Не нужно доказывать про плохое, что оно — плохое. Не нужно доказывать про хорошее, что оно — хорошее. Не нужно признавать в правде — правду, а в лжи — ложь.

Наверное, в ответ на это заявление можно покрутить пальцем у виска. Проблема, однако, несколько глубже, нежели частный случай умопомрачения. Для начала, например, следует признать, что хорошее и плохое, а также правда и ложь, бывают двух видов. Первый вид представлен хорошим и плохим в их обиходном, повседневном понимании. Нас он в данном случае не интересует. Ко второму виду относятся по-настоящему хорошее, и по-настоящему плохое. По-настоящему, то есть уже не в относительном, а в абсолютном смысле.

Про такое хорошее и такое плохое и в самом деле не нужно ничего выискивать. Ведь, скажем, абсолютно хорошее или правильное будет оптимальным до степени единственновозможности и совершенной естественности. И мы с ним всегда заранее солидаризированы как с предельно близким, если не сказать родным. Настоящую, безусловную правду, в отличие от мелькающих в обиходе правд, которые на самом деле всего лишь полуправды, не нужно выявлять, демонстрировать, совать в глаза — в том числе и себе: дескать, вот как все обстоит — так-то, а не иначе. В том-то и дело, что когда есть истина, взятая в своем полном, завершенном виде, нет никаких «иначе». Она не подразумевает иных раскладов. Да и чисто психологически мы никогда не воспримем что-то как полноту и завершенность, если оно стоит перед нашим взором в качестве одного среди многого.

Вообще говоря, когда никаких «иначе» нет, тогда то, что есть, есть уже не «так-то». Единственно возможное и абсолютно естественное — это уже не один среди разных вариантов, а как бы все варианты сразу. У чего нет альтернатив, у того их нет оттого, что оно уже не нечто исчислимое. Так, никогда не будет единственным зеленый, потому что зеленый — лишь один из цветов. Абсолютно естественное является уже не чем-то, а всем. А все, в свою очередь, уже ничем не является, ибо чем-то можно быть только среди чего-то еще.

Если у обстояния дел есть только один вариант и он единственен не в силу внешней, искусственной причины, но органичным, «заслуженным» образом, то этот вариант уже не может быть локализован и отличен. Если дела обстоят инвариантным образом и это без какого-либо вмешательства извне, то они обстоят уже не таким-то, не определенным, а беспредельным, универсальным образом — то есть так, словно никакого образа их обстояния и нет вовсе. Обстоящее «так-то» всегда будет обстоять нарочито, искусственно. Соответственно, нарочито и бытие «таким-то».

В общем, если кто однажды приходит в согласие с настоящей, окончательной правдой, то это случается не так, как субъект приводится в соответствие с объектом — через правильное восприятие первым второго, а принципиально иным образом — через проявление взаимного отсутствия субъекта с объектом как противостоящих сторон. Иными словами, «приход» в соответствие с реальностью случается без ее признания в качестве таковой. А заодно без каких-либо мыслей, суждений, открытий в сфере познания, принятых на их основе решений и т.п. С естественным нам просто не разделиться, чтобы было возможно с ним взаимодействовать, выстраивать отношения и т.п. Мы «согласны» с естественным, когда между нами отсутствует разделение, когда отсутствует разделение на нас и стоящее напротив нас «что-то».

Мы «согласны» с естественным, когда между нами отсутствует разделение, когда отсутствует разделение на нас и стоящее напротив нас «что-то»

Нечто всегда обстоит «так-то». И важно понять, как именно. В свою очередь, не имеет значения, каким образом обстоит являющееся всем, как не имеет значения форма бесконечности. Для согласованности с тем, как обстоит все (взятое как нечто одно), не нужно что-то узнать или понять. Оно ж никак не обстоит.

Кстати, а что еще никак не обстоит? Помимо всего, что есть, никак не обстоит ничто. Это уже к вопросу о необходимости разоблачения лжи или зла — разоблачать тут, в общем-то, нечего. Не на что указать как на полную ложь, то есть на то, что расходится с действительностью, также взятой в своем полном значении. Относительная правда допускает наличие относительной лжи. Но если кто разоблачает ложь, которая выступает таковой по отношению к абсолютной правде, он занимается ерундой. Если правда или благо, взятые в своей предельности, оказываются всем (что есть), то ложь и зло — наоборот, ничем. Как не надо знать про все, что это — все (было бы кому), так и не надо знать про ничто, что оно — ничто (было бы про что).

В общем, когда кто-то разоблачает плохое, он — практически мертвец, хоронящий мертвое. А когда кто-то утверждает хорошее, он — слепец, первый этому хорошему чуждый.

Если правда или благо, взятые в своей предельности, оказываются всем (что есть), то ложь и зло — наоборот, ничем

Прав тот, для кого плохого — попросту нет, чтобы ему еще как-то противостоять, ставить на нем предупреждающие об опасности знаки, а хорошее — естественно и цельно, то есть не существует в качестве извне данного объекта, с которым мы должны размежеваться в силу его искусственности и незавершенности. Прав тот, кто ничего не отрицает и ничего не утверждает — лишь пропитывается тем, что есть, никак его не помечая. Прав тот, кто не занимает стороннюю позицию ни по отношению ни к чему (ведь и быть свидетелем того, чего нет и не должно быть, и быть свидетелем единственно присутствующего равно бессмысленно). И потому не выступает ни судьей, ни ученым, ни советчиком.

Прав тот, кого, вообще-то, нет — нет и по отношению к по-настоящему хорошему, и по отношению к по-настоящему плохому.

В чьем мире ложь и истина занимают подобающие, правильные места (в чьем мире лжи нет и в помине, а истина изначально единственна и сама собой разумеется), тот не просто воздержится от громких заявлений — он лишен самой возможности сделать то или иное заявление. Поэтому как-то его расхваливать тоже, в общем-то, ни к чему. Некого тут расхваливать.

Согласие с истиной как единственностью проявляется в невыступании существованием, имеющимся наряду с ней. Никого не нужно приводить в соответствие с единственно сущим, потому что, когда есть единственно сущее, никого и нет. Несообразного с единственно сущим или разминувшегося с ним, в него невовлеченного — нет и быть не может. Некому иметь о нем правильное представление.

Впрочем, это одна сторона медали. Другая сторона заключена в ответе на вопрос, а что значит иметь представление о чем-либо? Это значит более или менее четко отличать его от остального. Получить о чем-то представление — значит разобраться с ним как с частью, раскрыть его частность или частичность. Именно часть нужно определить и классифицировать, выявить ее роль относительно окружающего мира и место в нем. Именно в части важна ее внешняя сторона или, другими словами, именно часть нуждается во взгляде со стороны. Нужно ли разобраться как с частью с тем, что воплощает собой все, что есть? Разумеется, нет. Зачем разбираться с ним как с частью, если оно — не часть?

«Ну, а если мне хочется иметь представление о единственно сущем?» Поверьте, вы хотите иметь представление только о таком единственно сущем, которое вы предварительно и, как правило, незаметно для самих себя, превратили в имеющееся наряду с вами.

Получить о чем-то представление — значит разобраться с ним как с частью, раскрыть его частность или частичность

Почему, когда в книге или в фильме присутствует морализаторство, то есть чувствуется, что автор не просто рисует картину или преподносит факт, а буквально наталкивает зрителя на более или менее конкретный вывод, тогда они уже не вполне представляют собой произведение искусства? Потому что морализаторством выступает ничто иное как разоблачение плохого (ложного) либо утверждение хорошего (верного). А это — лишнее.

В произведении искусства ложь уходит в небытие сама собой, и так же сама собой истина оказывается невыделяемым инвариантом. Ни в авторе, ни в зрителе произведения искусства, по мере его разворачивания, не проносится никаких суждений и выводов. Что-то ушло и оказалось никогда не бывшим само (то есть и ухода-то никакого не было), и так же само что-то пришло и оказалось бывшим всегда и единственно (то есть — без какого-либо прихода).

В произведении искусства нечего понимать. В нем обнаруживает себя не условная, а полная реальность, не частичная, а совершенная правда. Обнаруживает, опять же, нигде себя не обнаруживая (где себя обнаружить единственному?). Мы не нужны для того, чтобы была она (чтобы она занимала полагающееся ей место), как не нужен никто и для того, чтобы того, чего нет (и не должно быть), не было.

Все, что предусматривает наше наличие, будет пропагандой, рекламой, развлечением, но не искусством. В свою очередь, произведение искусства существует фактически само по себе. Вернее, сам по себе существует заключенный в нем мир. Ему не надо, чтобы мы приняли какие-то решения, оно не собирается на нас повлиять. Входя в наше сознание, он входит вовсе не к нам и не за нами.

Все, что предусматривает наше наличие, будет пропагандой, рекламой, развлечением, но не искусством. В свою очередь, произведение искусства существует фактически само по себе

Никто ничего не понял, но и понимать-то ничего не надо — про то, чего нет, понимать нечего, а то, что есть, занимает собой все, в том числе и «понимателя». Никто ничего не понял, но при соприкосновении с подлинным произведением искусства никто уже не является прежним, ибо пусть в его мнениях ничего не поменялось, зато поменялся он весь; ибо пусть ни в ком ничего и не поменялось, но зато никакого «кого-то» уже и нет. Никто ничего не понял, но этого и не требуется, ибо произведение искусства есть актуализация мира, где то, что есть — едино и единственно, и как таковое свободно от необходимости быть кем-то подмеченным, до чьего-то сведения доведенным, кому-то объясненным.

В произведении искусства (скажем, в книге, со страниц которой действительно пахнуло, обдало бытием, реальностью — не описанием бытия или реальности, но ими самими) все предельно ясно, а когда все предельно ясно, то эту целостность уже не разделить на то, что ясно, и того, кому ясно. Предельно ясное не порождает в нас мыслей или других откликов, но занимает нас как свое продолжение. Предельно ясное есть целый, завершенный мир, напротив которого никто не стоит, как стоят напротив требующего прояснения.

Предельно ясное вбирает, оно не оставляет вовне. Нельзя почувствовать свою инаковость по отношению к предельно ясному — как это сделать, если оно входит в нас, как в себя, и, мы, как в себя, входим в него? С кем предельно ясное размежевано, чтобы быть предельно ясным кому-то (для кого-то)? Таковых нет. Чтобы появились отдельные от него мы, предельно ясное должно замутниться, стать неочевидным, закрытым — положить предел между собой и остальным миром, между собой и нами, замкнуться, обособиться. Так что даже не в силу его предельной ясности про предельно ясное не нужно ничего понимать — в силу того, что рядом, заодно с предельно ясным никого и нет. А еще про предельно ясное не нужно ничего понимать, потому что понимать здесь не про что — предельное ясное не противостоит как противостоит нам объект или нечто. Когда оно есть — нет ощущения, будто о себе заявляет некое присутствие, просясь быть увиденным, услышанным и т.п. И, кстати, раз нет этого ощущения, то не возникает и никакого «ощущателя».

Про предельно ясное не нужно ничего понимать, потому что понимать здесь не про что — предельное ясное не противостоит как противостоит нам объект или нечто

Я бы мог еще долго говорить о произведениях искусства, и я бы обязательно продолжил, если б не горькое осознание, что возможность делать подобного рода сообщения связана с очень плохим обстоятельством — с тем, что сам я произведение искусства не в состоянии ни создать, ни воспринять. Ведь, будь иначе, я бы только этим и занимался — создавал или воспринимал произведения искусства (второе, между прочим, ничуть не ниже первого, а, может быть, даже и выше). Беда еще и в том, что и само это признание больше похоже на звон, который слышишь, да не знаешь, где он. Это осознание, в котором подлинного осознания нет вообще. Это только делание вида, что осознаешь.