаге, собираешь?» И он мне вывалил пачку листов А4, на каждом написана некая страница текста. К сожалению, на этой квартире у меня сейчас нет его книг, но это действительно очень хорошие книги. Он выстраивает их именно страницами и разворотами, на них находится несколько текстов, которые представляют из себя одностишия, двустишия, четырëх-, восьмистишия, а то и вообще прозу, — разные формы слова — и создаëтся некое единство. В общем, мы их по разворотам накидали и в двухтысячных годах издали серию сборников под разными псевдонимами, хотя автор один: Сергей Калинин. Он раздавал их по знакомым, тираж каждого небольшой: 100 экземпляров. Больше мы ничего не издавали.

— А расскажи тогда про твои рукописные сборники.

— Хорошо. Собственный самиздат существует в двух с половиной (про половину отдельно) вариантах: это два первых сборника моих стихов, книжки-малышки. Я тогда уже нашëл свою линию и понял, что надо некую точку-примочку поставить, и выпустил пару сборничков стихотворений. Это листочки А4, которые сворачиваются вчетверо вот так (показывает), получаются книжки: «Жуки их музыка» и «Пружины волн». Часть «Пружин» была опубликована на «Топосе» впоследствии Владимиром Иткиным в его авторской рубрике «В дороге» (привет Керуаку). Издал я эти книжки тиражом 33 и 21 экземпляр соответственно, на ксероксе распечатал. Я тогда работал в фирме «Септима» на Строителях, продавал алкоголь (1997 год), в этом подвальном офисе я всë и провернул.

— Про половину будешь рассказывать?

— А! Да. В 2016 году из написанного за 2014-2016 сложился некий цикл под названием «Ты поэт балбес изборник». Как выяснилось только сейчас, этот цикл был таким неким вечным завершением проекта «Стерхи», который мы начали с Витькой Iванiвым. Он был посвящëн попытке преодоления без выброса важных вещей. Важные вещи находятся в том месте, где кончается всякая надежда. Чтобы оставить эту безнадëжность, чтобы оставить переживание отсутствия, чтобы оставить на месте черноту, зияющую яму, но при этом увидеть нечто другое вокруг себя, и с этой ямой. В него вошли стихи и памяти Вити, и про космонавта… То есть про преодоление изнутри некоторой разорванности-внутри-себя, которую преодолеть-то невозможно, это что-то вечное. Если у Ницше все любят вспоминать вечное возвращение (часто безо всякого понимания), то здесь вечное бодрствование, предстояние такое наблюдательное, очень спокойное, без концептов, на одном чутье. Хорошо бы тут вспомнить Розанова с его ковырянием в носу на закате, но зачем плодить сущности. Об этом многие писали. Пришвин в своих дневниках, например. Вот от этого дыхания и был составлен сборник, который вышел только лишь в виде сигнального тиража, чтобы посмотреть, как он вообще будет выглядеть на бумаге. Нужно его теперь отрукописить, нельзя же поэтические сборники нынче шрифтовой гарнитурой набирать набело, честное слово. Я напечатал 12 штук, раздал друзьям-знакомым, один сборник ушëл Наталии Азаровой, я не знаю, что она с ним сделает. Сергея Калинина ей тоже подарил. На этом мой самиздат пока закончился.

— Андрей Щетников, Евгений Минияров… Ты же общался с этими поэтами?

— Про Миниярова и его стихи я слышал давно, но глубокого знакомства с его творчеством не имел. Лишь в последнее время коснулся. А со щетниковской деятельностью я знаком со времëн «Драгомана Петрова». Тогда Щетников издал «Собутыльника сомнамбулы» Iванiва, и на том вечере-презентации «Драгомана» Витька мне еë подписал. Отлично изданная книга, иллюстрированная Скво, то есть Зосей Леутиной. Щетников тогда уже был «издателем в законе»: он издал несколько стихотворных книжек и производил впечатление человека увлечëнного. И до сих пор производит такое впечатление (смеëтся). Познакомиться тогда нам не удалось, я в стороне немного держался, как обычно.

— В детстве ты, может, какие-то ЛИТО посещал?

— Нет, никаких ЛИТО я не посещал. Я написал однажды письмо в журнал «Пионер» со своими стихами. Другое письмо я написал ещë в какой-то перестроечный журнал, который опубликовал однажды постер группы «Мистер Твистер» и вообще много про рок писал. И поэзия там была, и проза. Из журнала «Пионер» мне ответили примерно следующее: Святослав, вы, конечно, молодец, но ваши стихи не пойдут, но работайте, пишите дальше. Журнал с рокерами мне вообще ничего не ответил, и слава богам. Надо сказать, у меня было два акта сжигания прошлых стихов. Я считаю, что каждый поэт иногда в своей жизни должен всë пожечь к ебеням. Эпоха журнала «Мурзилка», «Пионер» там, всë ЛИТОшное, гормонально-психологическое, любовь, страсть, меня все бросили, я дикая сука и пишу как Цветаева… Эти вещи всегда надо сжигать. Я в первый раз пожëг стихи лет в 17-18, а второй раз — перед первой женитьбой, лет через пять, три общих тетрадки. Всегда сжигайте свои стихи. Особенно ненужные. А то попадëтся какой-нибудь Макс Брод и издаст.

— А как ты относишься к Союзу писателей?

— К Союзу писателей я отношусь никак. Я не знаю, зачем он нужен в данной исторической ситуации… Не, это что-то громко сказано. Кому он сейчас на хуй нужен, вот чего я просто не представляю. Ну, кроме силовых и политических структур. Потому что для меня Союз писателей в нынешнем его изводе… Он не производит на литературу, словесность, речь абсолютно никакого влияния. Существуют яркие мне нравящиеся, мне активно не нравящиеся, мне безразличные авторы, но как на это влияет Союз писателей… Но в то же время я знаю, что самые пламенные, самые гордые, самые достойные члены Союза писателей всегда травили тех, кто был талантливей их всех вместе взятых на 20 порядков. Союз писателей травил Булгакова, Союз писателей травил Пастернака, Союз писателей травил Ахматову, Союз писателей травил Бродского, российский Союз писателей всю свою жизнь занимался травлей самых ярких талантов. Да и создавался он именно для этого, о чëм вообще речь? Союз писателей, а точнее, те структуры, что ему предшествовали, сладострастно продвигали пасквилянтку Берггольц, тявкавшую из своей комсомольской псарни на чинарей. Даже спокойному, но всë-таки вольному Шукшину эти сморчки не давали спокойно жить. Владимир Высоцкий, чьи песни вся страна до сих пор знает наизусть, в Союзе писателей не состоял, но постоянно получал с той стороны «пламенные приветы» как «певец блатной романтики». От каких-то ныне безымянных литературных тлей. Кому помог этот союз? Какой талант взрастил? Речь, конечно, не идëт о разменявших свой дар на лояльность и превратившихся к старости в жалких эпигонов магического реализма монстрах соцреализма. Я имею в виду такой талант, который был бы вправе сказать о себе: «…и песни, что для вас сложил, переживут века». Сейчас — именно сейчас, когда в сети есть очень много великолепных образовательных, просветительских проектов — Союз писателей, по-моему, выглядит как жалкая тоталитарная секта с кучей гнездовий по всем русским мухосраням. И идеология у него со стороны вовсе не выглядит как просветительская миссия или что-то в этом роде. Там вообще нет никакой внятно сформулированной миссии, кроме как писать, писать, писать и публиковаться, публиковаться, публиковаться. Зачем? Непонятно. Разве что затем, чтобы это дело можно было попозже обмыть на окололитературных междусобойчиках.

— Глупый вопрос, но я всë же его задам. Кузьмин и «Воздух» или «Сибогни»?

— Ну, в такой постановке… Кузьмин и «Воздух», конечно, сам понимаешь. «Воздух» — это уникальный проект. Сама кузьминская концепция — про дышать, передохнуть, опять дышать, глубоко вдохнуть — очень хорошо согласуется с моими мыслями о сущности искусства. Искусство ведь не формулируемо, искусство всегда находится между нами, между… (подкинувшись) Да, хорошее название для альманаха, молодцы. Искусство — это всегда лишь дыхание, всегда мимолëтность, то, что мы не чувствуем тяжело, в яви. То, что мы обычно недочувствуем, и есть искусство. То и есть какая-то поэзия. По лихости и самоцельности с «Воздухом» я бы мог сравнить разве что «Плавучий мост», тоже имеющий свое особенное издательское, медийное лицо. А «Сибогни» — обычный литжурнал, каких в стране сотни, созданный как бы для того лишь, чтобы изображать собой какой-то там литпроцесс, и всего делов. Это не вопрос убеждений, это вопрос потребительских свойств продукта. Rémy Martin, хотя бы V.S.O.P., или водка «Зеркальная»?

— Теперь расскажи мне про Романовского и проект «ШОРОХО».

— Ну, ты же можешь опять же у Романовского всë выспросить… Это был замечательный проект, в котором я не участвовал по каким-то своим заëбам. А в конце эпохи «ШОРОХО» я вообще не писал. Ну, как я понимаю, ребята организовали его из какого-то своего юношеского пыла, максимализма и задора. Не знаю, что они хотели на самом деле. Меня очень смешила эта их формулировка: не надо писать, как Пушкин. Прекрасно, давайте писать по-другому. Эта фигня напоминает отсылки к футуризму: скинем с корабля современности, бла-бла-бла. Был у них Данилка Долгополов, он работал также в нашей газете «Университетский проспект», была такая «оппозиционная» (на самом деле нормальная) газетка. И он имел ответ передо мной: «— А зачем ты там вообще участвуешь, что ты там делаешь? — Вот, мы должны писать по-другому, не так, как другие писали». Смешно саму эту формулировку было слушать. Мы не хотим, как Пушкин. Так Пушкина давно уже нет! Пишите сами, что вы отталкиваетесь от отталкивания? Что утверждаете-то? Новизны утверждения нет совсем. У Романовского всегда были ебически хорошие именно разовые проекты. И правильно. На разовости очень хорошо эти ребята сработали. Все эти «Измена.фм» как «проект» — это хуйня, грубо скажем, для маркетинга. На самом деле каждое выступление было разовой, грубо говоря, импровизационной вещью. То есть да, подготовленная импровизация, но это была по-настоящему импровизационная вещь. Само движение поэтическое в группе «ШОРОХО» было непосредственным, живым, концепция создавалась на лету. Как я понял, для себя сформулировал, и это было прекрасно, это формирование на лету — отдельный тип искусства. А не то, что приходят эти чтецы сейчас и читают по бумажке (как я, например) заранее заготовленные тексты, — закрой свой блядский рот — меня это совершенно вымораживает!

— Кого ты там оценил помимо Виктора Iванiва?

— Я всего два раза был на их выступлениях. Романовский мне нравился. Гаврилка читал неплохо. Долгополов был позëром, Красный был позëром. Там очень хорошо вписался, развился и продолжил Каплан. Они диск выпустили. А, ещë же был слэм «ШОРОХО» в «Бродячей собаке», вот. Мы забухали там с Iванiвым, а слэм мне понравился своей динамикой. Динамикой очень хорошей, позитивной. Долгополов сматерился пару раз в микрофон. После этого девушка-администратор ему говорит: «Молодой человек, в заведение вам отныне вход закрыт». Я это услышал и закричал: «Долгополов, тебя из–за хуя, что ли, забанили?» Она повернулась ко мне и сказала: «И вам, молодой человек, вход в это заведение тоже закрыт». Я сказал: «Ну, и заебись». Где теперь эта девушка? Чем мне ещë «ШОРОХО» нравилось? Эти ребята предоставляли площадку людям сочиняющим вне зависимости от членской принадлежности к каким-нибудь союзам. Тогда можно было создавать движняк без этих понтов. Поэтому к ним легко входил Виктор Iванiв, к ним легко входил Красный.

— А они опирались на опыт предшественников каких-нибудь? Например, «Пан-клуба»? Те ведь тоже не относились ни к каким союзам.

— «ШОРОХО», насколько я знаю, резко и отрицательно, грубым образом, на уровне площадного мата относились ко всем предшественникам. В том числе они люто ненавидели весь «Пан-клуб» и всë, что печаталось в локальной прессе в виде поэзии. «Поэзии», заключим в кавычки. На мой взгляд, они позиционировали себя как нонконформистскую группировку. Они не хотели быть в стандарте, не хотели быть в формате, они хотели быть порождающим, а не транслирующим поэзию локусом. Именно в данный момент — сейчас — рождается поэзия, дальше она может умереть. Но сейчас она есть. Это великая концепция: поэзия существует только в самом течении времени. Всегда сжигайте свои стихи.

— Интернет или бумага?

— Носитель или носитель? Для меня нет разницы между бумажной формой существования текста или электронной. Раньше люди на бумаге переписывались… Кстати, и комменты были уже тогда, потому что маргиналии — это неотъемлемая часть рукописей. Любая рукопись без маргиналий, без разночтений — ничто. Пометки на полях — это всегда комменты. А миниатюры, буквицы, филиграни — это же осмысление текста средствами мультимедиа. Мы не можем оторвать от текста бумагу в этих решëточках. От чернил мы не можем отделить текст. Всë, что существует, — это текст. В этом смысле нет никакой разницы, он в Facebook или, прости господи, «Вконтакте». Жежешка — лучшее место публикации текстов. Пожалуйста!

— Ты давно пришëл в «ЖЖ»?

— Не помню. Один я не веду, а второй ведëтся. Выкладываю там стихи, если мне не лень. Последнее время лень.

— Я в твоих черновиках видел, что ты писал прозу. Не хотел ли ты углубиться в это направление, написать роман?

— На самом деле проза — это очень интересный род деятельности. Но мне он не подходит тем, что надо быть большим поэтом, чем ты есть на самом деле. То есть надо из себя поэта вытравить и, помня об этом (вот та самая щель!), опять же эту щель заиметь с уже вытравленным из себя поэтом. И тогда ты можешь стать прозаиком. Проза — это высший извод поэзии, это то, что стоит за поэзией, проза пытается поместить опять же в сугубо псевдо-временной континуум то, что стоит за словами, то, что стоит за ритмом, то, что нам слышится в этом ритме. Некое такое впечатление. Настоящая, глубокая проза. Когда человек-пенсионер пытается просто рассказать о том, как он жил, — это одно. Решение своей личной проблемы. Своей глубокой, личной, на хуй никому не нужной проблемы. Вот он и рассказал: я видел то-то и то-то, и Вася-кот. Но если он действительно хочет вытащить себя за волосы, как барон Мюнхгаузен из болота, и хочет это сделать прозаически, то неизбежно проходит этап поэзии. Нельзя за волосы себя вытащить, если ты не написал чего-то ритмизированного, шаманического, укреплëнного в ритме. Когда этот ритм якобы отключается, и остаëтся чистое слово, начинается глубокая хорошая проза.

— На какой язык ты хотел бы быть переведен?

— На английский. Потому что я очень много плясал от английского языка. Я начал учить английский язык для чего? Для того чтобы лучше понимать песни на пластинках The Beatles и The Doors. И фраза Майка Науменко о том, что каждая пластинка The Beatles давала нам больше, чем школа за год, для меня очень много значит, потому что так оно и есть. Англоязычная культура в виде этой поп-индустрии, B-culture, очень много дала миру. Уорхолл и The Velvet Underground, опять же. А это что за дурацкий вопрос, кстати?

— А потому что из него вытекает два следующих. Какие у тебя поэтические авторитеты в городе Новосибирске, стране и мире?

— Про мир я сразу могу ответить. Поэтический авторитет для меня — Уолт Уитмен, который создал ещë до того, как существовало всë нынешнее («Миры Урсулы Ле Гуин», «Вселенная Гарри Поттера», да-да, расскажите мне), полнейшую вселенную в своëм единоличном порыве. И это был неимоверный подвиг, уподобить которому можно только Уильяма Блейка. Эти два поэта для меня решают всю поэтическую ситуацию. Никакие проклятые французские поэты, никакие русские символисты, нет. Уолт Уитмен и Уильям Блейк. А в России меня просто потрясают, поражает, вдохновляют два примера. Это, пусть и «всего лишь» издательская, но глубоко самоотверженная деятельность Кузьмина по изданию этих сборничков и журнала «Воздух». Взял и сделал. А другой великий, по моему мнению, поэт — Алла Горбунова. Ещë сейчас я читаю подаренный мне на 45-летие сборник Жадана на украинском языке, и эти по-настоящему трудные, дерзкие стихи меня тоже очень вдохновляют. В Новосибирске у меня есть Виктор Iванiв. Из ныне живущих — Иван Полторацкий. Ему, в общем-то, ничего не надо, кроме творческой свободы, которую очень важно не спутать с форматом. Ну, он сам разберëтся. Пример Антона Метелькова — это хороший пример того, как человек вдумчиво и глубоко общается с очень тонкими явлениями. А, ну, конечно же, ещë Андрей Щетников, не только развивший в последнее время неимоверной плотности персональный литературно-издательский процесс, но и очень живо чувствующий и представляющий культуру безбашенных путешествий битников.

— А теперь вопрос по существу. Как ты вырос? Чему учился и как стал заниматься музыкой?

— Тоже мне, нашëл существо…

— Ты культурная составляющая Новосибирска.

— Хуюрная! Акупунктурная… Я родился в Академгородке, я считаю его своей первой родиной. Потом родители купили кооперативную квартиру на ОбьГЭСе, и мы переехали туда. Это вторая родина. А с рок-н-роллом история вышла странная. Потому что на ОбьГЭСе, где я провëл всю свою юность, шибко не было принято слушать рок. Там такие нравы были: «Ну, чо, чисто пошли к металлистам, буханëм, а потом ебало им набьëм». Металлистов на ОбьГЭСе было человека три или четыре. Которые с волосами, с перчатками, с клëпками — нормальные металлисты. И в восьмидесятые годы, на волне обновления страны, на волне обновления идеологии, люди, которые себя противопоставляли всему остальному, вызывали если не уважение, то некоторое охуение среди толпы. Я не дружил с комсомольцами, потому что комсомольцы глубоко противны нормальному человеку, и в итоге почему-то оказался в толпе «уголовных элементов». А у них было принято считать, а точнее, декларировалось, что если ты индивидуальность, если ты особенный, то ты нормальный. А если ты идëшь в толпе, то ты «баран», «чмо» и «лох». То есть если ты такой герой, у тебя «понятия есть», то ты хороший человек. А у металлистов были «понятия», свои только. То есть когда начинались «базары», они могли «обосновать» за длинные волосы, за серьги, за что угодно, и даже если получали, то получали вроде как равные (просто их меньше), а не за так.

— И вот ты из этой уголовной среды…

— И вот из этой уголовной среды мне все–таки пришлось как-то выкарабкиваться, потому что эта лихость, удаль беззакония — она лишь внешне об индивидуальности. На самом деле — льготная путевка на нары. Через знакомство с металлистами стал слушать рок. Первый альбом, помимо метала, который я услышал, — это, конечно, The Beatles. Они мне сразу не очень понравились, прямо скажем. Ещë мы слушали The Rolling Stones, The Doors, Deep Purple, Genesis, группу «Динамик». Помнишь, была такая?

— А Led Zeppelin?

— Да. Но до Led Zeppelin первым великим рок-н-ролльным открытием для меня стал Оззи Осборн, причëм не в Black Sabbath, а в виде его сольного творчества.

— И ты начал играть тогда?

— В это время я разучивал дворовые песни:

Не судите, люди, ради бога,

Не судите, мы ещë помрем…

Слушали, помимо Аркадия Северного, «Аквариум», «ДДТ», «Кино», «Алису». Кстати, в 1986 году было большой редкостью послушать новосибирские группы. Тогда как раз прошëл Первый фестиваль Новосибирского рок-клуба. Я его посетил, был на двух сейшенах, чрезвычайно был впечатлëн группой «Идея Фикс», которую до сих пор люблю. Группа «Идея Фикс» — это великая группа, еë создал Коля Гнедков, новосибирский хиппи, идеолог движения «детей цветов» в Новосибирске. Может, он ещë какие-то проекты создавал, я не знаю. Сейчас он живëт в Христиании, жив-здоров, ему около 50, должно быть, играет ту же самую музыку, хиппует по-своему. Кайф.

— Они по-русски пели?

— Тогда пели по-русски, да. Тогда почти не было англоязычных групп. Ну, как…

— «Мужской танец» же!

— Ой, вот, да. Но они пели на таком английском, что мама дорогая. Сейчас ребята поют на нормальном английском, с хорошим пронансьейшеном. В общем, я посетил два концерта с обьгэсовскими пацанами, с нас там сняли клëпаные перчатки чëртовы дзержинские гопники (смеëтся). Но зато я очень был впечатлëн «Калиновым мостом». Прямо с первого раза. И до сих пор.

— И ты в 14 лет решил, что музыка — это твоë?

— Я решил, что музыка — это моë, когда в пять лет услышал пластинку «Бременские музыканты». Это тан-да-ра-дан да-ра-дан да-ра-дан-дан-дан — это же хардкор (смеëтся). Это же Dead Kennedys. На самом деле Blues Magoos, но кто бы вспоминал… В пять лет я осознал себя «гитаристом», у меня была лопатка из пластмассы, я на ней играл, как на гитаре. Лет в 13 мне подарили гитару, я научился играть дворовые песни, потом я научился играть пентатонику. И понеслось…

— В музыкалку ты не ходил?

— Нет, я ходил в кружок классической гитары, меня научили играть «Во поле берëзка стояла» и три прелюдии Иванова-Крамского. «Берëзку…» помню, прелюдии забыл.

— А концерты приезжих групп ты посещал? Цой ведь приезжал, «Наутилус»…

— Конечно. Был на том концерте, где он с белой гитарой жëг на стадионе «Сибирь». Но Цой на меня не произвëл такого впечатления, как группа «Браво», например. В 1989 году. Но зачем эти пенсионерские воспоминания? Это же группа «Браво», бл… Эм-м-м… А! Вот зачем. Это был концерт московской «Рок-лаборатории», там была пара металлических команд с вот такими крестами (показывает в размахе сантиметров 40) на пузе. А-А-А-А-А! Спид-метал, нормальный такой, софтовый, для девочек. И (внимание, внимание!) Константин Никольский с группой «Зеркало мира». Мы пришли туда, чтобы послушать Жанну Агузарову, а положил нас Константин Никольский. То есть да, Жанна Агузарова выступала хэдлайнером, ей дали 40 минут, а остальным где-то по 20, но когда вышел Никольский и ещë безо всяких слов начал играть, то как будто бы звук аппарата переключился, и в зал такой драйв пошëл! Характерный пример (опять же с группой «Браво») произошëл со мной на «Кубане» в 2011. Выступает группа «Браво», Евгений Хавтан поëт всякое доброе про «любовь не тонет, любовь не горит», нормальный, хороший, плотный, чëткий звук. Так спокойно, ах-ах, но после него через две команды на сцену выходит группа Anti-Flag (да-да-да, такой вот лайн-ап!). Берëт два аккорда, и публика вся ложится просто. А потом встаëт в полный рост. Тот же аппарат, те же порталы, всë то же самое, гитары того же уровня. Публика просто бесится, какой там Хавтан. И в этом смысле да, что-то есть общего между Anti-Flag и «Воскресеньем». Вот «Воскресенье» положило с двух аккордов весь стадион. Жанна Агузарова вышла: «Привет, Новосибирск!» Ну, что, побежали на лëд танцевать в дежурном порядке. Есть музыка, и есть музыка, и в чëм разница, непонятно. Как это сформулировать? И главное, что эта музыка повторяется, вот что интересно. В транслируемости этих адовых песен загадка. Одна и та же песня тебя всегда на то же самое настроение настраивает, удивительная вещь. Эх, какая глупая это затея, интервью…

— Башлачëв…

— (Ставит пластинку БГ «Чëрная роза — эмблема печали, красная роза — эмблема любви».) Под эту пластинку мы как-то собирались на Алтай. Полночи сидели, квасили «Портвейн 72», три часа поспали и — на трассу. Великий альбом. А Башлачëв… Для меня очень трудно говорить об этом человеке. Потому что всë, что ты о нëм скажешь, превращается в обычную пошлость. Башлачëва надо просто слушать. Нужно просто знать. Если человек не знает Башлачëва, то, в общем-то, он, по сути, не читал и Пушкина, чего бы там о себе этот пиздобол ни думал. Мы живëм здесь, не в школьной программе, мы живëм во времени, окружëнные обычными явлениями, а не этими методичками. Я выступлений Башлачëва в Новосибирске не видел: в 1986 он выступал в общаге НЭТИ, а я про него ещë не знал, хэви-метал слушал. Башлачëв после встречи в Новосибирске написал «Случай в Сибири». Этот антагонист из песни — это Дмитрий Радкевич, новосибирский музыкант. Который до сих рассказывает, что вот, мол, Башлачëв про меня песню написал. Забудем. Башлачëв — это та величина, без которой, возможно, я бы по-настоящему и не услышал музыки.

— А про Янку Дягилеву расскажи что-нибудь?

— Ну, ещë привет. Я не буду про неë ничего рассказывать, потому что не был с ней близко знаком. И вообще, для меня еë песни — это настолько живой процесс, что он ещë и сейчас во мне движется, осмыслению не поддаваясь. С Янкой Дягилевой, сидя на полу на «Рок-Азии», мы слушали Диму Ревякина, который только что оправился от тяжёлой болезни, с его новыми песнями, которые потом стали «Выворотнем» и «Дарзой», и на которых зал залип наглухо, потому что тусовочка-то ждала «Эх, блядь, занесли кони вороные». Ан нет.

— Как образовалась группа «Раздетая до крови»?

— А почему ты спрашиваешь?

— Ответь нормально!

— ОК. Группа «Раздетая до крови» образовалась в 1992 году. Мы хотели играть панк-рок, потому что это очень весëлая, хорошая и оптимистическая музыка. Наше отличие от всей «сибирской волны» было в том, что новосибирский панк был откровенно злым и тупым. Не было никаких этих «суицидов». Что это за слово такое? Когда в плохих записях «Гражданская оборона» расходилась, то народ слышал следующие слова: «Стой и ссы, пусть будет легко!» Ничего ж не слышно уже в пятой копии. Или: «Зона ворот, я засыпаю…», «Зарплату надо платить». И всякое такое литературное. А в Новосибирске всем было, грубо говоря, насрать на идеологию, на концепт, абсолютно. Сам драйв привлекал, английского языка никто не знал. А в случае с The Exploited его и знать было бесполезно, потому что он поëт на полуподвальном шотландском уличном недодиалекте, да ещë и орëт как бешеный. К нам в университет приезжала шотландская женщина, читала спецкурс про культуру пиктов. Вся в фамильной клетке, все дела. Я у неë спросил: «Правда ли, что слово „punk“ происходит из языка пиктов?» Она говорит: «Нет». Тогда я говорю: «А помогите мне, пожалуйста, понять о чëм поëт Уотти Бьюкэн в песне Troops of Tomorrow». У меня был плеер, я дал ей наушнички, она говорит (со своим шотландским [‘r]): «Вы знаете, а я не понимаю, о чëм он поëт». Но потом выяснилось, что тексты The Exploited были на конвертах их винила, что всем было в радость.

— Ты от Новосибирска не уклоняйся. Вы образовались, что стали делать: давать концерты, гастролировать, писать альбомы, осознавать себя…

— История группы написана на странице «Вконтакте», кому надо — найдëт. А осознавать себя мы стали году в 1995. Уже ко вторым выборам Ельцина стало ясно, что в этой стране ничего не изменилось: по-прежнему у власти находятся и будут находиться некие выродки, которые возомнили себя выше других и расслоили этим всë общество на кучки зверей, которые готовы друг друга съесть. То есть этот порядок вещей, когда человек человеку волк, — это наведëнный порядок, это неестественно. На этой волне (есть такое стадо абстрактное, а есть некие супер-пуперы) и родился протест группы «Раздетая на крови». Мы немного так потусили по квартирам, записали демки, записали альбомчик, потихоньку стали вылезать. Познакомились с группой «Похоронное бюро», очень тесно взаимодействовали с группой «Висельники». Эти три группы составили пул академовского панка. Выступали мы и с Поздняковым. Да, в то время в Академе был отличный клуб «V»! Названный так потому, что располагался в общежитии № 5 Новосибирского университета. Это был настоящий рок-клуб в его истинном понимании, а не как комсомольцы в перестройку организовывали. То есть сцена, бар, танцпол, бильярд. Там куча академовских, энских, иногородних команд переиграла. И «Оборона» выступала. Потом его ректор прихлопнул как гнездо разврата, сделал учебные помещения. В общем, умеют у нас грамотно распорядиться культурной жизнью.

Как бы то ни было, то, что группа «Раздетая до крови» не зря пахала и из кожи вон лезла, записываясь полностью за свой счëт, выступая бесплатно (Оптимист на сплит-сейшене с «Адаптацией» хотел заплатить по штуке на нос, но мы отказались), я понял только недавно, когда услышал, что наши совершенно дурацкие пионерские песенки поют уличные музыканты в Новосибирске. Так мы стали народными артистами (смеëтся).

— Знакомство с Виктором Iванiвым…

— Ну, хорошо. Первый раз я увидел Виктора Iванiва на студенческой конференции. То есть это такое учебное мероприятие, предназначенное для того, чтобы студент, готовящийся стать исследователем, почувствовал себя в обстановке, так сказать, научной среды. На эту конференцию участником заявился Паша Розанов с докладом по Маяковскому и образу тела в его стихах. А у них была такая тусовочка ещë со школы: Витя, Паша и Филипп Третьяков (тогда он был очень на флибустьера похож). Они все очень пафосно вошли (как и надо входить в эти двери, скажем так, открывая их ногой), прозвучал доклад, и то ли какой-то не такой вопрос Паше задали… Короче, Витя решил за него вступиться. Говорит : «Вы понимаете, что то да сë, и вообще, как сказал Хлебников…» И начинает читать «Зинзивера». Все смотрят: «ШТОА?» Это было круто. Тогда у Витьки были бакенбарды а-ля Пушкин, и это меня сильно впечатлило. Он всегда за всех своих кидался в бой и получал от них же, прямо как в стихах Нестора Махно. А зачем я буду всë это сейчас рассказывать? Мне тяжело. Не буду.

— Тяжело — это с тобой, панк…

— Да. Точнее, падла. Я договорился с его мамой и тëтей начать работу над их воспоминаниями, вот это хорошее дело…

И всë тут.

1 апреля 2017 г.