Евгений Минияров родился в Новосибирске в 1951 г. Стихи публиковались в журнале «Сибирские огни», в сборнике «Гнездо поэтов» (Новосибирск, 1989), в альманахе «Петрополь» (Ленинград, 1990), в антологии «Нестоличная литература» (Москва, 2001). В 1998 г. в Новосибирске вышел сборник стихов «Ода математической лингвистике». Участник фестиваля малой прозы (Москва, 1998), фестиваля «Культурные герои XXI века» (Москва, 1999). Проза опубликована в антологии «Очень короткие тексты» (Москва, 2000), журнале “Kto zdes’?” (Новосибирск, 2002). Эссе и рецензии публиковались в периодике Новосибирска. Работает программистом.

Сергей Шуба и Андрей Верхов побеседовали с поэтом о Новосибирске, самиздате, о литературной жизни семидесятых-девяностых годов.

Я не поэт, надо сказать это в самом начале для ясности. Стоит ли продолжать наш разговор? А почему нет? Пусть это и будет основной темой нашего интервью. Через меня, как через любого «просто человека», проходят силовые линии времени, флуктуации этих потоков интересны своей индивидуальной даже нелепостью. Где зерно поэзии? В почве. Трудно об этом рассказать внятно, но попробую. Говорят, что плохой поэт — обязательно хороший читатель. Это не так. Надо сказать точнее. Мы частицы ноосферы, и значим каждый еë атом, потому что мы все в одном силовом поле какой-то коллективной души, что ли. В каком-то из узлов голограммы появляется точка, которую обозначат маркером «поэт», но появилась она в силовом поле, где я тоже есть.

Или вот, к примеру и для снижения пафоса. Было у меня стихотворение, сейчас оно будет тут опубликовано:

Я — звезда,

не памятник литературы,

я — звезда летящая,

яблоко озарения,

озона звон,

молодое вино!

О червокнижник,

пищепережевариватель,

слава тебе,

унавоживающему

мой сад!

Стихотворение я не обнародовал, потому что трудно было бы убедить читателя, что это не я, что это я своего лирического героя нарисовал, любуясь им со стороны. Стишок я потом использовал в прозаическом тексте, где изобразил самого себя в ироническом виде. И эта проза однажды понравилась Бешенковской, что убедило меня в своей правоте: я не поэт, зато вот… Ну и так далее.

Расскажите про Новосибирск шестидесятых-семидесятых годов. Как вы там жили? Чем занимались? Какой у вас был круг общения?

Шестидесятые — это родная Первомайка, а семидесятые — уже и Новосибирск. Родину люблю, как и положено, странною любовью. Мне и сейчас снится Новосибирск как невероятный, солнечный и загадочный город. Я рос на окраине, где из окна можно было видеть зеленые окрестности за Инëй, отнюдь не Новосибирск, который был сказкой. Я знал о его существовании и даже бывал там, но сказочность от этого парадоксальным образом только усиливалась. Пожалуй, это и есть поэтический взгляд на вещи, нет? Ощутить место своего пребывания как неизведанное и несбывшееся по Александру Грину. Преуспевать в математике-физике и ненавидеть историю и химию, а также прочую ботанику как груды аморфных текстов, лишенных структуры и энергии. В ряду школьных дисциплин неожиданно интересными оказались русский язык и литература. Ну с языком понятно, он же структурирован изначально, а вот бедная школьная программа литературы, чем она заинтересовала? Это загадка, частично объясняемая личностью учителя Серафимы Васильевны. Строгая, чрезмерно нервная сухощавая дама (по кличке «Сара»), однажды она заплакала, читая нам про умирающего Базарова. А воспринял я это правильно только потому, что (возвращаясь к предисловию) нашел себя в точке сгущения невидимых линий, и г-н Тургенев украдкой смахнул слезу, выглядывая из портрета… Или, например, футуристы. Они же в программу никак не входили, но каким-то образом на полях обширного курса о Маяковском Сарочка внушила мне интерес к этим хулиганам, сама того не желая. О Вознесенском узнал впервые от С. В. чрезвычайно простым способом. «Выбери из списка, — предложила она мне, вручив распечатку с текстами для декламации на каком-то школьном мероприятии. — Вознесенского не рекомендую, какой-то он…». Вознесенского, понятно, я и выбрал. А почему понятно? Прочитал подтекст правильно. И меня часто ловили на мнимой любви к Вознесенскому, которого я действительно читал весьма увлечëнно, но на самом деле это он меня любил за то, что я оказался точкой его поля! Он знал это и писал, зажигаясь этим знанием. Лично мы никогда не были знакомы, но это опять неважно (см. выше).

Насколько я понимаю, вы не входили ни в какие официальные ЛИТО, но, может быть, наблюдали их со стороны? Что вы можете сказать о ЛИТО Фонякова или сообществе «Левая Сибирь»?

Именно в официальные только я и входил. Ведь ЛИТО Ильи Фонякова заседало не где-нибудь в заводском клубе, а в стенах Союза писателей. Всë было весьма солидно. Однажды на очередное заседание я пришел с подружкой: не похвастаться статусом, нет, это было всë равно как сходить бесплатно в театр, например. Сводил девушку на культурное мероприятие…

Ну вот, а потом были какие-то занятия с Александром Плитченко, а лучше всего было в ЛИТО у Александра Романова, в его кабинете завотделом поэзии журнала «Сибирские огни». В «Сибогнях» меня впервые и напечатали благодаря Плитченко и Романову. Так вот, что это было, эти официозные рамки? У Николая Самохина есть рассказец с натуры, где описана весëлая насыщенная жизнь заднескамеечников на унылых производственных (а то и на партийных) собраниях. Вот мы с моим другом Анатолием Шором и были такими шалопаями, с невозмутимыми лицами слушающими обязательные речи, обмениваясь масонскими знаками и взглядами взаимопонимания. А понимание правды мы ловили иной раз и во взглядах наших руководителей. Тотальная советская туфта на этом и держалась: все всë понимали, но как-то косвенно. А чеканную формулу Набокова «художественная литература есть художественная литература» мы поняли кожей, трущейся о жëсткие стены идеологии. «Никогда мы не были так свободны, как во времена оккупации». И так далее.

Немного истории. Шор появился у Фонякова раньше меня и застал легендарных Овчинникова и Маковского. Возможно, это был самый романтический период, о котором Анатолий однажды сказал: «Фоняков, по-моему, их побаивался». Ну, а нам достался, значит, период упадка, нас уже не боялись.

Давайте уточним. Это была такая легендарная мафия, крутые парни, орден тамплиеров. Из людей этого круга я был знаком тогда с Жанной Зыряновой, но стихов еë не знал. С Ниной Садур мы тусовались в ЛИТО Романова, и при этом я от неë не слышал о Маковском или, к примеру, о Денисенко. Может быть, плохо слушал, но, скорее всего, был просто такой воздух конца семидесятых, в котором дышать надо было по-другому, и недавнее прошлое представлялось далëким и загадочным. С Маковским я познакомился в другую эпоху, в девяностые годы, когда все стены стали прозрачными, переформатировались все отношения и как бы возродились к жизни спящие валентности каждого. Тогда как раз для меня началась какая-то светская жизнь в литературе.

Была у вас в те годы (семидесятые-девяностые) дружба с иногородними поэтами, знали ли вы кого-то вне Сибири? Может быть, из Казахстана, Украины, Прибалтики?

Я уже упоминал Ольгу Бешенковскую. Тут такой сюжет, который я всегда излагаю с удовольствием. Не знаю, разделит ли удовольствие мой читатель, но расскажу. Анатолий Шор однажды обратил моë внимание на первую публикацию молодой ленинградской поэтессы Натальи Гранцевой. Из всего текста я извлëк для себя один только образ вскипающей пены весенней черëмухи и решил за него похвалить Наталью, написав письмо в редакцию. Мы вступили в переписку, чрезвычайно возбудив этим тогдашнего мужа Гранцевой, пылкого молдаванина, его ревность только способствовала нашему неизбежному знакомству, которое и состоялось в первый мой рабочий отпуск. Кстати, работал я тогда, получив специальность инженера-физика, на режимном заводе, куда я инстинктивно упрятал себя подальше от литературы (желая, видимо, по совету древних китайцев, быть вне поэзии, чтобы стать истинным поэтом, невидимым внешнему миру).

Наталья щедро отблагодарила меня за комплиментарный отзыв о еë стихах, приведя на ЛИТО Сосноры, где я был представлен сибирским гостем. Интересно, что статус сибиряка (не вполне заслуженный жителем мегаполиса) мне в Питере весьма помог, в том числе и в общении с мужем Гранцевой, который в процессе дружеской встречи (проще сказать — попойки) весьма скоро перестал меня подкалывать и раззадоривать на предмет выйти поговорить и принялся горячо агитировать перебраться в Питер, дабы зацепиться с его помощью за какую-либо синекуру, приличную поэту. Помог мне романтический образ «самородка из недр» и у Сосноры, где приближëнные к мэтру ребята благосклонно отнеслись к моей просьбе показаться со своими стихами. А Соснора, как оказалось, имел хорошее представление о нашем Академгородке и был знаком с интересными людьми, в частности, с Николаем Грицюком. Получилось так, что у Грицюка в мастерской я побывал по рекомендации Сосноры. Стихи мои Соснора одобрил по высшей мерке, сказав: «Это хорошая работа, и это всë не для печати». Имелась в виду идеологическая цензура. Я принялся возражать, пересказывая обещания «Сибогней» принять к печати подборку, в которой был и текст «Волка», из–за которого Нина Садур присвоила мне почëтное звание ницшеанца. Обещания оказались ложными, как и прочие авансы, но Соснора, недоверчиво хмыкнув, всë же предложил мне на проверку ослабления строгости (то ли в сибирской глухомани, то ли в коридорах литературной власти) свою добротную историческую прозу. Отказ нашего журнала, куда я отнëс машинопись, огорчил меня едва ли не более моих аналогичных неудач и одновременно как бы сравнял меня с уважаемым и любимым поэтом. Кстати, среди любимых поэтов тех лет я мог бы назвать только Юнну Мориц. Много позже и с трудом я узнал Арсения Тарковского. Я его именно не понимал, он был как бы слишком ясен, перед этой ясностью мои инженерные мозги застывали в недоумении. А потом как будто что-то щëлкнуло во мне… Но это уже другой сюжет. Вернëмся в Питер, где через короткую цепочку знакомых и друзей Гранцевой я попал в гости к Ольге Бешенковской, стихи которой я тщетно потом пытался пристроить у Романова. Бешенковская, по рекомендации перебравшегося в Питер Фонякова, оказалась однажды вдруг в составе делегации молодых талантов в Н-ске, где мы продолжали тусоваться уже по моим адресам. Помню, ночевали дружной компанией на полу у Галины Шпак… В печати это мероприятие никак не было отмечено, стихи Бешенковской я впервые увидел в составе питерской «кассеты» на закате перестройки.

Вы изначально писали верлибром? Откуда в Новосибирске тех годов вы брали информацию? Как доставали поэтическую литературу? Какая книга отпечаталась в памяти?

Верлибров-то у меня немного. Больше всего у себя мне нравились какие-то приблизительно зарифмованные, а частью белые стихи. Такие тексты рождались наиболее правильным образом, спонтанно и сразу набело. Настоящее понятие о верлибре я приобрëл благодаря Анатолию Шору, который не только сам писал свободным стихом, но и открыл для меня Пауля Целана и Иоганнеса Бобровского. В доступных нам переводах их тексты звучали достаточно ритмично для моего неизощрëнного слуха. Упругий ритм мне нравился и в стихах Шора, и это не радикальная сухость Владимира Бурича или прозаизмы Евгения Винокурова, здесь иной, несколько повышенный градус речи. Характерно, что среди ценимых Анатолием поэтов первым он называл Мандельштама, мне совершенно в ту пору неизвестного. Сам он черпал информацию из ходивших по рукам машинописных распечаток, и так я прошëл краткий курс и Мандельштама, и обэриутов. Впрочем, не брезговали мы просматривать свежие номера журнала «Юность», где иногда можно было найти Олега Чухонцева или Юнну Мориц. Приобщил меня Шор также к регулярным прогулкам по книжным «толчкам», где основной контингент составляли не спекулянты, а заядлые книгочеи, которым в руки попались книги из разряда «дефицита», и они выходили на рынок в надежде на взаимовыгодный обмен с подобными любителями. Так однажды я поменял толстого Евтушенко на тоненького Соснору, которого узнал опять же благодаря Шору. А первый сборник Арсения Тарковского купил там с рук за два номинала от цены, что вряд ли обогатило продавца. А какие-то тексты я сам перепечатывал на машинке для дальнейшего распространения среди «своих». Среди таких распечаток к нам в руки однажды попали стихи Введенского, причëм Шору автор был ошибочно представлен в том же ряду современников, что Величанский или Ширали. Помню оторопь, с какой я читал впервые эти тексты, и наш спор с Шором по поводу. Чувствуя энергетику текста, я не готов был принять его алогизм и сумбур образности. Анатолий помог мне тогда понять самого себя. Я нашëл эти упражнения малосодержательными, но признался, что хотел бы поговорить с автором. «А с кем из нынешних писателей тебе интересно познакомиться лично?» Над этим вопросом я задумался надолго…

Имеете ли вы отношение к самиздату, помимо «Kto zdes’?»?

«Kto zdes’?» — это же вроде нормальный журнал, и вышли все его шесть (или семь) выпусков в XXI веке, когда понятие «самиздат» уже аннигилировало. А вот в конце прошлого века в Питере зародился альманах «Петрополь», куда я попал (со своими стихами) стараниями эмигрировавшего в Северную столицу Шора. Пожалуй, «Петрополь», проект Николая Якимчука, можно в какой-то степени отнести к самиздату, благодаря, в частности, радикальной бедности оформления. По крайней мере, первый номер альманаха выглядел действительно самоделкой (последующие были поприличней, но я-то попал именно в первый, впрочем, в неплохую компанию живых классиков: Бродского, Рейна, Бобышева и прочих).

Девяностые годы. Что вы можете рассказать о вечерах у Назанского, издательстве «Мангазея», Пан-клубе?

Вечера Назанского начались для меня с посиделок в сторожке на стройке, где Володя подвизался в качестве сторожа. Там мы оценили талант организатора Назанского, да и он, видимо, укрепился в этом амплуа благодаря нашей поддержке. Так что при малейшей возможности расширить зону гласности в перестроечную эпоху Володя немедленно занял разрешëнное пространство в уютных стенах Картинной галереи (ныне Художественный музей). Новосибирские стихотворцы, а также (кто бы мог подумать) благодарные слушатели, тянулись на эти вечера, проводившиеся с завидной регулярностью. Что это было? Вот маленькая иллюстрация. Услышал я как-то разговор двух дам из Союза писателей, зашедших «на огонëк». «А почему бы нам не собраться у себя?» — сказала одна другой с энтузиазмом, который, я уверен, угас у неë непосредственно после мероприятия. Но не гасла энергия Назанского, сумевшего уловить нерв времени и материализовать задуманное! Таким же удачным попаданием в момент времени была короткая история альманаха «Мангазея» Владимира Берязева, где в одном номере можно было найти стихи и Маковского с Денисенко, и Миши Дроздовича, и Славы Михайлова. К сожалению, издатели переоценили свои финансовые возможности и гипотетическую экономическую выгодность предприятия. Жизнь альманаха была недолгой. Но ведь и знаменитые вечера «в Картинке» почему-то прекратились ещë до отъезда Назанского. Сравнительно более долгой была история вышедшей из недр Н-ской «молодëжки» газеты «Молодая Сибирь», где в литературном разделе моя эссеистика благосклонно принималась Анной Лапиной (Сашей Лавровой, мир еë праху…). Несколько ранее я набил себе руку в газетном жанре, печатаясь в «Советской Сибири» (так!) под мудрым руководством блистательной газетчицы Ирины Левит. А попал я в «Совсибирь» благодаря опять же Володе Назанскому, который передал Левит мою рецензию на самый первый спектакль театра Сергея Афанасьева по Хармсу (историки н-ского театра, внесите этот факт в анналы!). Так, самое время вспомнить, как мы с Назанским познакомились. Ей-богу, не помню, ведь всë творилось само собой. Вероятно, знакомство завязалось через Володю Светлосанова, который однажды, ещë школьником, появился на ЛИТО Фонякова. Кстати, Мишу Дроздовича я также впервые приметил у Фонякова, который похвалил его за дерзость (если не сказать «хулиганство») коротких и злых строчек его стихов. Запомнилось стихотворение о собаке, которая увидела в луже полную луну и «обрадовалась ей, как будто кость нашла». Где найти этот текст и где сам Дроздович? Вот он-то как раз был верлибристом, довольно радикальным, и тем был нам интересен и славен в просвещëнных кругах.

Вспоминая девяностые, нельзя не сказать о передаче с удивительным названием «Русский поэтический авангард», которую в прямом эфире вëл на волнах негосударственного «Радио Ерматель» Игорь Лощилов. С Игорем мы были уже знакомы, когда он вдруг пригласил меня на передачу. Я было оробел выступать после Хлебникова или Заболоцкого, которые не раз были представлены в предыдущих выпусках в исполнении самого Лощилова, но он успокоил меня, сообщив, что под маркой авангарда он выпускает в эфир разное, не только классику: «Вот Пивоварова была в прошлый раз». Юлю я держал, конечно, за большого поэта, но всë же не за бронзовый памятник, так что выступил в передаче в качестве самого себя: говорили, что с некоторым успехом. Оценил мой дебют, в частности, Витя Iванiв, внимательный слушатель программы. У Лощилова мне так поглянулось, что я напросился к нему в программу в качестве соведущего. Бывали и такие случаи, когда Игорь просил меня вести эфир самостоятельно, когда ему было некогда. Как правило, я занимал передачу представлением материалов, полученных от неистощимого Якимчука. Было там интервью и с самим Николаем, и даже с Кривулиным, который оказался однокашником Юрия Васильевича Шатина, и он снабдил меня и рекомендацией, и нужными координатами (времена были доинтернетные).

Выделяете ли вы сегодня кого-то из молодых поэтов?

Увы, мой период активного освоения новых пространств остался в прошлом. Когда в конце восьмидесятых для меня открылись «новые классики» (Пригов, Гандлевский, Рубинштейн, Сабуров…), а вслед за ними — и «новейшие» (Искренко, Бунимович, Фанайлова, Левин — Строчков, Кекова, Галина Ермошина, сюда же поместим Iванiва…), после всего этого трудно оказалось двигаться дальше (или глубже?). Тут я смело могу сравнить себя с Заболоцким, который в ответ на рекомендации новых имëн указывал на книжную полку со словами: «Что же мне теперь, Хлебникова и Мандельштама убрать?» Конечно, что-то открывается и сегодня, но я именно в процессе этого открытия, мои наблюдения поверхностны и текучи. Вот Екатерину Боярских я процитировал в фейсбуке ещë до того, как еë в числе чтимых назвал Iванiв. Значит, Боярских я «освоил». Уверен, что мне ещë откроются и Дмитрий Северов, и Полторацкий, и Метельков, и Королëв, и Гилëва (ряд не завершëн), а из новейших классиков — Андрей Жданов, тексты которого плавали в каких-то бурных потоках 80-х, а теперь предстали для меня в новом качестве. А куда отнести Щетникова? Конечно, тоже к молодым, он не стоит на месте! Горжусь тем, что приветствовал его дебют в н-ской поэзии, когда мне передали рукопись «вот этого чудака».

Выпущенная Артелью «Напрасный труд» ваша книга была первой книгой (не считая публикации в «Гнезде поэтов»)? Она получилась случайно? Или вы задумывали еë целенаправленно?

Книга не получилась, я еë быстро слепил, руководимый Щетниковым. В этой книжке мне радуют глаз только иллюстрации. Я придумал взять в качестве картинки лист машинной распечатки из тех, что всегда у меня в ходу для черновиков. В процессе размышлений (зачастую бесплодных) я черчу что-нибудь поверх печатного текста. Один из образцов такого творчества я и предложил Щетникову и был весьма доволен его одобрением.

Так вот, первая и единственная книга не получилась не только в соответствии с известным критерием Александра Кушнера, который требует от поэтической книги недостижимой в реальности композиционной стройности. Применим слабую версию критерия: не идеальная конструкция, но всë же сборник. Я и тут не вижу книги. Мне представляется, когда смотрю со стороны, что разные стихотворения написаны просто разными авторами. Так оно и есть, я разный, однако как-то эта компашка должна же себя структурировать, выступая ансамблем!

Кстати, ещë на заре моей юности меня глубоко уколол Соснора, сказав, что я похож на хорошо вооружëнного воина, который не знает, куда ехать и с кем воевать. Надолго же я застрял в точке старта…

Работали ли вы на вычислительных машинах типа «Урала», и других подобных? Если да, то ощущали ли вы себя человеком, который владеет миром? Что вы думаете о поэзии, которую писали архаические ЭВМ?

Я начинал свою трудовую деятельность на ЭВМ серии ЕС (т.е. IBM/360) величиной с хороший шкаф. Довольно скоро на смену шкафов появились мини- и микро-ЭВМ. Приходилось осваивать всë новые машинные языки, а лингвистические аспекты этих языков меня чрезвычайно интересовали, так что появилась мечта изобрести нечто вроде генератора текстов на каком-то подобии искусственного языка типа эсперанто. Описываемые в популярной литературе проекты роботов-писателей мне казались (и теперь кажутся) чрезмерно самонадеянными. Писали или нет те монстры реальные тексты, не знаю. Зато я знаю, что верлибры, написанные в шутку как бы машиной, а на самом деле — журналистом Виктором Пекелисом, до сих пор можно встретить в разных публикациях в качестве образцов машинного творчества.

Как вы относитесь к творчеству Александра Левина?

С таким же интересом, как и к иронистам Иртеньеву и Кибирову. Это лëгкий жанр (для читателя), редкий дар (у автора), хорошее дело!

Знакомы ли вы с поэзией, которую сейчас компилируют онлайн-роботы, в том числе абсурдистской поэзией их производства?

Я читал эти опусы и вижу, что они интереснее упомянутых выше шуточных текстов В. Пекелиса. А всë же, полагаю, алгоритм там плоский. Кстати, любопытно было бы глянуть внутрь.

Любите болтать с роботами онлайн или в Telegram?

Нет.

Какой раздел математики вы посоветовали бы изучить любому поэту?

Сергей Довлатов утверждал, что журналистика и литература требуют работы разных участков мозга. У кого-то есть один из нужных участков, у кого-то их несколько. Они не пересекаются, математика не мешает и не помогает поэту.

Что вы думаете о поэзии на искусственных языках? О поэзии с использованием блисссимволики?

Ну в направлении эсперанто я не продвинулся, не хватило времени и настоящей увлечëнности. Это было бы (а может, уже где-то и есть) интересным начинанием. Однако ведь сказано было: «Там, где обнаружена соизмеримость вещи с пересказом…» Другими словами: алгоритм есть — поэзия не ночевала!

А вы можете описать ваш метод работы с текстом?

Отсутствует напрочь.

Влияла ли любовь на вашу поэзию?

И то, и то — загадка. Что-то как-то влияет, загадочным образом. Давно, в советские ещë времена, попалась мне статья умного человека, там было сказано следующее: «Удивляет меня такой массовый интерес к поэзии, к вещи, в сущности, довольно абстрактной». Итак, высокая абстракция, где понимание возможно озарением, не логикой. Значит, что? Влюблëнность во что-то или в кого-то, повышая восприимчивость, в том числе когнитивную, способствует и творчеству. Хорошо сказал, надо запомнить…

Вы путешествуете в Чехию. Почему именно эта страна? Связано ли это с поэзией?

Никак и ни с чем не связано. Путешествия эти планируются моим семейством, а я с удовольствием к ним присоединяюсь. Некоторую связь я ощущаю с Польшей. Изучив язык в достаточной мере для беглого чтения, я много переводил Ружевича, были опубликованы переводы и других авторов. В «Сибогнях», например, с подачи Плитченко. Шимборскую я переводил для моего польского друга по переписке. Некоторое время (пока водились деньги) он держал свой поэтический сайт. Сайт закрылся, связь прервалась, до Польши я не добрался.

Что бы вы изменили в литературном поле Новосибирска, будь у вас такая возможность?

Как сказал Лао Цзы, добрый правитель заботится о наполнении желудков подданных, отнюдь не мозгов. Культура — это не поле, требующее попечения извне. Того, кто хочет в этом поле что-то менять по своему разумению, следует отстранить от этой деятельности. А будь у меня какие-то деньги, я бы их раздавал в качестве грантов (стипендий) кому захочу. Чтобы никому не было обидно, для чередования награждаемых надо привлечь к формированию списка генератор случайных чисел. В этом году стипендию получит Пивоварова, на следующий год — Михайлов, но решит это компьютер, а не я. Впрочем, уже вижу: не всë так просто. Мне сейчас скажут: где в твоëм списке Берязев и Берсенëва? Не готов я ответить на эти вопросы. Упрощая свою задачу, перевожу стрелки в сторону Министерства культуры НСО (само существование этого ведомства есть нонсенс, но сейчас не об этом) и говорю этим ребятам: дайте денег и не спрашивайте, зачем! Вам уже смешно? Мне тоже. А знающие люди говорят, что в США, где Министерства культуры нет, а деньги у государства есть, они выделяются именно на что попало. Не имея возможности добавить к своей речи что-либо ещë, разрешите на этом откланяться.