Наблюдателем может быть подмечена лишь относительная значимость чего-либо. Оказаться рядом с абсолютно значимым (с тем, что есть само собой, само по себе, автономно) — значит обнаружить свою ненужность. Абсолютная значимость не проявляется вовне, не заявляется для внешнего мира, и, стало быть, извне не выявляется.

Порассуждаем немного на тему, действительно ли это так, и если да, то почему.

Все, что выступает наружу, принимает наружный мир в расчет, тем или иным образом с ним связано, от него зависит. Наружу показывается (и снаружи видится) лишь то, про что важно, чтобы его увидели; лишь то, что имеет значение относительно внешнего мира.

Мало того, что нет никакой нужды предъявлять вовне свою абсолютную значимость (неориентированность на внешний мир), — это просто бессмысленно. Нужно ли мне, чтобы кто-то знал, что его для меня нет, если его и правда для меня нет? Нужно ли мне, чтобы в мире, которого (для меня) нет, что-то обо мне знали? Наконец, нужно ли мне, чтобы в мире, которого нет, знали, что для меня этого мира нет настолько, что я даже не придаю никакого значения тому обстоятельству, что этого мира нет?

«Зацените, мне нет до вас никакого дела!» Слова притворщика или того, кто очень крепко в себе запутался. Абсолютно значимое к этим категориям не относится.

Может статься, заметит кто-нибудь, что, пускай абсолютную значимость и нет смысла предъявлять вовне, пускай специально этого делаться не будет, но она — абсолютная значимость — все же может быть видна: тем, кто там, «вовне», находится. Ведь возможно такое, что нас видят, когда мы идем по улице, хоть мы и не стремимся быть увиденными, хоть нам и все равно, видят нас окружающие или не видят.

Во-первых, нам не все равно — ведь мы, к примеру, идем не голые и не в тряпье, то есть нам важно, чтобы в нас видели приличных людей. Потом, нам важно, чтобы в нас не врезались прохожие, чтобы нас не сбивали машины, чтобы нам на голову не вылили с верхних этажей помои, чтобы водитель автобуса притормозил на остановке, где мы стоим в одиноком ожидании. А для всего этого нас нужно видеть. Во-вторых, когда нам реально неважно, существует внешний мир или нет, и это не состояние сна, потери сознания, сильного аффекта и т.п., то одно из двух — мир действительно исчезает (или остается в виде лжи), либо исчезает разделение на нас и остальной мир.

Но это ладно, замечание было в другом — в предположении, что абсолютная значимость может быть видна, хотя к этому и не стремились. Предположение следует признать безосновательным. Все, что видно, имеет относительное значение. В этом, собственно, и проявляется относительная значимость чего-либо — в том, что оно фигурирует во внешнем ему мире. Если внешнему миру что-то подбрасывается — значит он признается, а если он признается, то признающее, учитывающее, допускающее его без него неполно и не может претендовать на абсолютную значимость. Можно ли увидеть непоказываемое? Давайте перевернем вопрос: можно ли то, что не видят, считать показываемым? Похоже, это все–таки две стороны одной медали.

Вообще, угодливо подсовываемые обыденной жизнью картинки не могут служить контраргументами на высказывания философского характера. В реальности, о которой только и стоит вести речь (стоило бы, будь речи о ней возможны), то, чему не надо проявляться во внешнем мире, с гарантией на все сто процентов в нем и не проявляется. Ведь если заявлять о себе во внешнем мире не нужно, так только полноте или Целому, а коль скоро полнота — не часть бытия, а оно все, то заявляться ей просто негде. То, что чему-то не надо показываться вовне, достаточная причина, чтобы оно там и не показывалось. А если что-то не показывается, то его — тоже на сто процентов — и не видно. Мы же, выходя на улицу, всегда показываемся. Да, нам может быть неважно, видят ли в нас сейчас, допустим, гения, но из этого следует лишь то, что в данный момент нам важно показаться кем-то другим.

«Мне не нужно никому никем показываться, мне надо всего лишь купить молока». Чтобы справиться с такой задачей, заявить о себе миру очень даже необходимо. Пусть и всего лишь как физическому телу или социальной единице. «Смотри, окружающая меня действительность, я иду по улице за молоком, учитывай это. Эй ты, собирающийся ограбить банк, видишь — я иду, так что повремени, не затевай операцию, ведь ни тебе не нужны неприятности, ни мне». Всему, что заключено внутрь чего-то большего, важно быть примеченным, признанным, учтенным.

Да, у чего-то, предположим, может быть внутренняя и внешняя сторона. Но абсолютная значимость будет относиться исключительно к стороне внутренней. Что-то, допустим, может подразделяться на имеющее внешнее и внутреннее значение. В таком случае, видной снаружи будет только часть, имеющая внешнее значение. Видно лишь то, каково нечто для нас, каким оно нам видится. В свою очередь, то, каково нечто само по себе, то есть в своем абсолютном значении, не то, чтобы не видно — оно не имеет внешнего преломления. «Какое оно на твой взгляд?» «Абсолютно значимое». «Тогда с какой стати рядом с ним оказались мы, если оно есть безотносительно нам? С какой стати его значимость фиксируется снаружи, если она абсолютная, а не относительная?»

То, чья абсолютность видна снаружи, будет скорее некоей относительной ценностью, нежели абсолютной. Цельность, которую увидели, есть цельность фальшивая, ибо цельно то, что ни с чем не разделено и не выступает одной из сторон пары, в том числе пары «видящий и видимое». Все, что видят, познают, измеряют, оценивают… Вернее, так: все, что позволяет себя наблюдать, изучать, оценивать, препарировать etc. заведомо жалко, беспомощно. Где — подопытный кролик и где — цельность!

В общем, даже если бы это было нужно, показать вовне свою абсолютную значимость невозможно. Даже если бы очень хотелось, предстать перед нами в своей нам безотносительности нельзя — мы взаимодействуем лишь с тем, что есть относительно нас. Зависимость в таких случаях всегда обоюдная — так, субъект нужен объекту ровно настолько, насколько объект нужен субъекту. То, чему я нужен, непременно предлагает мне что-то для меня ценное, в силу чего оказывается, что и оно мне нужно тоже. А если я не нужен, то нет и предложения. А если нет предложения, то мне нечего с него получить, а, стало быть, оно мне и не нужно.

Зависимость в таких случаях всегда обоюдная — так, субъект нужен объекту ровно настолько, насколько объект нужен субъекту.

Впрочем, из невозможности что-то поиметь с абсолютно значимого еще рано выводить его для нас ненужность. Ведь человек — существо столь удивительное, что у него даже потребности разделены. Скажем, на низменные и возвышенные. В этой связи возможно предположить, что пусть абсолютно значимое ничего непосредственно мне дать не может, пусть его постижения лично мне и не требуется, однако оно может быть нужно мне в том смысле, что я хочу абсолютному послужить, пригодиться, что я заинтересован им не для себя, а ради него.

Посвятить себя чему-то — намерение похвальное, но! Наверное, только в том случае, если от этого будет прок, если кому-то или чему-то мое ему служение пойдет на пользу. Что же касается абсолютно значимого, то ему помощь и содействие не требуются в принципе. В служении тому, чему ничего не нужно, нет никакого смысла. Кроме того, это и невозможно — при всем желании послужить, все мои действия, не принося пользы, служением не будут. Может ли быть такое, что чему-то моя помощь не требуется, но мне, тем не менее, важно ему помочь? Нет. Или только в том случае, если мне это важно для себя, для решения каких-то своих задач, но это уже не альтруизм, а его противоположность. Так, бабушка одевает внука явно теплее, чем того требуют погодные условия, а все оттого, что хочет доказать его матери, что та недостаточно заботится о своем чаде. В результате, кстати сказать, дитя перегревается, потеет и простужается.

Да и не возникает при встрече с цельностью никакого намерения пригодиться. Встретить нечто, исполненное полноты, уравновешенности, гармонии, и подумать: «Эх, надо бы ему помочь!» — это чистый неадекват. Вот раствориться, исчезнуть, освободить цельности место, чтобы, заполнив собой и меня, она, как ей и полагается, была единственным, что вообще есть, — это совсем другое дело. В вымышленной, атавистической реальности это предоставление себя как территории в распоряжение цельности — для ее на эту территории распространения — может иметь признаки действия, сходного с оказанием помощи кем-то чему-то. Однако на деле уступка себя всему это всегда псевдособытие. Это бабушке в трамвае можно уступить место, а вот уступить место всему, что только есть… Такого еще никому не удавалось!

Уступка себя всему это всегда псевдособытие. Это бабушке в трамвае можно уступить место, а вот уступить место всему, что только есть… Такого еще никому не удавалось!

Всякий раз, едва разговор касается темы самоотдачи, неоходимо сделать важную оговорку. Мое исчезновение при встрече с цельным или абсолютно значимым производится не мной. Если бы это я решал исчезнуть, то в моей голове должна была прокрутиться следующая мыслительная операция: «Смотри-ка с чем я встретился! Это же цельность! А цельность такова, что не может ютиться на участке, ограниченным участком меня, поэтому я, как человек благородный и понимающий всю значимость цельности, которая не просто велика, но абсолютна, даю самому себе команду: уступи место, откройся ей, позволь ей заполнить тебя собой!» Однако все происходит без этой чуши и вот почему. Во-первых, самоликвидация по своей же команде всегда будет неполной (командующий ведь оказывается за рамками ликвидируемого) и даже более того — притворством чистой воды. Меня отменяет то, что меня превосходит, а я себя не больше, я с собой — одного уровня. Во-вторых, мне никогда не признать в цельности — цельность, поскольку мне ее не охватить, как занимающую и мое место тоже (я могу встать над объектом, но над тем, во что включен и сам, мне уже не встать), поскольку оценить и признать снаружи можно лишь нечто, взятое в своей не-цельности, а не наоборот. Поэтому ликвидирует меня (или, если хотите, вбирает в себя) сама цельность, само абсолютно значимое, которому, впрочем, как единственному, что вообще есть, ликвидировать совершенно некого.

Возможно ли, чтобы абсолютно значимому внешний мир был не нужен, но вот оно само, тем не менее, было нужно внешнему миру? И, в частности, мне — субъекту, человеку? Вопрос, в своем полном виде звучит следующим образом: может ли быть такое, чтобы то, чему я не нужен и что есть безотносительно меня, было нужно мне? Положительный ответ на него возможен только в том случае, если мы (я и абсолютно значимое) пересекаемся — наличествует в одном и том же месте, в одно и то же время. Однако мне не застать безотносительное кому бы то ни было (абсолютно значимое) в его естественной среде. Его естественная среда — быть так, словно меня нет, словно оно одно только и есть. Мое же присутствие создает среду, в которой оно не обитает. Ну, и как мне нуждаться в том, чего, когда я — есть, нет? Что может дать мне то, что есть, только когда меня — нет?

Абсолютно значимое представляет собой целый, завершенный мир, а когда есть завершенный мир, никого и ничего больше нет. Те, кому было бы важно иметь знание об абсолютно значимом, те, кому было бы нужно знать про что-то, что оно исполнено абсолютного значения, просто-напросто невозможны. Тем более, что никакое «что-то» не будет исполненным абсолютного значения. Ведь всякое «что-то» неизбежно представляет собой часть чего-то большего, предполагает более широкий контекст, выступает феноменом-в-мире, явлением, находящимся внутри чего-то другого. Мы, кстати, только с разнообразными «что-то» и имеем дело.

Собственно, познанием чего-либо является не более, чем познание его на нас отражения. Снаружи мы видим только то, как нечто выглядит снаружи. Снаружи видно только внешнюю сторону чего-либо. Абсолютно значимое — взятое именно в своей абсолютной значимости — такой стороны не имеет. Про абсолютное значимое, другими словами, видеть нечего. Поэтому и самому абсолютно значимому неинтересно, каким оно видится, и нам нет необходимости высматривать то, чего нет, и пытаться с ним разобраться. И не только применительно к нему или к нам — даже с позиции высшей справедливости нет нужды видеть и знать, если видеть и знать нечего.

Собственно, познанием чего-либо является не более, чем познание его на нас отражения.

«Вот облака плывут по небу. Совершенно безотносительно мне. Но я их при этом вижу, они совершенно доступны моему восприятию. И это, надо сказать, прекрасное, благородное, возвышающее душу зрелище».

В этом невзыскательном утверждении в одну кучу свалено принципиально разное. Совершенно доступны нашему восприятию облака, которые существуют относительно нас, которые имеют внешнее значение, выражаются вовне. Действительно, мы можем их видеть, подмечать их форму, делать выводы относительно вероятности выпадения осадков. Но также облака могут быть и безотносительно нам. И тогда они действительно возвышают душу, но почему? Потому что как только мы сталкиваемся с ними как с чем-то абсолютно значимым, мы перестаем их видеть, мы самоустраняемся, и мир нашего сознания представлен с этого момента уже не разделением на видящего и видимое, но цельностью — чем-то одним, которое не имеет границ, не имеет внешнего себе.

Просто есть два типа облаков. Есть облака, которые мы видим, и зрелище это весьма заурядно. А еще есть облака, которых не видит никто, но зато они облагораживают, гармонизируют — в смысле, являют собой (никуда не являясь) гармонию и благородство цельности. Облаков как прекрасного зрелища нет. Либо они — зрелище довольно банальное, либо они — цельность, а цельность зрелищем быть не может.

В общем, всякий раз, когда мы глубокомысленно рассуждаем о завершенных мирах, шаря по их поверхности фонариком мысли, мы допускаем, что она — поверхность завершенного мира — есть. А ее — нет. Всякий раз, толкуя о завершенности, мы предполагаем, будто завершенность — проявляемое вовне качество. А это — не так. Всякий раз, когда мы указываем на нечто как на самоценность, мы занимаемся ерундой. Все, чью абсолютную значимость мы спешим подтвердить, для нас самих же, вопреки словам, имеет всего лишь относительное значение. Мы можем иметь дело только с таким абсолютно значимым, которое является фальшивкой, нами же изготовленной, на что мы закрываем глаза, ввергаясь в самообман, всякая попытка разоблачить который будет лишь его продолжением.

Да, забыл добавить: вот как сейчас.

P. S. Если приглядеться, почти весь этот текст представляет собой ответы на возражения или вопросы, подобные тем, которые задал бы студент, опоздавший на добрую половину лекции (а заодно пропустивший все предыдущие), по ее окончании. Соответственно, в отсутствие такого студента, все эти ответы теряют свой смысл. Да и нужно ли поощрять нерадивость? Опоздал — так сиди смирно.

Вообще-то, есть ощущение, что львиная доля всех накопленных за историю нашего рода философских выкладок подобны этим лишним ответам и предназначаются тому, кого, между тем, вовсе не стоит брать в расчет. Мы пытаемся примирить с истиной того в нас, кто, если честно, никак с ней не сочетается и сочетаться не должен. Мы подлаживаем истину под то, что, по идее, ею отменяется.

Львиная доля выкладок — под большим вопросом. А вдруг, вообще они все?