Поэт, музыкант, режиссëр, редактор и прочая, прочая, прочая. Человек, несколько лет пристально следящий за культурными событиями Новосибирска и по мере сил участвующий в них. Чтобы интервью не получилось слишком длинным и сумбурным, я решил поговорить с Олегом Полежаевым только о поэзии и его издательской деятельности.

Как ты решил заняться издательской деятельностью?

Ну как, как… Сначала я пошëл учиться на издателя, где познакомился с молодыми поэтами филфака: Димой Северовым, Димой Королëвым и Тимофеем Лапшиным. И когда, собственно, Дима Северов показал мне свою поэму «Дурдом», от которой я ошалел в хорошем смысле этого слова, у меня появилась мысль еë издать. А перед этим я как раз начал экспериментировать с формой книжки-малышки из одного альбомного листа, так что по времени это всë как раз и совпало. Я предложил Диме сделать такую миниатюрную книжечку с его поэмой, он согласился, нарисовал какие-то рисунки. Я быстро сверстал и напечатал. На ближайшем поэтическом вечере мы их реализовывали. Это был благотворительный вечер, Северов как раз был в организаторах. Мы продавали эти книжечки за благотворительный взнос. Дима там свою поэму прочëл, и книжечки на ура разлетелись. Это меня воодушевило, и я решил: а почему бы и нет? Я стал отлавливать разных поэтов мне известных и предлагать им такую форму сотрудничества. Так родился iZZdat. Ну, а потом это выросло, благодаря Сергею Шубе, в «Между». В общем-то, это была его, Серëжина, идея: сперва хотели делать антологию сибирской поэзии, но в итоге это превратилось в альманах. Как-то так.

А что сподвигло тебя учиться именно на издателя? Какой выбор перед тобой стоял?

А вот тут очень всë забавно и случайно. После школы я один университет, технический, бросил, потом окончил какую-то шарагу формально, для корочек, и дальше десять лет болтался неприкаянно. За эти десять лет у меня сложилось понимание, что я хочу высшее образование, которое в какой-то мере будет способствовать продвижению моего социального статуса. То есть мне надоело заниматься чернорабочей деятельностью и захотелось стать специалистом. И я нацелился на самом деле на регионоведение (как-то так это называлось). Узнал, какие экзамены надо сдать (это в НГТУ было), сдал эти три ЕГЭ: обществознание, русский язык и история России. Сдал неплохо, но вышел маленький косяк: для регионоведения оказался — внезапно для меня — ещë нужен ЕГЭ по иностранному языку (что, собственно, и логично). Потому я срочно кинулся искать соответствие своему пакету и увидел, что в Педе (НГПУ), оказывается, есть специальность «книжное дело». И тут я понимаю, что книги — это моя страсть всю жизнь, и это всë сложилось как надо. Я побежал скорее туда, отдал документы и попал на бюджет именно в издательское дело, о чëм нисколько не жалею: в процессе обучения убедился, что это моë.

Расскажи тогда о своей страсти к книгам поподробнее.

Страсть-то банальная: читать всë подряд. Это изначально было, с детства. Всë детство, юность, всю школу и потом далее я читал всë-всë-всë, начиная от фэнтези, фантастики и прочей массовой литературы вплоть до Донцовой и любовных романов и заканчивая высокой литературой, классической американской, английской. Наша же классическая литература меня почему-то мало вдохновляла и в школе, и после школы, я к ней пришëл только в университете. Но опять же в круг моего чтения входила не только художественная литература, это были и справочники, тупые, банальные справочники о чëм-то, от этнологии до минералогии. Я и энциклопедии читал как книги. Любимым моим чтением до пятого класса была Большая Советская Энциклопедия, вернее, БЭС, большой энциклопедический словарь. Это был предел моих мечтаний как читателя, у нас-то дома еë не было, и я еë хватал везде, где только видел (чаще — в школьной библиотеке, конечно). Что я с ней только ни делал: выписывал кучу всего, особенно меня привлекали лингвистические штуки. Я тщательно срисовывал в специальную тетрадочку все разновидности экзотических алфавитов, начиная с египетского и заканчивая, допустим, грузинским. Они меня очаровывали, эти знаки. Причëм к самим языкам у меня в детстве не был оформлен интерес. У меня просто захватывала воображение сама возможность, альтернатива тому, как мы сами пишем и говорим. Эти возможности я и собирал, коллекционировал. И в процессе этого чтения у меня стал вырабатываться эстетический вкус к тому, как книги изданы: обложка там, оформление. Потом я наловчился, когда перешëл к специальной литературе: не справочники, а самоучители по каким-то вопросам или теоретические вещи по той же лингвистике. Очень много было ещë и эзотерической литературы. И в процессе этого я научился оценивать книгу, которую я вижу впервые, буквально пробежав несколько страниц взглядом, понимать, насколько она для меня будет актуальна и полезна. И весь этот путь развития меня привëл к идее «почему бы и нет?». В итоге по диплому я «специалист книжного дела». Это широкий профиль, не только издатель, не только корректор-редактор, всë вместе.

Какую книгу ты хотел бы издать? Есть у тебя мечта? Роман ты хотел бы издать или, наоборот, книгу о регионоведении?

Идеально, конечно, было бы, например, открыть автора уровня Джоан Роулинг, который абсолютный бестселлер написал, и я бы его первым заметил, этот бестселлер. Это если коммерческую сторону брать. Также чисто теоретически я бы хотел попробовать издавать литературу, посвящëнную компьютерным играм. Разработке компьютерных игр и освещению их с различных сторон, в том числе и с научной. Поскольку эта ниша в нашей стране практически пустует и считается как бы невостребованной: специалисты, которые этим занимаются, читают литературу на английском языке — еë в принципе издают достаточно много и регулярно в последние годы — и говорят, что этого им хватает. А для души… Ну для души я делал эти книжки-малышки.

Смотри, ты участвовал в рамках «Книжной Сибири» в круглом столе по независимому книгоизданию. Там все много что говорили и комментировали, и у меня возник вопрос. Скажи, а ты рад вообще тому, что оказался независимым книгоиздателем? Или тебе хотелось бы работать в какой-то крупной структуре?

Я рад, что я независим, с одной стороны, а с другой, мне хотелось бы получить опыт работы в крупной фирме и что-то там поделать. Проблема в том, что в Новосибирске это невозможно, здесь нет как таковых крупных структур. Есть условно крупные, на местечковом уровне, и у них всë давным-давно забито. Максимум, что они мне могут предложить, — это вакансия корректора. Но это мне не особо интересно, потому что корректором я могу в любое время и в любом месте подработать, я это делал и время от времени продолжаю делать сейчас. Но это самая низовая профессия в сфере книгоиздания, а мне была бы интересна позиция ответственного за серию или хотя бы единичное издание. Ну, а потом, получив этот опыт, я вернулся бы в независимое дело. Пока я учился, у меня и была мечта: основать свой издательский дом. Потом она потускла маленько…

На фоне чего?

На фоне окружающей действительности. У нас реально неблагоприятные условия в стране для такого дела, потому что подвижки (нулевое налогообложение или скидки на налогообложение издательствам и книжным магазинам)… Разговоры об этом ведутся много лет, хотя по магазинам вроде что-то с налогообложением решили в этом году. Так что волей-неволей остаëмся в сфере самиздата.

Задам немного странный вопрос. Для тебя как независимого издателя книга как продукт отличается от того, чем она была бы, если бы ты был человеком, встроенным в систему и ответственным за коммерческий продукт?

Какие вообще есть нюансы? Человеку со стороны книга кажется просто книгой. У него есть в голове платоническая идея книги, как выражается Андрей Верхов, которая воплощается в разных материалах. Но человек не задумывается о том, почему именно так. Почему именно в такой форме? Почему одни книги печатаются так, а другие — эдак? Книга — это именно материальное воплощение какой-то идеи, и на самом деле существуют разные стратегии, разные подходы и разные способы передать эту идею. Если я занимаюсь коммерческой книгой, то я первым делом ввожу так называемое понятие формата, совокупности определëнных характеристик (сюжетных или каких-то ещë). И этот формат очерчивает форму книги. То есть, если совсем примитивно, когда мы издаëм научную книгу, то девицу в нижнем белье мы не станем помещать на обложку. А когда занимаешься самиздатом, то мысль течëт немного иначе. С одной стороны, она та же: ты думаешь, какое воплощение этой идее придать. Но тут уже ты выбираешь, какие у тебя средства доступны в этом плане. Потому что у тебя весьма ограниченный бюджет, скорее всего. Например, когда я придумывал идею этих книжек-малышек, я чëтко озвучивал лозунг: поэзия не должна быть дороже булки хлеба…

Пачки сигарет, насколько я помню.

Ну или пачки сигарет, это неважно. То есть идея была в том, что поэтическая книга должна быть чем-то обыденным и часто употребляемым: для кого-то это хлеб, для кого-то — сигареты, для кого-то — бутылка водки. Исходя из этого лозунга, я выбираю миниатюрную форму: книжечка собирается из одного листа формата А4, а это, в свою очередь, способствует выбору мелкого шрифта, на который некоторые жаловались, что его невозможно читать. Но, если вы хотите дешëвую поэзию, вам придëтся довольствоваться этим. Берите лупу и читайте, грубо говоря. Понятно, что коммерческий издатель на такое не пойдëт никогда. Если он будет издавать миниатюру, это будет роскошно оформленная книжка, что мы наблюдаем иногда в магазинах. У неë будет твëрдая обложка с золотым тиснением, и объëм будет побольше, и на неë будет накручена цена гораздо больше себестоимости. Это, кстати, главное отличие самиздатовского и, возможно, вообще независимого книгоиздания от коммерческого. С одной стороны, это понятно, с другой, мне как читателю это неприятно и вовсе не близко. Такая накрутка на самом деле просто объясняется. Почему так происходит? Потому что каждый раз, издавая книгу, издатель рискует. И он понятия не имеет, сможет он отбить свои деньги или нет. А практика книгоиздания показывает: каждая десятая книга покрывает расходы на издание остальных девяти. А иногда даже и не каждая десятая. Двадцатая, может быть. Сотая. И отсюда возникает желание завысить цену, чтобы хоть как-то окупиться. Я считаю, что это тупиковый путь, барыжнический, и непонимание самой сути книгоиздания. Читал мемуары издателя американского, который писал в том числе о независимых книгоизданиях. И он касался этой темы. Нормальные издатели, которые занимаются этим бизнесом много лет, просто ждут. Вкладываются, вкладываются, вкладываются и ждут, не завышая цену. И в какой-то момент они получают полную отдачу за своë терпение. А наша современная мировая тенденция — это получить деньги как можно быстрее. Это относится не только к издательскому бизнесу.

Когда начинал, ты опирался на опыт предшественников? Ты знал, что в Новосибирске были неформальные издательства до тебя?

Когда я начинал, я как раз думал, что это довольно-таки новаторская идея (смеëтся). Но, после того как я начал, ко мне стала поступать информация разными путями. И способ делать книжки из одного листа на самом деле был уже кем-то придуман. Это называется pocket-mode, именно в рамках модной идеи DIY (Do It Yourself — «сделай сам»). И вообще идея о целенаправленном удешевлении изданий мне тоже потом встретилась в книге «Легко ли быть издателем». Там был описан опыт издания книг философской тематики во Франции. Кажется, в девяностые. То есть до этого была такая же тенденция, как и во всëм мире: книгоиздание захватывали сверхкорпорации, скупая всë на корню. И они пытались выжать по максимуму деньги. Это, естественно, не получалось, и издательства новыми хозяевами позакрывались как нерентабельные. Либо они переводились на абсолютную попсу вне зависимости от их сложившейся репутации. И, когда корпорациям стало понятно, что гешефт тут слишком мелок по их меркам, когда рынок специальной литературы практически загнулся, начали вновь появляться мелкие издательства, в т. ч. одно из них стало издавать философов, социологов в виде брошюр на плохой бумаге. Надо сказать, что это противоречило традициям: практически любая книга не из сектора массовой развлекательной литературы должна впервые издаваться в твëрдом переплëте, на хорошей бумаге, в строгом оформлении. Потом уже, повторные переиздания, если книга «пошла», еë раскупают, могут выпустить в мягкой обложке, чуть менее презентабельно. Так вот, это издательство решило максимально удешевить издания. И эти книги, что самое интересное, стали пользоваться неожиданно большим спросом.

А в Новосибирске, может, ты был знаком с кем-то? С Олегом Воловым или Андреем Щетниковым?

Нет, с Воловым я начал пересекаться именно как издатель, он появлялся на презентациях книжек-малышек, предлагал обмениваться изданиями, был очень активен. А до того я не знал, кто он такой. Про Андрея Щетникова и «Артель „Напрасный труд“» я слышал, но у него тогда был, вроде бы, большой перерыв в издательской деятельности. На тот момент я больше никого и не знал из самиздатовцев. Да их особо-то и не было. Если не считать электронный «Трамвай», пожалуй. Сейчас, обладая чуть более обширным багажом в этой деятельности, я могу назвать ещë Бочарова, который издавал литошных поэтов в основном или ужасные по оформлению самиздатовские альманахи, этакие бумажные «Стихи.ру» по наполнению: без редактуры, корректуры, с безыскусной абсолютно вëрсткой. Были какие-то журналы-фэнзины, околомузыкальные больше. Были низовые инициативы молодëжные, газета «Рост», например (это времена моей школы). Такая газета в стиле «Пионерской правды», но с местной спецификой и уже без пионеров, поскольку их упразднили. Еë в основном школьники делали. И чуть-чуть —студенты факультетов журналистики. А книжный самиздат… Мне и раньше попадались перепечатки какие-то, но тогда я это не отслеживал. Но не думаю, что это была новосибирская специфика. Сейчас-то я у себя дома собираю — хаотично, правда — образцы поэтических изданий Новосибирска и окрестных городов разных времëн: как официальные, так и самиздатовские.

Кстати, почему ты занимаешься поэзией? Почему не короткая проза или рассказы? Почему не ищешь тот заветный роман, о котором говорил? Или, скажем, пословицы и поговорки Новосибирской области?

Я человек, плывущий по течению. Такой характер. Я даже стихи-то сочиняю, плывя по течению. Поэзией как таковой я интересовался с детства: дошкольное детство прошло под сказки Пушкина, стихи Чуковского. Потом — школа, Серебряный век. Ну, а потом в какой-то момент я столкнулся с местными музыкантами… И, наконец, влился в поэтическую тусовку… Не говоря уж о том, что стихи я со школы ещë и сам пишу. Это всë само собой как бы предопределило издание поэтических текстов. Возможно, если бы я изначально столкнулся с прозаиками… Но на тот момент у меня был только один знакомый прозаик: Игорь Резун, который писал детективы и мистические повести… Но понятно, что это другие объëмы и другие вложения, в общем-то. Поэзия в этом плане предельно демократична и позволяет минимальные вложения для максимального еë расшаривания. А пословицы и поговорки меня никогда особо не интересовали. Если бы я нашëл человека, который мог бы написать учебник по какой-нибудь компьютерной теме, я бы попробовал его издать. Художественная литература… Я не вижу смысла, еë полно. Нет, я просто не вижу качественной прозы в пространстве Новосибирска. С другой стороны, меня в последние годы вообще современная проза редко вдохновляет. Вот тебя бы попробовал издать. Но пойми, у меня тут мысль сразу поворачивает в экономическую сторону. Я психологически не готов вбрасывать кучу денег в прозу (смеëтся).

А качественную поэзию ты видишь?

Поэзия меня больше вдохновляет, да.

То есть у тебя есть критерии качества поэзии?

Я периодически размышляю на тему того, можно ли сформулировать объективные критерии хорошей поэзии. И склоняюсь к выводу, что можно. Потому что, когда мы берëм людей с развитым вкусом, чаще всего они сходятся во мнении относительно стихотворений: это стихотворение хорошее, а то — плохое. Значит, эти критерии есть, просто они не осознаются. И для меня в первую очередь такой критерий — это то, что Лотман назвал «сверхплотный смысловой ряд». Когда строчки пеленают некий смысловой кокон, в котором, как пружиной, эти смыслы сжаты. И, когда ты начинаешь читать стихотворение, пружина распрямляется и эти смыслы в тебя вбрасывает. Это такой метафорический и ничего не объясняющий пассаж на самом деле, но для меня важны эти связи, которые возникают между строчками. Не только на смысловом уровне. Это и метрические связи, лексические, синтаксические — то, из чего состоит язык. И чем больше этих связей, тем круче стихотворение. А в итоге поэзия судится по личному впечатлению. Причëм я понимаю, что есть какие-то хорошие стихи, но не в моëм вкусе. Они хорошие, но они далеки от меня. Там не срабатывает почему-то пружина, хотя она порой даже чëтко видится.

В рамках Студии 312 активно обсуждается вопрос о некоей «Сибирской поэтической школе». Я бы сузил это понятие, потому что сибирских поэтических школ может оказаться много. Скажи, считаешь ли ты, что существовала «Новосибирская поэтическая школа»? Кто-то выводит еë из ЛИТО Фонякова или из объединения «ЛЕС». Есть ли она вообще в твоëм понимании?

В моëм понимании еë нет и не было. И, возможно, даже не будет. Потому что школа — это чëтко осознанное рефлексивное отношение поэтов к своей поэзии. Когда люди понимают, почему они пишут именно так, могут сказать об этом, когда они формируют некий эстетический канон, тогда появляется или может появиться школа. Потому что будет ли это школой, определяют последователи, которые захотят к этому канону присоединиться. Когда же идëт чистое экзистенциальное существование (я пишу — и всë, я просто пишу, и неважно, хорошо или плохо я это делаю), этого недостаточно для школы. Это просто литературное течение. И я наблюдаю попытки вывести понятие школы на основе общности каких-то мотивов, тем, образов, но это совершенно искусственная вещь. Для меня школа, если брать Серебряный век, например, — это акмеизм, футуризм и так далее. Разве можно сказать что у Гумилëва, Ахматовой и Мандельштама есть общие темы и мотивы? Они же очень разные в этом плане, хотя и тут пересечения случаются, но скорее хаотично. Но принадлежат они к одной школе, потому что руководствуются одним совершенно конкретным эстетическим каноном. И к этому канону примыкают другие авторы. А потом этот канон у них как бы умирает, они вырастают из него, но это не отменяет того факта, что школа была.

Но я могу назвать авторов, которые знают о предыдущих новосибирских поэтах. И не просто знают, они уважают, ценят эту поэзию и называют себя последователями. И эстетическая позиция этих предшественников им близка.

Тут надо разбираться, конечно. У меня такое ощущение, что мы все узнали о них — о Денисенко, Маковском, Овчинникове — примерно в одно время. То есть с ними познакомились в какой-то момент все разом. До этого их для нас как бы не существовало. Разве можно в таком случае говорить о какой-то сознательной преемственности? Возможно, потом, почитав этих авторов, вчитавшись, открыв их для себя, кто-то задумался: а не хочу ли что-то у них перенять? И дальше этот человек в каком-то смысле перестроил свою поэтику. Но я таких случаев не замечаю. Может, я просто недостаточно внимателен, я не уверен. То есть здесь, возможно, происходит смешение двух понятий: литературной школы и литературного течения. Если понимать школу не как развитие эстетического канона, а как группу авторов, на которых окружающая действительность повлияла схожим образом, и так вышло, что несколько из этих авторов оказались очень яркими и самобытными. В этом случае, на мой взгляд, нельзя говорить о школе. С другой стороны, есть упоминания о Сокурской школе, это собрание андеграундных поэтов в восьмидесятые. Если мы говорим о ней, то я просто не в курсе, что там происходило у них. Может быть, всë было очень серьëзно там, а может — и нет. Теперь самое интересное: я в последнее время задумывался о понятии школы, и у меня возникло подозрение, что на самом-то деле в определëнном смысле поэтическая школа в Новосибирске есть, но она связана с современным изводом официальной советской поэзии, условно — с продолжением традиций соцреализма. Грубо говоря, когда я читаю или слышу, например, Юрия Татаренко или Якова Сëмочкина, я вижу у них совершенно абсолютную чëткую общность именно эстетического плана. Это стихотворения, как бы построенные по одному лекалу. Это язык, использующий определëнные специфические приëмы: изобретение неких неологизмов, например, басенная структура стихотворения, часто — с обязательным выводом, моралью в конце стиха, это строки с подчëркнуто классическим размером, целенаправленная работа с рифмами, яркими, оригинальными, но по возможности — максимально точными. И они не одни такие, это яркие представители целой плеяды подобных им авторов. И я понимаю, откуда они берутся: они все прошли через официозные литературные студии Новосибирска. И совершенно понятно становится, что там есть традиция, которая передаëтся от старшего поколения к младшему. И понятно, откуда эта традиция берëтся: это традиция советской эстрадной поэзии. Как она зафиксировалась во многих ЛИТО в шестидесятые-семидесятые годы, так и продолжает транслироваться каждому новичку. Но я думаю, что это не специфика Новосибирска. Скорее всего, это везде так.

С какой целью, как тебе кажется, «официальные» ЛИТО, журналы воспитывают именно такую генерацию поэтов? Есть ли в этом какая-то цель на самом деле?

Я думаю, там нет цели, это просто нормальное самовоспроизводящееся сообщество. Это ярко описано в социологии на примере университетов. Университет в основном производит кадры, которые в этом университете останутся и будут производить кадры, которые так же в этом университете останутся, чтобы опять производить кадры. Я вижу, что почти всегда более близкие мне по духу поэты в худшем случае краешком касались таких ЛИТО, в лучшем — вообще не имели с ними никакого дела, сразу уходя в андеграунд или просто сбиваясь в альтернативные объединения.

Хорошо. Вот в группе Студии 312 проводился как раз опрос: нужна ли Новосибирску литературная студия? Их, казалось бы, хватает. Но люди стали голосовать за то, что студия нужна. И ещë многие голосовали за пункт «смотря какая студия». Что это могут быть за люди, по твоему мнению?

Я думаю, это в большинстве своëм молодëжь. Есть особая генерация молодëжи поэтической, которая относится к кругу «Чтецов» и «Продвижения». Они не проходили через ЛИТО, а усвоили поэзию через Сеть. Их кумиры — сетевые поэты, которые на самом деле — та же эстрадная поэзия, но обновлëнная. Более расхлябанная, более гибкая и свободная, но в принципе похожая. И молодëжь хочет куда-то развиваться и приходит, допустим, в условный «Первоснежник», где видит совершенно унылую картину, где вместо рассказов о мировом разнообразном опыте поэзии им пытаются транслировать некий устаревший канон, который эту молодëжь не устраивает, поскольку у них уже есть своë представление об этом же каноне.

А ты видишь какое-то столкновение интересов между этими «официальными» ЛИТО, сетевыми поэтами, неформальной поэзией? Эти группировки делят поляну? Или это чисто умозрительное заключение?

Это то, что имел в виду Бурдье, когда говорил о литературном поле. У нас есть действительно разнонаправленные группы, и между ними есть некое напряжение. Нельзя сказать, что они впрямую там сталкиваются и бодаются, но напряжение существует. Есть напряжение между «официальной» поэзией и «неофициальной», есть напряжение между «неофициальной» поэзией и «сетевой», и между «сетевой» и «официальной». Круг замкнут. Ощущается напряжение только тогда, когда ты принадлежишь к какому-то из этих секторов. Рано или поздно везде возникают какие-то разговоры: мол, что там за поэзия? Вот у нас поэзия, а там «ваще непонятно чо». Я уверен, что такие разговоры ведутся во всех секторах, только меняются «вон там» и «у нас». В идеале это должно приводить к чему-то, если опираться на Бурдье. Должна быть сумма разнонаправленных векторов, и куда-то она должна выводить, но пока ситуация остаëтся стабильной. Пока нет обострения. Мне было бы интересно понаблюдать или, возможно, даже организовать это обострение, было бы интересно посмотреть, куда оно в итоге приведëт в развитии поэзии Новосибирска.

А чем ты хочешь заниматься в рамках Студии 312? Чем тебе самому интересна такая студия?

В первую очередь мне хочется некоего движения. От самой литературной студии конкретно мне хочется именно рефлексивного осмысления нашей собственной поэзии. Мне хочется, чтобы люди посмотрели на мою поэзию и сказали, что они чувствуют, что они видят, понимают, откуда она вообще растëт. Мне было бы интересно рассказать о своëм представлении и посмотреть, на чëм строится поэтика других авторов. Мне вот это направление в первую очередь интересно. Но понятно, что предварительно нужен небольшой ликбез, который позволяет у человека сформировать какой-то словесный аппарат для озвучивания этих вещей. Потому что, мне кажется, он мало у кого есть вообще. Я и сам не до конца какие-то вещи, несмотря на свою страсть к теоретизированию, могу проговорить… Потому что это именно обсуждение должно быть. В спорах рождается истина, как мы знаем.

Какие-то глобальные планы есть у тебя?

Если говорить о глобальном, то логическое продолжение этого моего желания — это выход на формирование пресловутой «сибирской» школы, уникальной для поэтического пространства России. Осознание своего места и утверждение его в поэтическом поле страны.

Нас посещали на «Книжной Сибири» такие уральские культуртрегеры, как Виталий Кальпиди и Марина Волкова, ты с ними общался в кулуарах. Что-то полезное вынес из их речей? Ведь у Кальпиди была конкретная программа, он еë представил и утверждал, что поэзия должна быть инкапсулирована и мы должны стать каким-то орденом, и так далее. Какую точку зрения насчëт поэзии ты разделяешь?

У меня двоякое отношение. В принципе, полезного я для себя не услышал. То есть того, что можно было бы на практике реализовывать здесь. Дело в том, что, на мой взгляд, нельзя назвать озвученное Кальпиди «программой развития», это просто констатация факта. Поэзия уже инкапсулирована. Дëрни любого случайного человека на улице, и он вряд ли тебе назовëт современных российских поэтов типа Драгомощенко или Круглова. Или кого-то из живущих в городе: хоть Юрия Татаренко, хоть Антона Метелькова. Кальпиди предлагает выстроить орден, а это, по сути, значит выстроить внутреннюю иерархию: кто в первых рядах, а кто похуже. По нынешним временам это смелый ход, потому что современные поэты избегают таких оценок. Они могут говорить в кулуарах оценочно о поэтах из другого лагеря. Но внутри одного лагеря никогда не заходит речь о том, кто лучше или хуже. И этот момент, на мой взгляд, приводит к стагнации поэтического развития. Если мы посмотрим на историю поэзии, то увидим: когда этого внутреннего выстраивания иерархии нет, поэзия перестаëт развиваться. Она развивается, когда авторы способны говорить о своей поэзии, когда сталкиваются конкретно разнонаправленные интересы и это обсуждается. Когда один другому способен объяснить, почему то-то и то-то должно быть так-то и так-то. Примитивно говоря, поэзия в России начала развиваться, когда пришëл в XVII веке Симеон Полоцкий и сказал: ребята, поэзия — это так, так и так; мы должны следовать вот такому образцу, а всë, что писалось до этого и не так, — это не поэзия. Потом был Кантемир, потом — Ломоносов, Державин, Жуковский, Пушкин, Некрасов, был и Серебряный век, и позже формулировали какие-то постулаты. Мы сейчас разрабатываем наследие неофициальной поэзии и Серебряного века или осмысливаем зарубежный опыт, потому что в период Советского Союза в официальной поэзии практически ничего не двигалось со времëн победившего соцреализма. Разве что подретушировали в эпоху шестидесятых. Так что, друзья, давайте говорить о поэзии, давайте говорить о собственной поэзии. Вот и всë, что я хотел сказать, на самом-то деле.