Create post
Philosophy and Humanities

Война (воинственность)

Ezhen Nezhenya
A Little Philosophical Lexicon of Anarchism from Proudhon to Deleuze by Daniel Colson
A Little Philosophical Lexicon of Anarchism from Proudhon to Deleuze by Daniel Colson

Коллектив Akrateia публикует перевод статьи из анархо-философского словаря «A Little Philosophical Lexicon of Anarchism from Proudhon to Deleuze», которая проливает свет на то, как феномен войны оценивается в классической и современной анархистской философской перспективе, насколько значим в воинственном компонент государственности, и как это определяет стратегии субъективации.

Война (воинственность)

Зародившись в XIX веке в мире, ещё не знавшем коллективной травмы войны 1914-1918 гг.[1], анархизм изначально был тесно связан с образами героизма, значимость которых, однако, не должна девальвироваться ужасами милитаризма и тоталитаризма XX века. И если пацифистская реакция на Первую мировую войну и смогла вызвать к жизни такой неочевидный побочный эффект, как «интегральный пацифизм», это отнюдь не означает, что многие популярные в современных либертарных движениях вариации ненасилия всегда свободны от тенденций, противоречащих либертарной эмансипации. Бунт, восстание и связанные с ними формы гордости, насилия и отношения к смерти в тех или иных формах находятся в центре анархистского воображения и в целом анархистского проекта. Примеры многочисленны: чёрный флаг рабочих лионских шёлковых производств 1931 года (которым принадлежит знаменитый лозунг «лучше умереть стоя, чем жить на коленях!»), конницы и тачанки махновской повстанческой армии, или же — в несколько ином контексте и другом смысле — смерть Франсиско Аскасо в битве на бульваре Рамблас в Барселоне 1936 г.

Было бы неверно трактовать включение в анархистский проект темы смерти ни как символический вызов, связанный с часто отчаянным характером сражений, ни — тем более — как болезнь нигилизма, как к тому дают повод некоторые нападения 1880-1890 гг. (см. статью «Анархистская химия»). Либертарное движение не оставило без осмысления ни ужасы войны, ни отвратительный характер милитаристских институций[2], обусловивших саму их возможность: оно никогда не переставало противостоять им словом и делом — в том числе с помощью неподчинения и последовательного уклонения от любых их проявлений.

Но подобное сопротивление и осуждение (индивидуальное и коллективное) не следует путать с отказом от борьбы как таковой, в том числе в её наиболее явном, жёстком и воинственном проявлении: особенно когда речь заходит о необходимости взяться за оружие, а также о том, чтобы добыть его у противника или у милитаристской институции, либо о том, чтобы превратить в оружие любые подручные средства (см. статью «Техника/оружие»), приспособив их к целям, отличным от изначальных, и задав им принципиально иную динамику, радикально новое движение, которое, однако глубоко укоренено в истоках и истории человечества.

Известная степень эгоизма и забота о себе, часто связываемые с анархизмом, на деле не являются преградой для такого проекта себя, в котором есть место риску, выходу за собственные пределы (см. термин «Предел»), поскольку для жизни в целом характерно движение в направлении пределов возможного и открытия новых источников силы за рамками существующих — там, где соприкасаются жизнь и смерть[3].

Бакунин был, несомненно, одним из тех, кто лучше и подробнее всех описал это воинственное и жестокое измерение либертарного бунта и восстания — в особенности там, где он взывает к «действию народа», к «всеобщему восстанию французов», «организованному снизу вверх» во имя «борьбы на уничтожение», «беспощадной борьбы не на жизнь, а на смерть»[4]. Схожий призыв мы встречаем и у Луизы Мишель, которая, с одной стороны, обрела свои революционные взгляды в результате потрясения от того, как дети мучают животных, но, с другой, тем не менее участвовала в боях Парижской Коммуны, была ранена в плечо, а 10 апреля получила официальные поздравления от главного журнала Коммуны с тем, что «убила нескольких жандармов и полицейских». В мемуарах она вспоминает: «В известном смысле я варвар: я люблю запах пороха и свист пуль в воздухе»[5].

Даже Прудон, этот бесстрастный певец труда, прославлял достоинства войны, рискуя быть неправильно понятым слишком поспешным читателем: «Война, мы приветствуем тебя! Именно ты позволила утвердить человеку величие и доблесть, когда он впервые покинул слизь первобытной утробы. Стоя над телом поверженного врага, он возмечтал о славе и бессмертии. Наши филантропичные души ужасает вид крови, проливаемой так свободно в братоубийственной резне. Я боюсь, что эта щепетильность может служить симптомом того, что наша добродетель теряет свою силу… Волки и львы воюют друг с другом не больше, чем овцы или бобры. Это обстоятельство долгое время использовалось для того, чтобы высмеивать наш вид. Но почему люди не видят в этом напротив, признак нашего величия? Что если вообразить невозможное и предположить, что создай природа человека исключительно трудолюбивым, социальным существом, совершенно не склонным к войне, он тут же опустился на уровень тех жалких тварей, чья судьба навеки ограничена коллективным существованием? Разве не очевидно, что вместе со способностью к гордому героизму — наиболее мощной и плодотворной среди всех способностей — он утратил бы также и способность к революции?»[6].

Подобное благосклонное прочтение войны и воинственности можно встретить и в современной либертарной мысли: например, у Пьера Кластра[7] в анализе безгосударственных обществ, или — и в особенности — у Делёза и Гваттари: следуя за Ницше[8], он проводит различие между «воином» и «солдатом», между «номадической машиной войны» (одним из самых ярких примеров которой в современной истории, несомненно, служит махновщина) и «государственным аппаратом <войны>»[9].

В самом деле, двум божествам индо-европейской традиции, Варуне и Митре (магу-царю и жрецу-судье, узам и договору, деспоту и законодателю, паре, дающей начало государству и господству), противостоит воинственный и бунтующий бог Индра, бог «чистой и неизмеримой роящейся множественности, ирреальной эфемерности и силы метаморфоз», бог, который «развязывает узы и предаёт договор», бог, питающий «ярость к мере, противопоставляющий тяжести — скорость, публичному — тайное, суверенитету — могущество, аппарату — машину. Он свидетельствует о другой справедливости, иногда о непонятной жестокости, но иногда и о неведомой жалости». Этот бог «свидетельствует, прежде всего, о других отношениях с женщинами и с животными, ибо видит любую вещь в отношениях становления, отказываясь от бинарных классификаций «состояний» — все есть становление-животным воина, всё — становление-женщиной, превосходящее как дуальность терминов, так и структуры отношений. В любом случае, машина войны — иного вида, иной природы, иного происхождения, нежели аппарат Государства[10]. Вполне логично, что, начиная с критики работы (см. статьи «труд/работа»), Делёз и Гваттари подчёркивают радикальный характер «противостояния между социализмом и анархизмом на протяжение XIX в., между волей к захвату власти и трансформации государственного аппарата — «с точки зрения власти труда» — и волей к устранению государственного аппарата — из «перспективы номадического могущества». Эта оппозиция проясняет отсылки анархизма к «номадическим мотивам, возникающим на Востоке», а также его стремление сделать пролетария «наследником кочевника в Западном мире» (см. статьи «Кочевник» и «Власть извне»[11]).

Оформление: кадры из сериала «Мир Дикого Запада» (США, 2016).

Оригинал: A Little Philosophical Lexicon of Anarchism from Proudhon to Deleuze by Daniel Colson.

Также см. статьи в книге Дэниела Колсона: «Техника/оружие», «Восстание», «Насилие», «Труд».

Читать в журнале.

Subscribe to our channel in Telegram to read the best materials of the platform and be aware of everything that happens on syg.ma
Ezhen Nezhenya

Building solidarity beyond borders. Everybody can contribute

Syg.ma is a community-run multilingual media platform and translocal archive.
Since 2014, researchers, artists, collectives, and cultural institutions have been publishing their work here

About