Автор: Марк Фишер, 2011
Переводчица: Ира Митрофанова
Редакторки: Владлена Заболоцкая, М.Б.

Айвор Саутвуд рассказывает историю: когда он жил в условиях неполной занятости — полагаясь на краткосрочные контракты, данные ему в последнюю минуту агентствами по трудоустройству, — однажды утром он совершил ошибку: отправился в супермаркет. [1] Вернувшись домой, Саутвуд увидел от агентства сообщение с предложением поработать сегодня. Но когда он позвонил в агентство, ему сказали, что вакансия уже занята, и упрекнули в нерасторопности. «Десять минут», прокомментировал он, «это роскошь, недоступная подёнщику».  От таких работников ожидается, что каждое утро они в обязательном порядке будут стоять наготове за метафорическими воротами фабрики. В таких условиях:

повседневная жизнь становится прекарной. Планировать заранее трудно, установить рутину — невозможно. Работа, какой бы она ни была, может начаться или закончиться в любом месте в любой момент, и на работнике всегда лежит бремя создания следующей возможности, переключения между ролями. Индивид должен существовать в состоянии постоянной готовности. Предсказуемый доход, сбережения, наличие фиксированной «профессии»: все это принадлежит другой исторической эпохе. [1]

Неудивительно, что мы чувствуем тревогу, депрессию и отчаяние, когда количество часов и оплата труда в любой момент могут измениться, а условия найма крайне нестабильны. Сперва невероятным кажется то, как стольких трудящихся удалось убедить, что ухудшение условий следует принять как естественное развитие событий, а источники любого стресса искать внутри себя — в биохимии мозга или собственном прошлом. Но в идеологическом поле, которое Саутвуд описывает изнутри, подобная приватизация стресса становится лишь очередным воспринимаемым как должное аспектом якобы деполитизированного мира. «Капиталистический реализм» — вот термин, который я использовал для описания этого идеологического поля; и приватизация стресса сыграла решающую роль в его возникновении. [2]

Капиталистический реализм отсылает нас к широко распространённому убеждению в том, что альтернативы капитализму не существует. Хотя слово «убеждение», возможно, здесь не совсем подходит, ведь логика капиталистического реализма воплощена в институциональных практиках на рабочих местах и в средствах массовой информации, ровно как и в головах отдельных людей. В своих рассуждениях об идеологии Альтюссер цитирует доктрину Паскаля: «Встаньте на колени, прошепчите молитву — и вы уверуете»: психологические убеждения вытекают из «соблюдения формальностей», связанных с соблюдением официальных языков и норм поведения. Это означает, что, как бы сильно отдельные лица или группы ни презирали и высмеивали язык конкуренции, предпринимательства и консьюмеризма, который был внедрён в британские институты с 1980-х годов, наше широко распространённое ритуальное следование этой терминологии послужило утверждению господства капитала и помогло нейтрализовать любое противодействие ему.

Можно легко уловить форму, которую теперь принимает капиталистический реализм, если поразмыслить над значением известных слов Тэтчер о том, что «альтернативы не существует». Когда Тэтчер только произнесла эти одиозные слова, акцент делался на предпочтительности: неолиберальный капитализм был наилучшей возможной системой; альтернативы были нежелательны. Теперь же это утверждение имеет и онтологический смысл. Капитализм — это не просто наилучшая из возможных систем, а единственно возможная система; альтернативы туманны, призрачны, едва ли мыслимы. Начиная с 1989-го года капитализм настолько успешно сокрушает своих противников, что он вплотную приблизился к достижению высшей цели идеологии: «невидимости». По крайней мере, в странах глобального Севера капитализм предлагает себя как единственно возможная реальность, а потому сам по себе он вообще редко «появляется». Атилио Борон утверждает, что капитализм занял «неприметное место за кулисами политической сцены, став невидимым в качестве структурной основы современного общества», и цитирует замечание Бертольта Брехта, что «капитализм — это джентльмен, который не любит, когда его называют по имени». [3]

Удручающий реализм Нового лейборизма

Мы ожидали бы, что правые из числа тэтчеристов (и посттэтчеристов) будут педалировать идею о том, что альтернативы неолиберальной программе нет. Но победа капиталистического реализмав Великобритании была обеспечена только тогда, когда Лейбористская партия капитулировала перед этой точкой зрения и приняла в качестве цены за власть то, что «узко понимаемым интересам бизнеса отныне будет позволено определять форму и направление всей культуры». [4] Но, возможно, было бы точнее точнее будет сказать, что вместо того, чтобы просто капитулировать перед тэтчеристским капиталистическим реализмом, именно Лейбористская партия первой ввела его в политический мейнстрим Великобритании, когда Джеймс Каллаган произнёс свою печально известную речь 1976-го года на конференции лейбористов в Блэкпуле:

«Слишком долго, наверное, ещё со времён войны, мы откладывали принятие фундаментальных решений и фундаментальные изменения в нашей экономике … Мы жили в долг … Уютный мир, о котором говорили, будто он будет существовать вечно, — мир, где полная занятость может быть гарантирована росчерком пера канцлера, — этого уютного мира больше нет…»

Однако маловероятно, что Каллаган предвидел, насколько Лейбористская партия погрузится в политику «умиротворения корпораций», или что удобный и понятный мир, который он проводил в последний путь, превратится в мир всеобщей неуверенности, описанный Айвором Саутвудом.

Молчаливое согласие Лейбористской партии с капиталистическим реализмом, конечно, не может быть истолковано как простая ошибка: это было следствием распада прежней политической опоры левых в условиях постфордистской реструктуризации капитализма. Характерные черты этого процесса — глобализация; вытеснение производства компьютеризацией, распространение нерегулярной занятости, бум кульуры потребления — теперь настолько привычны, что они тоже отошли на второй план как нечто само собой разумеющееся. Именно это составляет основу якобы постполитической и неоспоримой «реальности», на которую опирается капиталистический реализм. Предупреждения, сделанные Стюартом Холлом и другими авторами в журнале «Марксизм сегодня» в конце 1980-х годов, оказались абсолютно верны: левым грозит забвение, если они продолжат упрямо держаться установок исчезающего фордистского мира и не смогут стать гегемонами нового мира постфордизма. [5] Но проект Нового лейборизма, далёкий от того, чтобы претендовать на эту новую гегемонию, был основан именно на признании невозможности левой гегемонизации постфордизма: все, на что можно было надеяться, — это смягчённая версия неолиберального урегулирования.

В Италии автономисты, такие как Берарди и Негри, также осознали необходимость признать гибель того мира, в котором левые возникли, и адаптироваться к условиям постфордизма, хотя и несколько иным образом. В серии писем, написанных в 1980-х годах и недавно опубликованных на английском языке, Негри пишет о болезненности перехода от революционных надежд к поражению под давлением ликующего неолиберализма:

Мы должны жить и страдать от поражения истины, нашей истины. Мы должны уничтожить её представления, её преемственность, её память, её след. Все уловки, позволяющие избежать признания того, что реальность изменилась, а вместе с ней и истина, должны быть отвергнуты … Сама кровь в наших венах была заменена. [6]

В настоящее время мы сталкиваемся с последствиями неспособности левых ответить на вызов, который определил Негри. И не будет преувеличением предположить, что многие представители левых сил поддались коллективной форме клинической депрессии, симптомами которой стали ломка, ослабление мотивации и неспособность действовать.

Одно из различий между грустью и депрессией заключается в том, что печаль воспринимается как нечто, зависящее от окружающего мира, и преходящее, депрессия же представляется неизбежной и бесконечной: ледниковый ландшафт внутреннего мира человека в депрессии простираются до всех мыслимых горизонтов. В глубине своего состояния человек в депрессии не воспринимает свою меланхолию как патологию или реальное отклонение от нормы: убеждённость человека в депрессии в том, что действие бесполезно, что под маской добродетели кроется лишь жадность, поражает страдающего как истина, постигнутая лишь им самим и недоступная другим, поскольку другие слишком заблуждаются, чтобы её осознать. Очевидно, что существует взаимосвязь между кажущимся «реализмом» человека в депрессии с его существенно заниженными ожиданиями, и капиталистическим реализмом.

Эта депрессия не стала коллективным опытом: напротив, она приняла как раз-таки форму разложения коллективности в рамках новых моделей атомизации.

Лишенныестабильных формзанятости, на которыеих учили рассчитывать, и солидарности, ранее обеспечиваемой профсоюзами, рабочие оказались вынуждены конкурировать друг с другом в рамках идеологии, в которой такая конкуренция стала самим собой разумеющимся делом. Некоторые работники так и не оправились от травматического шока, вызванного внезапным исчезновением фордистского социал-демократического мира: стоит помнить об этом во времена когда коалиционное правительство консерваторов и либерал-демократов лишает нуждающихся пособий по нетрудоспособности. Такой шаг является кульминацией приватизации стресса, начавшейся в Великобритании в 1980-х годах.

Стрессы постфордизма

Если переход от фордизма к постфордизму повлёк за собой психические потери, то постфордизм изобрёл качественно новые виды стресса. Вместо обещанного неолиберальными идеологами устранения бюрократической волокиты, новые технологии в сочетании с культурой вездесущих менеджеров значительно увеличили административную нагрузку на работников, которые должны теперь отчитываться перед самими собой (что никоим образом не освобождает их от внимания всевозможных внешних аудиторов). Работа, какой бы непостоянной она ни была, теперь как правило влечёт за собой выполнение мета-работы: заполнение регистрационных журналов, детализацию целей и задач, и так называемое «непрерывное профессиональное развитие». Блогер Savonarola, пишущий об академическом труде, описывает, как системы постоянных измерений всего и вся приводят к постоянной тревоге:

Одним из наиболее распространённых явлений в нынешней неолиберальной академической системе является инфляция резюме: по мере того, как количество доступных рабочих мест сокращается до кафкианского уровня отсрочек и неправдоподобия, жалкие обладатели академического капитала вынуждены не просто перевыполнять план, но и фиксировать… каждое своё продуктивное действие. Единственные грехи — это грехи бездействия… В этом смысле переход от… периодических и умеренных измерений… к постоянному и повсеместному измерению не может не привести к своего рода стахановщине нематериального труда, которая, подобно своей сталинской предшественнице, превосходит все разумные объяснения инструментальности и не может не порождать постоянного скрытого чувства изнуряющей тревоги (поскольку нет стандарта, нет количества работы, которое обеспечит вам безопасность). [7]

Было бы наивно предполагать, что эта «скрытая, но постоянно дающая о себе знать изнурительная тревога» является случайным побочным эффектом введения этих механизмов самонаблюдения, которые явно не достигают своих официальных целей. Не кто иной, как Филип Блонд, утверждал, что «рыночное решение порождает огромную и дорогостоящую бюрократию бухгалтеров, экзаменаторов, инспекторов, оценщиков и аудиторов, каждый из которых озабочен обеспечением качества и контролем, что препятствует инновациям и экспериментам и приводит к высоким затратам». [8] Это признание приветствуется, но важно отвергнуть идею о том, что очевидные «провалы» менеджериализма являются «честными ошибками» системы, которая искренне стремится к повышению эффективности. Инициативы управленцев очень хорошо служили их реальным, хотя и скрытым целям, которые заключались в дальнейшем ослаблении власти лейбористов и подрыве автономии работников в рамках проекта по восстановлению богатства и власти сверхпривилегированных.

Неустанный мониторинг тесно связан с прекарностью. И, как утверждает Тобиас ван Вин, прекарная работа предъявляет к работнику «ироничные, но разрушительные» требования. С одной стороны, работа никогда не заканчивается: ожидается, что работник всегда будет готов к работе без претензий на личную жизнь. С другой стороны, прекариат — это целиком и полностью расходный материал, даже если он пожертвовал всей автономией, чтобы сохранить свою работу. [9] Сегодня наблюдается тенденция к тому, что практически все формы работы становятся прекарными. Как выразился Франко Берарди, «Капитал больше не нанимает людей, а покупает пакеты времени, отделённые от их взаимозаменяемых и случайных носителей». [10] Такие «отрезки времени» не рассматриваются как имеющие отношение к лицу, обладающему правами или требованиями: они просто либо доступны, либо недоступны.

Берарди также отмечает влияние цифровых телекоммуникаций; они вызывают то, что он характеризует как рассеянное чувство паники, поскольку люди подвергаются неуправляемому потоку данных:

Ускорение обмена информацией… оказывает патологическое воздействие на индивидуальный человеческий разум и ещё в большей степени на коллективный разум. Люди не в состоянии сознательно обрабатывать огромную и постоянно растущую массу информации, которая поступает в их компьютеры, мобильные телефоны, телеэкраны, электронные дневники и головы. Однако, по-видимому, необходимо отслеживать, распознавать, оценивать, обрабатывать всю эту информацию, если вы хотите быть эффективным, конкурентоспособным, победоносным. [10]

Одним из последствий современных коммуникационных технологий является то, что нет места вовне, где можно было бы восстановить силы. Киберпространство делает концепцию «рабочего места» архаичной. Теперь, когда можно ожидать ответа на электронное письмо практически в любое время суток, работа не может быть ограничена определённым местом или определёнными часами. Выхода нет — и не только потому, что объем работы безграничен. Такие процессы также воздействуют на либидо, так что «привязка», навязываемая цифровыми телекоммуникациями, отнюдь не всегда воспринимается как нечто откровенно неприятное. Как утверждает, например, Шерри Теркл, хотя многие родители испытывают все больший стресс, пытаясь следить за электронной почтой и сообщениями, продолжая уделять своим детям необходимое им внимание, их также как магнит притягивают их коммуникационные технологии:

Они не могут взять отпуск, не взяв с собой офис; их офис находится в их мобильном телефоне. Они жалуются, что их работодатели полагаются на то, что они постоянно находятся в сети, но затем признают, что их преданность своим коммуникационным устройствам превосходит все профессиональные ожидания. [11]

Действия, якобы предпринимаемые по работе, даже если они выполняются в праздничные дни или поздно вечером, не воспринимаются просто как необоснованные требования. С психоаналитической точки зрения легко понять, почему такие требования — требования, которые невозможно удовлетворить, — могут быть либидинизированы, поскольку такого рода требования — это именно та форма, которую принимает психоаналитическое влечение. Джоди Дин убедительно доказала, что цифровая коммуникативная компульсия представляет собой захват с помощью (фрейдистско-лакановского) влечения: индивиды замкнуты в повторяющихся циклах, осознавая, что их деятельность бессмысленна, но, тем не менее, неспособны прекратить её. [12] Непрерывное распространение цифровых коммуникаций выходит за рамки принципа удовольствия: неутолимое желание проверять сообщения, электронную почту или Facebook — это навязчивая идея, сродни почёсыванию зуда, который усиливается по мере того, как человек чешется. Как и все компульсии, такое поведение питается неудовлетворённостью. Если сообщений нет, вы чувствуете разочарование и очень быстро проверяете ещё раз. Но если есть сообщения, вы также чувствуете разочарование: никакого количества сообщений никогда не бывает достаточно. Шерри Теркл поговорила с людьми, которые не могут устоять перед желанием отправлять и получать текстовые сообщения на свой мобильный телефон, даже когда они находятся за рулём автомобиля. Рискну сказать, что это сложный каламбур: прекрасный пример влечения к смерти, которое определяется не желанием умереть, а тем, что человек находится во власти принуждения настолько сильного, что оно делает его безразличным к смерти. Что здесь примечательно, так это банальное содержимое влечения. Это не трагедия вроде «Красных туфелек», в которой балерина погибает от возвышенного экстаза танца: это люди, которые готовы рискнуть жизнью, чтобы открыть сообщение из 140 символов, которое, как они прекрасно знают, скорее всего, будет бессмысленным.

Государственное обновление или частное лечение?

Приватизация стресса — это идеальная система-ловушка, элегантная в своей жестокой эффективности. Капитал делает работника больным, а затем транснациональные фармацевтические компании продают ему лекарства, чтобы облегчить его страдания. Социальная и политическая подоплёка страданий аккуратно обходится стороной, в то же время недовольство индивидуализируется и выводится вовнутрь. Дэн Хинд утверждал, что акцент на дефиците серотонина как предполагаемой «причине» депрессии скрывает некоторые социальные корни несчастья, такие как конкурентный индивидуализм и неравенство доходов. Хотя существует большое количество работ, показывающих связь между индивидуальным счастьем и участием в политической жизни, а также обширными социальными связями (а также в целом равными доходами), коллективное действие в ответ на частный дистресс редко рассматривается в качестве первого варианта. [13] Очевидно, что выписать лекарство проще, чем кардинально изменить способ организации общества. Между тем, как утверждает Хинд, «сейчас существует множество предпринимателей, предлагающих счастье всего за несколько простых шагов». Они продаются людьми, «которым комфортно работать в рамках общепринятых представлений о том, что значит быть счастливым и реализованным», и которые одновременно подтверждают и получают подтверждение благодаря «огромной изобретательности коммерческого убеждения».

Фармакологический режим психиатрии сыграл центральную роль в приватизации стресса, но важно, чтобы мы не упускали из виду, возможно, ещё более коварную роль, которую якобы более целостные методы психотерапии также сыграли в деполитизации дистресса. Радикальный терапевт Дэвид Смайл утверждает, что точка зрения Маргарет Тэтчер о том, что общества не существует, есть только отдельные люди и их семьи, находит «непризнанное отражение почти во всех подходах к терапии». [14] Методы лечения, такие как когнитивно-поведенческая терапия, сочетают в себе акцент на раннем возрасте (своего рода облегчённый психоанализ) с доктриной самопомощи, согласно которой люди могут стать хозяевами своей собственной судьбы. Смайл предлагает наводящее на размышления название магический волюнтаризм мнению о том, что «с квалифицированной помощью вашего терапевта или консультанта вы можете изменить мир, за который, в конечном счёте, несёте ответственность, так, чтобы он больше не причинял вам страданий». [14]

Пропаганда магического волюнтаризма сыграла решающую роль в успехе неолиберализма; мы можем даже сказать, что он представляет собой нечто вроде спонтанной идеологии нашего времени. Так, например, идеи самопомощи стали очень влиятельными в популярных телевизионных шоу. [15] Шоу Опры Уинфри, вероятно, является самым известным примером, но в Великобритании такие программы, как «Мэри», «Королева магазинов» и «Фея-работница», явно продвигают предприимчивость магического волюнтаризма в отношении вопросов психики: эти программы убеждают нас в том, что ограничения нашего производственного потенциала лежат внутри нас самих. Если мы не добьёмся успеха, то это просто потому, что мы не приложили усилий для того, чтобы перестроить себя.

Приватизация стресса была частью проекта, направленного на почти полное разрушение концепции общества — того самого, от чего столь коренным образом зависит наше психическое благополучие. Что нам срочно необходимо нужно, так это новая политика в области психического здоровья — политика, организованная вокруг проблемы общественного пространства. Порывая со старыми сталинистскими левыми, новые левые всех мастей хотели дебюрократизированного общественного пространства и автономии работников, но получили они менеджеризм и шопинг. Нынешняя политическая ситуация в Великобритании, когда бизнес и его союзники готовятся к уничтожению последних элементов социал–демократии, представляет собой своего рода адскую инверсию автономистской мечты о рабочих, освобождённых от государства, боссов и бюрократии. Поразительно извращённый поворот событий заключается в том, что оказывается, что рабочие работают усерднее в ухудшающихся условиях и за, по сути, худшую оплату ради того, чтобы финансировать государственную помощь бизнес-элитам, в то время как действующие лица этой элиты планируют дальнейшее разрушение государственного сектора, от которого зависят работники.

В то же самое время, когда дискредитированный неолиберализм лишь усиляет свой проект, в красном торизме Филиппа Блонда и голубом лейборизме Мориса Гласмана появился своего рода правый автономизм. Здесь критика социал-демократической и неолиберальной бюрократии сочетается с призывом к восстановлению традиций. Успех неолиберализма зависел от того, что он учитывал желания трудящихся, которые хотели избежать ограничений фордизма (хотя жалкий индивидуалистический консюмеризм, в который мы все сейчас погружены, не является той альтернативой, которую они искали). Смехотворное «Большое общество» Блонда и замкнутые в себе «сообщества» белого рабочего класса Гласмана не представляют собой убедительных или заслуживающих доверия решений этой проблемы. Капитал уничтожил традиции, к которым так стремятся Блонд и Гласман, и их уже не вернуть.

Но это не должно быть поводом для сожалений; отнюдь нет. То, что нам нужно возродить, — это не социальные образования, которые потерпели неудачу (и потерпели неудачу по причинам, которые должны радовать прогрессистов), а политический проект, который на самом деле никогда не осуществлялся: создание демократической публичной сферы. Даже в работах Блонда можно различить признаки смены гегемонии — в его поразительном отказе от основных концепций неолиберализма и его нападках на менеджериализм, и в уступке, что, оказывается, вопреки Тэтчер, такая вещь, как общество всё-таки существует. Подобные моменты дают некоторое представление о том, в какой степени, — после спасения банков от банкротства, — неолиберализм радикально утратил доверие.

Недавний всплеск воинственности в Великобритании, особенно среди молодёжи, говорит о том, что приватизация стресса разрушается: вместо медикаментозной индивидуальной депрессии мы теперь наблюдаем взрывы общественного гнева. Здесь, а также в по большей части неиспользованном, но массово распространённом недовольстве управленческим регулированием труда, кроются некоторые материалы, из которых может быть построен новый левый модернизм. Только этот левый модернизм способен построить общественную сферу, способную излечить многочисленные патологии, которыми поражает нас коммуникативный капитализм.

Эта статья взята из 48-го выпуска журнала Soundings и доступна исключительно онлайн на сайте NLP.

Марк Фишер (1968 — 2017) — английский философ, музыкальный критик и политический теоретик.

Notes:

1. Ivor Southwood, Non-Stop Inertia, Zer0 2010.

2. См. Mark Fisher, Capitalist Realism: Is There No Alternative? Zer0 2009.

3. Atilio Boron, `The Truth About Capitalist Democracy’, Socialist Register 2006, p32.

4. Как утверждал Jeremy Gilbert in, `Elitism, Philistinism and Populism: the Sorry State of British Higher Education Policy’, 2010, opendemocracy.net/ourkingdom.

5. См. Stuart Hall and Martin Jacques (eds), New Times: The Changing Face of Politics in the 1990s, Lawrence & Wishart 1989.

6. Antonio Negri, Art and Multitude, Polity 2010, p10.

7. Savonarola, `Curriculum mortis’, conjunctural.blogspot.com/2008/08/curriculum-mortis.html, 2008.

8. Phillip Blond, The Ownership State: Restoring Excellence, Innovation and Ethos to Public Services, ResPublica/Nesta 2009, p10.

9. Tobias van Veen, `Business Ontology (or why Xmas Gets You Fired)’, 2010, fugitive.quadrantcrossing.org/2009/12/business-ontology/.

10. Franco Berardi, Precarious Rhapsody: Semiocapitalism and the Pathologies of the Post-Alpha Generation, Minor Compositions 2009, p32.

11. Sherry Turkle, Alone Together: Why We Expect More From Technology and Less from Each Other¸ Basic 2011, p264.

12. Jodi Dean, Blog Theory: Feedback and Capture in the Circuits of Drive, Polity 2010.

13. See Dan Hind, The Return of the Public, Verso 2010, p146.

14. David Smail, Power, Interest and Psychology: Elements of a Social Materialist Understanding of Distress, PCCS 2009, p11.

15. See Eva Illouz, Cold Intimacies: The Making of Emotional Capitalism, Polity 2007.