Реч#порт публикует подборку малой прозы Сергея Васильева с иллюстрациями Янины Болдыревой.

Сергей Васильев родился в 1993 году под Новосибирском, куда вскоре и переехал. Окончил Новосибирский государственный университет, работает учителем. Со стихами и прозой публиковался в «Артикуляции» и на «полутонах». Редактировал журнал «Vesalius» и мемориальную книгу «Город Iванiв». Дебютный сборник стихотворений «Всё лишнее» вышел в Томске в 2020 году, дебютная книга прозы «49 (роман воспитания)» вышла в рамках проекта «всегоничего» (Москва).

stanislaw winter time flake

Позавчера разбирали с детьми «Доктора Живаго». Одно из заданий — проанализировать эго-документы времён Гражданской войны. На доске появляются хештеги: #неясность_будущего, #страх, #бессилие, #отчаяние, #нас_бросили.

Вчера ходил на постановку одной подростковой театральной студии, где занимается восьмиклассница, у которой я преподаю литературу. Спектакль был о том, как детям из нестандартной (в хорошем смысле) школы, привыкшим к свободе и самовыражению, мучительно сложно жить в том обществе, что мы передаём им по наследству. Такой щемящей растерянности, заполнившей меня до краёв, не ощущаешь и при расставании с любимыми.

Сегодня весь день напеваю doomscrolling, we are doomscrolling на мотив «Nightclubbing» Игги Попа. Язык сильно обожжён табаком. Язык распадается.

Зима за окном.

26.2.22

w.o. larsen a true delight

Апокалипсис нашего времени прямо-таки стреноживает. Мы смотрим на чужие страдания и ничего не можем с этим поделать, кроме как присесть на пятнадцать суток для очистки совести (а то и отделаться штрафом). Тёмные, тёмные времена, тёмные мысли, мыслишки, вернее. Светлые лица (чужих) детей хоть как-то картографируют эту местность, позволяют не заблудиться, не затеряться.

Как возможно табакокурение после Бучи? Ещё как возможно, возможно до тошноты. Самосожжение языка, язвы и язвочки, неновая проза.

8.4.22

ashton gold rush

Лихорадка нашего времени: мы пьём жовто-блакитный рассвет, пьём и пьём, пьём и задыхаемся в этом суховатом дыму, в этом ненашем дому, и цинковые мальчики в глазах, и связанные руки на сетчатке глаза, не сморгнуть их, не смыть, не отмыться.

Через силу сохраняя привычные практики, производя робкие попытки осмысливания действительности, от кома в горле всё равно не избавишься. Я не знаю, тёплый сейчас апрель или нет, я запутался в простейших своих эмпирических ощущениях, они отказали, но в том, что этот апрель the cruellest в моей жизни (но жизни!), — в этом сомнений нет никаких.

Случайный прохожий путается в своих ногах, страна путается в вещах ещё более элементарных, интеллигентское нытьё не спасает (никогда не спасало), но правильные действия можно нащупать, нужно нащупать.

15.4.22

gawith kendal hoggarth kentucky nougat

Это как в детстве: вот докурю трубку — и война закончится, вот докурю кисет — и война закончится, вот докурю все запасы — тогда-то уж точно ведь, да?…

Время тянется липко-липко (даже корневое движение — и то упразднилось), и пальцем не пошевелить, и зубы не разжать, в немоте созерцать потолок, в немоте в сотый раз выход искать. Питаться корешками книг, питаться надеждой на завтра, питаться иллюзиями, пытаться хоть что-нибудь сделать, пока наши танки где-то и́дут, а наша Таня — уж не наша — громко плачет.

(На-ши. Два шажка этих язык проделывает с трудом, ибо рот залеплен нугою бессилия, и что-что, а уж благодарность из него точно раздастся нескоро.)

Закат метода, продолжение вопреки. Даже ручка предательски (предательски ли?) отказывается писать эти бессмысленные, не нужные никому сейчас слова, и приходится выдавливать, выцарапывать их на бумаге, как и саму возможность высказывания во время Освенцима выцарапываешь у себя еле-еле.

22.4.22

stanislaw blackberry blend

Мобилизация остатков внутренних сил постепенно становится невозможной из–за банального этих самых сил отсутствия — странно, что до сих пор оставались.

Первым отказал и распался язык, следом — самообладание, за ним — обоняние. Остаются лишь попытки выкашлять, выблевать из себя кислый сюр окружающей тьмы, обступающей — нет, обступившей — ночи.

Когда-то в детстве у меня был воображаемый друг Серёжа. Серёжа приходит опять и говорит, что мы все ебанулись прочно и наглухо, раз смогли допустить такое. С Серёжей сложно не согласиться, а выкашлять, выблевать его из себя никак не выходит. Серёжа, где ты был все эти годы? Взрослые — это мы, и мы не справляемся.

4.5.22

erik peter’s blend 4th generation

Я по снегу слишком устал. Я по пуху слишком устал. Ни надежды, ни духу, ни продыху — по понятным причинам устал.

Старшеклассники поджигают пух и уходят в закат. На работу не ходишь из глубокой внутренней потребности полежать в тишине. Тишина шелестит, не приходит. В своей текучей неизменчивости Тесеевым кораблём кружит вокруг да около, белым шумом врывается в уши, чёрными мыслями, странными днями, несделанными делами. Тем, что случиться могло — не случилось. Тем, что случиться должно было — не случилось. Те, кто был лёгок и мал — постарели, утратили былую мечтательность, порыв толкать одно, чтоб падало другое.

Молодость, говорите, и радость? Анархия и ярость? Даже трубка курится, даже текст пишется через силу, чего уж там обо всём остальном. Мир меня поймал и разбомбил. Мир менялся, но мы выменяли его на что-то другое — то, что горше, тусклее, неправильнее.

9.6.22

hearth and home cerebrus

О чём ты дрожишь по ночам? Стрижи уже улетели. О чём дрожишь по ночам?

/другой материал — : невыдержанность умолчаний, ничто меня не обошло/

Сколько всего мы с тобой, в общем-то, предали. Не уверен в этом «мы», в себе — в этом смысле — уверен. Так о чём ты дрожишь по ночам? О балконе, покрашенном в белый? О невозможности ровно светить? О парке, отмеряющей время любви? Понимаешь, цербер бдит строго.

Понимаешь, каждые ползатяжки длятся половину вечности. Понимаешь, стрижи… ну, ты знаешь. Давай говорить о последних вещах. Учиться самому важному — мелочам. С кем говорю? Кто говорит? Стрижи уже улетели.

Один отбился от стаи, мечется по двору, не знает, куда себя деть.

3.8.22