20-25 июля в Санкт-Петербурге и в интернете состоится спектакль «Теодицея на минималках» — о выражении сложного опыта. Участники спектакля будут искать и затем в формате читки озвучивать тексты постов из социальных сетей.

Это спектакль о том, как интернет оказывается инструментом и местом производства и признания высказываний о сложном, тяжёлом и в этом смысле интимном опыте. Так, хэштег-активизм — #metoo, #янебоюсьсказать, faces of depression — позволяет людям рассказать о личном и неловком, обращаясь к самым разным аудиториям. Он политизирует то, для чего сложно подбирать слова: от насилия до скуки. Интернет позволяет таким высказываниям состояться и стать вескими, значимыми, действенными.

Во время спектакля мы сможем понять, как для сложных переживаний была найдена форма. Работая с разными онлайн-материалами, участницы и участники вместе с модератором сформируют текст для читки. Для этого будут использоваться методы цифровой этнографии, анализа данных и исторического исследования (можно будет выбрать любой из этих подходов).

На читках желающие смогут озвучить, произнести тексты постов, найденных в первом акте и почувствовать, что за опыт облекается в слова, написанные в интернете.

Вы можете присоединиться к первому акту спектакля дистанционно и ко второму — в Санкт-Петербурге. Регистрация открыта на сайте театрального фестиваля «Точка доступа».

Чтобы представить спектакль, его проблематику и напряжение, мы публикуем расшифровку разговора организаторов. Устроители спектакля, интернет-исследователи и координаторы клуба любителей интернета и общества Полина Колозариди, Аня Щетвина, Дима Муравьёв и Лёня Юлдашев обсуждают, каждый ли может быть исследователем, что такое теодицея в сети и каковы критерии эффективности исследовательской работы.

1. Идея

Аня Щетвина: Полина, ты никогда не рассказывала, откуда у тебя возникла идея спектакля! И вроде это самый стандартный вопрос, но мне правда очень интересно: как эта идея появилась?

Полина Колозариди: На конференции клуба любителей 2019 года был спектакль «Этические читки». Мы читали твиты, собранные с помощью парсинга Твиттера, и проблематизировали отношения исследователей с онлайн-материалами. Многие интернет-исследователи изучают Твиттер, потому что его легко парсить. И нам представляется, что это непростая тема. Какие тут видны проблемы?

Во-первых, авторы твитов вообще не подразумевали, что будут частью какого-то единого блока информации.

Второе — это тексты, которые никогда не были прочитаны вслух, не были пережиты телесно, — и вот мы это сделали. Собственно, поэтому это был спектакль, а не просто разговор.

И третье — этическая проблема: у нас, исследователей, есть власть навязывать общий смысл там, где мы находим, например, одни и те же слова.

Спектакль, как мне кажется, прошел здорово: он был эмоционально насыщенным, интеллектуально не пустым и вовлек самых разных людей, которые оказались в этой коллективности.

Дальше я стала думать — как продолжить такой способ проблематизации. Я преподаю. Но в образовательном контексте эта тема оказывается очень назидательной, как будто бы я, преподавательница, знаю, какие у этих проблем решения. Или по крайней мере студенты ждут этого от меня. Но это не так. Ни у кого нет правильных решений, и вообще не в них дело.

А этой весной я была на концерте и случайно услышала позади себя разговор: какие-то люди собираются вместе, чтобы читать вслух пьесы, просто друг с другом. Кто-то в настолки играет, кто-то пьесы читает. Мне это понравилось. Я подумала: «ой, надо сделать такую вечеринку». Думаю: «может, интернет почитать, какие-то тексты, собранные в стиле документального театра».

Потом я поняла, что просто интернет — что-то не то, и у меня сложился образ, который сейчас воплощен во всех моих текстах. Это и новая жизнь той затеи с «этическими читками» того спектакля, которая была два года назад. Но и уже совсем новая история.

Дима Муравьёв: А в чем для тебя «Теодицея на минималках» отлична от «Этических читок»? Это просто вопрос масштабирования — или все же есть тут и смена фокуса?

Полина Колозариди: «Теодицея на минималках» связана с более крупными проблемами: с опытом и историей. В своих постах в фейсбуке и в других сетях люди фиксируют то, что им хочется, чтобы осталось хотя бы в их личной истории — а становится ли она чем-то общим, вопрос?

Потом, проблема теодицеи: мы рассказываем о своих проблемах, своих сложностях или о своем счастье публично — зачем? Это должно быть просто зафиксировано? Или куда-то включено, оправдано?

Я сразу же придумала эти три ключевых слова, потому что они последовательны по отношению друг к другу: сложный опыт, то, что ты им делишься и почему это важно. Важно потенциально для всех, так как все имеют доступ к нашей открытой информации. Но это, в свою очередь, тоже проблема.

Аня Щетвина: Мне очень нравится, что в твоем рассказе в какой-то момент интернет оказывается пьесой, и это вау, это такая метафора, о которой я никогда не думала. Читать интернет как пьесу — это офигенно.

Лёня Юлдашев: А откуда берется идея оправдания? Что это?

Полина Колозариди: Люди уже пользуются интернетом и текстами там, как способом оправдывать свой сложный опыт. Причем я тут даже не столько про MeToo, сколько про Faces of Depression (движения, которые говорят о тех проблемах, которые раньше замалчивались — насилии, сложных ментальных состояниях и проблемах). Они показательны: люди видят, что у других такая же проблема, и говорят «это же наша история».

Такой способ высказываний приводит к оправданию этой нашей истории, приводит к тому, что виновные наказаны, приводит к тому, что наши жертвы были не зря, наша боль была не зря.

Тут беньяминовский ангел: смотрит на историю и понимает, что уничтоженные в ходе мировых войн, голода, бедствий, младенческой смертности и т.д., что может оправдать их жизнь — сам ход истории, надежда на то, что дальше будет иначе. А тут люди помещают эту теодицею прямо в здесь и сейчас. Они как бы говорят: «вот такой способ высказываний приводит напрямую к тому, что наша история оправдана».

2. Теодицея

Аня Щетвина: Если я правильно понимаю, теодицея на максималках, ― которую мы знаем из истории, богословия или литературы, ― работает с Историей. С чем-то большим, целостной картиной мира и описанием: вот у нас есть мир, о котором мы можем говорить глобально, и Бог, о котором мы можем говорить, как о ком-то, кто стоит над этим глобальным миром. А когда мы говорим про интернет в твоем спектакле, то у нас правда получается теодицея на минималках. Потому что, ну, мы не можем сказать, что интернет в целом — это вариант исторического текста, например. И эти люди не говорят про историю в целом или про мир в целом — это маленькие истории. Но из того, как они существуют друг с другом в этом hyperlinkedпространстве, мы все равно можем сравнить их с теодицеей на максималках. Это интересная штука.

Мне кажется, она проблемная в том смысле, что у нас в спектакле интернет оказывается целостным ― мы говорим про него как про поле, пространство выражения опыта. Но одновременно эта репрезентация и проблематизирует ― мы обращаемся к отдельным опытам и исследуем, каким образом интернет не целостный и все раздроблено.

Дима Муравьёв: Я бы тут ворвался, сказав, что интернет все равно усилиями разных акторов, каких-то групп превращается во что-то целостное, и из его истории пытаются сделать вот такую целостную историю. Мы можем это увидеть, когда смотрим выставки об истории интернета, которые пытаются очень последовательно эту связь провести. У них интернет превращается в какую-то большую историю, хоть и разноплановую: может быть, как историю технических стандартов, каких-то сообществ. Мне кажется, в этом смысле феномены вроде Faces of Depression и MeToo станут в какой-то из этих историографий интернета большой историей.

А ещё в твоем, Полина, описании спектакля интересно то, как осуществляются маленькие истории из интернета, которые в ином случае не стали бы частью этой большой Истории. В этом смысле мне спектакль кажется в том числе актом, специфика которого связана не только с интернетом как медиумом — ведь и в других формах искусства и исследований мы можем говорить о внимании к маргинальным историям, которые остались позади большой истории. Истории, с большой буквы.

Но что интересно в интернете — насколько интернет здесь является одновременно чем-то, что позволяет эти истории фиксировать, что он дает инструмент для фиксации, и, с другой стороны, оказывается пространством, средой, в которой люди могут обсуждать, поддерживать друг друга, выражать солидарность. Здесь все усложняется тем, что интернет все–таки не запоминает и не может запомнить все: мы знаем, что странички исчезают, и не все из них интернет-архив может сохранить, к лучшему или худшему. Следовательно, проблема и в том, что делать с маленькими историями, которые явно вряд ли станут частью большой истории, хоть мы и не можем знать наверняка, как их сохранение может быть устроено (и нужно ли оно вообще). Всё это связано с темой оправдания: насколько сохранение и некоторое включение, осуществление этих маленьких историй в спектакле — как оно может быть оправдано? И это уже проблема метода и сбора этих историй: как, почему, зачем?

Аня Щетвина: Полина, мне кажется, идеи «читок» и «теодицеи» интересно встраиваются в контекст твоей работы с темой автономии исследователя, и идеей, что исследователем может быть каждый. «Теодицея» сейчас может быть неким тест-драйвом этой идеи с новой стороны, потому что мы говорим, что наш спектакль исследовательский, но при этом это не академическое исследование.

В рамках спектакля мы поделимся с людьми методами, которые знаем, как академические исследователи. А потом уже горизонтально, вместе, будем использовать вообще не знакомые нам методы, перформативные, выходя на сцену и переживая некий чувственный опыт, который мы потом будем обсуждать.

У меня есть некоторый страх, сработает это или нет, и внутренний скепсис, связанный с идеей просвещения. Хочется избежать ситуации, что, значит, мы будем стоять в экспертной позиции, показывать людям методы и говорить «а дальше покажите, насколько хорошо вы научились ими пользоваться, и сделайте что-нибудь крутое — а мы будем критиковать». Хочется, чтобы такого не было, а была именно коллаборация, в которой мы все вместе что-то изучаем в абсолютно новых условиях. Посмотрим, выйдет или нет.

Полина, как ты сама видишь связку здесь с твоими идеями про «исследователем может быть каждый», насколько она для тебя здесь очевидная?

3. Исследователем может быть каждый

Полина Колозариди: Я сейчас пробую формулировку, которую недавно сказал мой коллега и друг Илья Мясников — исследователем или критиком может быть каждый, но не каждый может быть каждым. Мне сначала она показалась такой игрой слов. Но потом я поняла, что

чтобы оказаться тем, кто действует в направлении своего интереса, нужно почувствовать, вопрос, разрыв, свободу для того, чтобы разобраться в своей позиции. Почувствовать неочевидность того, что мы видим.

Но даже если каждый ее чувствует, не всегда есть ясность с тем, что именно может привести к разрешению этой неясности. Окей, мир сложный, а что делать-то?

И наша роль здесь — делиться умениями ставить вопрос, находить решения и не получать от этого полного удовлетворение.

Хотя я тоже понимаю и просвещенческую сложность — и тут обращусь к Лене, потому что для меня всегда твоя фигура здесь важна: ты так умеешь удерживать в голове и связь исследовательского и социального, и их несводимость друг с другом. Поэтому общий вопрос: видишь ли ты проблему с этим подходом про «исследователем может быть каждый»?

Лёня Юлдашев: Полина, спасибо тебе большое за комплимент. Я сейчас всех разочарую и постараюсь сделать это быстро.

Во-первых, я тут исхожу из другого взгляда на происходящее. Чтобы исследовать, чтобы устанавливать некоторые отношения объяснений между чем-то и чем-то, нужно иметь ресурсы рассуждения, которые могут быть более или менее теоретическими. Этим и отличаются разные исследователи. Дисциплины различаются не методами, а теорией. Социолог, психолог, гражданский активист — все они проводят интервью, да? А откуда они берут вопросы? Из своей теории или, в случае активиста, из представлений о должном. То есть мы не можем сказать просто «исследователь». Мы ещё должны сказать — какой он, откуда он смотрит.

Но не в левацком смысле, а в смысле ресурсов рассуждения — с чем он работает, чтобы объяснить происходящее или чтобы задать вопрос происходящему, с какими теоретическими конструкциями? Ну, а если конструкций нет, а вопрос есть — значит, он задан из здравого смысла. Понятно, что здравый смысл сам по себе проблематичен, это не финальный ответ. Лишь кажется, что он один, но из антропологии мы понимаем, что есть разные здравые смыслы.

Тем не менее, тезис о том, что у рассуждения должны быть ресурсы, теоретические, очень сильно проблематизирует тезис о «каждом», указывают на необходимость его доработки. Что можно этому противопоставить?

Феноменологическую перспективу. Помните, у нас на конференции был доклад Мадины Дюсембаевой «inside/outside: позиция исследователя в изучении сообществ». Она говорила о сообществе с людей с аутизмом — и о том, почему исследователи без аутизма думают, что могут говорить о людях с аутизмом.

Это значит, что человек сам по себе является средоточием своей биографии, опыта и совокупности переживаний, и только из этого он может говорить о чем-то, что он сам видел и чувствовал. Я довольно плохо знаю эту перспективу и довольно сильно ей интересуюсь сейчас — и мне кажется, что это может быть противопоставлением к телеге про ресурсы рассуждения, которые берутся извне, берутся из каких-то теоретических или менее теоретических источников.

Дима Муравьёв: Пока Полина думает над ответом, я согласился бы, что само слово «исследователь» не является настолько информативным, что… Это было в самом начале подготовки спектакля, помните? Когда мы сели обсуждать, есть ли что-то общее между исследовательскими практиками в академических исследованиях, к которым мы наиболее близки по нашему бэкграунду — и исследованиями в театре; мы не закончили эту дискуссию, если ее в целом возможно закончить. Тем не менее, у нас была достаточно интересная линия: мы говорили о том, что определяет «исследование» в разных сферах. Привязано ли определение к границам сообществ? Вот мы, как академические исследователи, смотрим на какое-то исследование и решаем, насколько оно академично. Вот мы рецензируем, смотрим заявки на конференции, слушаем и выступаем сами, имея в виду и постоянно отсылая к нашему пониманию о том, что такое «исследование» в нашем сообществе.

С другой стороны, вопрос «что такое «исследование» может быть завязан на практиках/действиях/методах. И тут Лёнин пример про интервью очень подходит. Окей, и психологи, и социологи, и активисты могут проводить интервью, и это даже могут быть похожие интервью — но они будут сделаны с разной прагматикой.

Хотя все ещё кажется, что здесь требуется большее раскрытие. Как будто бы эти интервью выстраиваются из несколько разных парадигм, и поэтому в результате — тут у меня есть скепсис — эти интервью получатся очень разные. В общем, меня очень завораживает эта невозможность до конца определить, что такое «исследование», искать разные теоретические и практические ответы на этот вопрос, в том числе и в рамках спектакля.

Полина Колозариди: Я вспоминаю наш спор с Аней: что исследование, выходя из региона науки, оказывается социальным мероприятием. И получается, что мы докручиваем спектакль до какого-то высказывания Urbi et orbi, граду и миру. Или мы сохраняем здесь какую-то автономию научного/исследовательского, даже если ставим ее под вопрос?

4. Влияние исследователя

Аня Щетвина: Я могу начать. Я это ощущаю как политическую позицию. Это вопрос расстановки приоритетов; как ты считываешь смыслы действия и на что делаешь акцент, выбирая из возможных действий. Мне хочется думать про спектакль именно как про социальное действие в том смысле, что мы создаем некоторое пространство взаимодействия. И между нами четырьмя вот сейчас, в процессе подготовки, и между нами, людьми, пространствами, вещами и идеями на самом спектакле. Мы предлагаем какой-то опыт, какое-то действие, какие-то процессы. Понятно, что мы не контролируем до конца наше влияние, но мы курируем вот это нечто, что может повлиять. В искусстве эта составляющая иногда игнорируется в пользу больших идей, ради которых все делается.

Если говорить про смысл, который рождается не нами в здесь-и-сейчас, а «миру» — он возникает не совсем из того, как мы пропишем действия на спектакле или с какими материалами мы будем работать. Он создается во многом тем, как мы публично говорим о спектакле, какие идеи коротко и ярко формулируем о нём. Этим разговором, статьями друзей и критиков.

И будто бы это две очень разные сферы, которые требуют от нас разной работы и которые связаны с разными действиями и материалами. С одной стороны, я могу понять некую романтику и ценность автономии смыслов, того, что мы на спектакле исследуем нечто большее. Но с другой стороны мне кажется, что это какое-то кокетничание с отмирающей идеей общего канона. Отмирающей ― потому что в нашем случае непонятно, в какую копилку будет складываться полученное знание. Мне в такой ситуации кажется более правильным думать, что в конечном итоге оно скорее будет складываться в копилку каждого отдельного человека, участвующего в этом, чем некоторого общего культурного поля.

Лёня Юлдашев: Я согласен с Аней.

Но хочется все же действия оценивать по какому-то результату. Глубоко проблемная идея, конечно. Но, по-моему, это лучше, чем вообще не оценивать, потому что иначе мы начинаем работать для вечности. Этак можно вообще перестать соотноситься с происходящим вокруг, объясняя себе, что вечность рассудит — и рассудит, конечно, в нашу пользу.

А если мы оцениваем результат по замерам (в широком смысле, не обязательно количественным), может быть, разговорам с кем-то или с участниками, или по статьям, которые мы прочитаем о нашем мероприятии — вот тогда мы и узнаем, какое наше действие было. Мы что-то запланировали, а потом что-то получилось или не получилось, сработало так или иначе, и мы сможем получить пресловутую обратную связь — и следующий спектакль, например, мы сфокусируем как-то по-другому, если нам не понравится, как пройдет этот. В этом смысле я не знаю, как господь допустил работы Аннет Маркхэм и некоторых других коллег, которые напрямую говорят, что ученые всяким своим чихом влияют на окружающий мир.

Всё же для того, чтобы ученый повлиял на окружающий мир, надо, чтобы его прочитали хотя бы больше десяти человек — не каждый ученый получает такой результат.

Ан Щетвина: Это сильно не бьется с тем, как я об этом думаю, и я сейчас сформулировала, в чём дело. Это разные акценты. Для меня самое главное — это процесс, как будто бы политически-смысловой, и в нашем спектакле и в исследованиях. Ты сейчас сильно делаешь акцент на результат, в какой-то инвестиционной логике. Это понятная мне идея, с которой, мне кажется, я долго жила, но сейчас они почему-то перестала работать. Хочется понимать, как можно думать про процесс, как про нечто более значимое. Об этом надо отдельно поговорить когда-нибудь.

Лёня Юлдашев: Я «за» процесс, ни в коем случае не «против» процесса. Потому что если ты любишь только результат, а процесс не любишь — и результата не будет, либо он будет достигнут невероятно тяжелым процессом. Но коль скоро мы говорим о влиянии, оно есть у чего-то, у какой-то сущности. Это вполне может быть влияние процесса. Например, на тех людей, которые пришли. Вернёмся к тезису о том, что каждый может быть исследователем. Если каждый, или половина, или треть участников что-то в себе новое почувствовали и дальше стали что-то делать, или стали об этом думать, и мы смогли засвидетельствовать это в разговоре или в своем собственном посте — тогда это влияние произошло. Но важно, что это влияние должно быть как-то оценено, потому что в противном случае вечность окажется сильнее.

Дима Муравьёв: Такая оппозиция сложилась между процессом и результатом. Хочется встать для драматичности на третью сторону и сказать: «нет, важны наши намерения» :). Но ладно, моя позиция здесь в том, что хотя спектакль есть социальное действие, это все же его не исчерпывает. Хочется думать и говорить о нем так, чтобы схватывать специфику спектакля как социального действия.

Независимо от того, хотим мы или нет, это будет социальный процесс и будет влияние (пусть даже и не очень ощутимое). Поэтому мне хочется здесь удерживать специфику того медиума, в котором мы существуем — в нашем случае театральной постановки. Но как это делать? Кажется, если человек ставит своей первоочередной задачей определять свои действия как прежде всего социальные и что-то менять в обществе, у него есть сколько-то стратегий. Вопрос в том, почему он идёт предпринимать действие именно в театре, в театральном формате? Я бы тут ускользнул от того, чтобы отвечать, и переадресовал бы вопрос Полине. Почему театр?

Полина Колозариди: Начну с реакции на спор Лёни и Ани. Социальное предприятие — это в том числе наша трансформация как тех, кто этот спектакль соустраивает, об этом говорят, которые выражают что-то и меняются в процессе. Мы коллективный субъект. И не то чтобы цель художника — это трансформация себя. Но всё-таки мы здесь не просто отдельные люди. Когда мы выходим в широко публичное предприятие, мы предлагаем людям некоторый результат наших разных способов сборки субъектности.

Почему именно театр? Я думаю, что театр своим устройством, своим подходом позволяет пережить проблематизацию границ как событие. Не как что-то долготекущеее, не как что-то висящее над нами — а как что-то с нами происходящее вот тут, в зале.

Я для себя объясняю это так: мы в этом спектакле будем работать со словами тяжелыми, со словами вескими. И чтобы с ними жить, их осознавать — не подходят существующие сборки коллективности. Интернеты слишком большие, там не чувствуется веса. Одному человеку тяжело.

А нам нужно сделать такую сборку совместности, вместе с теми, кто в первом акте будет искать, во втором акте — читать. Такую, чтобы вынести эту тяжесть.