Сокрытый и потерянный Баку, Баку Ширваншахов и Баку старых бакинцев
Как я искал дом моего друга, бакинского армянина, покинувшего город 35 лет назад
Широта широких бакинских стритс компенсируется их вычурностью, а узость узких бакинских кучей компенсируется их умением переживать падишахов. Я прожил три дня в Хырдалане, на окраине города на море (но не со стороны моря), и каждый раз, направляясь к центру старого города, к шиитской мечети в Ичеришахаре (где люди хранят трагичность жизни в своём сердце, что не может меня не радовать, а об акыде поговорим как-нибудь потом), перед моими глазами, словно баржи каравана, столетья плыли из темноты. Точнее, пять столетий и несколько десятков азербайджанских ханов: от Ширваншахов к Коле второму, от Нобеля к Нариману, от Алиева-старшего к Алиеву-младшему. Я говорю, конечно же, о знаменитой бакинской архитектуре: если вы никогда её не видели, то вот вам аналогия. Если новый, постсоветский, столичный, ново-казахстанский, берег Астаны отдаёт ощущением, будто айфон уронили посреди степи, то Баку отдаёт портовым мусульманским городком, который обильно, словно нежный, но крепкий, цветок, облили нефтью (которая то ли жива, то ли вечность, смотря кого слушать): причём каждый новый хан считал себя лучшим садовником этого каспийского женьшеня, и потому капал и капал, лил и лил из горна нефтяного изобилия на свою вотчину, насильно заставляя её расцветать всё сильнее и сильнее. Пышнее Баку, таки в нашем, азиатском, смысле этого слова, только Стамбул и Аль-Кудс (быть может, я скажу иначе, увидев Шираз и Тимбукту, но пока что так для меня. В Аль-Кудсе я не был, но нужно быть идиотом, чтобы так не считать). Тем не менее, как сказал поэт Амихай, города обнажаются перед нами лишь своими кладбищами, ведь увидеть кладбище города — это как увидеть naked body of your lover. What else can you see? Поэтому в Баку меня, как и во всех городах, интересовало не совсем то, что там есть, но то, чего там — нет. «Нет», — как «нет» и как «нету» (в уйгурском для этого есть два слова: «йоқ» и «яқ»). В Алматы мне интересно кладбище японских военнопленных; в Петербурге — могила Айбулата Константина (чеченец-сирота из Дади-юрта, которого крестили т. н. освободители); в Берлине — тюрьма Моабит (та, в которой писал убитый нацистами Муса Джалиль); в Дели — Хиндустан; в Москве — могила Назыма Хикмета; а в Баку меня интересовал не Баку 2024-го года, а Баку 1914-го и Баку 1984-го, Баку Ширваншахов и Баку старых бакинцев. Как оказалось, Баку Магомаева от нас гораздо дальше, чем Баку шиитских царей. Обо всём по порядку.
Сон ашкеназского мальчика и бакинского армянина о Баку
Перед тем, как отправиться в город, о котором я знал только то, что там красиво, дорого и влажно, я сделал две вещи: прочёл «Али и Нино» Курбана Саида и позвонил своему другу, бакинскому армянину Давиду. Оба этих решений были ошибкой, потому что вместо приближения к городу на обратной стороне Каспия, они меня лишь сильнее от него отдалили.
Начну с Давида, но перед этим сделаю оговорку: этот текст не занимает ничью из сторон в гражданской войне азербайджанцев и армян — в первую очередь, потому что это лишь уведёт нас в ненужную нам сторону от разговора о судьбе отдельных людей, о которых я хочу поведать. Во-вторых, потому что я считаю, что мы все, от Кавказа до Уйгурского Автономного Района, лишь персидская провинция (это почти шутка). В-третьих, я как уйгур против того, чтобы кавказцы убивали кавказцев — я вырос в Алматы, куда ссылали всех, так что приходите в мой дом, мои двери открыты, буду песни вам петь и чаем с молоком, маслом и солью (әткән чаем, то есть) угощать.
Так вот, начинаю с Давида — мы познакомились в Санкт-Петербурге, где я прожил свои, несмотря ни на что, счастливые 4 студенческих года на факультете, который мне казался Гон-Конгом посреди окружавшего нас Китая. Давид работал охранником в одной из городских библиотек, куда я постоянно ходил грызть гранитные породы наук и спать (я не был прилежным «талибом», то есть, студентом на фарси и азербайджанском). Мы познакомились уже во время войны, так что я уже успел побывать в Армении (куда уже успели убежать потоки русских) и выучить несколько армянских слов (в Давиде любой уважающий себя человек признает армянина — по нему видно, поверьте), таких как «барев здес» (“здравствуйте”), «парон» (“господин”), «сари сирун яр» (“возлюбленная краса гор”, да, сердце степняка падко), «шат мерси» (“большое спасибо”) и «шноракалюцун» (“спасибо”, — на литературном армянском, и хлебом клянусь, что я это написал без подсказок). Я ему как-то говорю: «Барев здес, парон, меня зовут Рамиль, я родом из Алматы — мы же как горцы должны держаться вместе!».
Конечно, я ему так и не сказал, что несмотря на то, что от моего дома до предгорья Тәңри тағ (“Гора Бога”, — по-уйгурски, но вы знакомы скорее с китайской версией названия наших гор — Тянь-Шань), до Іле Алатауы / Заилийского Алатау, всего десяток километров, моя уйгурская семья всегда была скорее альпинистами, чем горцами, но, в сущности, это неважно. Важен нерусский флекс — то есть, близость людей на том основании, что они нерусские. Как в Китае уйгуры корешатся с русскими на том основании, что они — не ханьцы, так в России есть солидарность нерусских, объединяющая таджиков и кыргызов, азербайджанцев и армян. Как говорила русская поэтесса Марина Цветаева: «Потому что, если мы все под Богом, то на чужой земле еще и под людским гневом ходим». Впрочем, как я уже признался, мне-то было хорошо в Петербурге — возможно, я одевался как татарский хипстер и хорошо говорил по-русски потому что. В общем, Давид оценил мой риторический ход и спросил, как идёт учёба?
Я не решился поведать, что сейчас пишу диплом о поэтессе Егане Джаббаровой, чей отец де-юре трудовой мигрант, но де-факто — беженец из Чёрного сада (Карабаха, то есть, если переводить с азербайджанского). Я стараюсь из азиатской политкорректности и казахстанской многовекторности не поднимать чувствительные темы с людьми, особенно при первом знакомстве. Вместо этого, я начал рассказывать, как недавно в Ереване покупал шаверму со словами: «Ара-джан, ара-джан, мы же горцы, сделай скидку, ара-джан», — и просил коллег мне Чаренца переводить с армянского на русский. Спрашиваю, как по-армянски будет то или это, а он мне ответ даёт: «Рамиль-бей, а я литературного армянского не знаю, ты уж прости». Оказалось, что Давид — бакинский армянин. Мне не нужно было ничего объяснять, но на всякий случай вам расскажу.
Обойдёмся без журналистских вставок и данных, говоря вкратце: до распада СССР в Армении жило много азербайджанцев, а в Азербайджане, соответственно, много армян. Когда всё началось, то подобно Греции и Турции, в Армении и Азербайджане произошёл «обмен населения»: люди бежали в свою т. н. «историческую Родину», хотя очевидно, что половина этих армян не была в Армении ни разу, а половина азербайджанцев — в Азербайджане. Мне рассказывали коллеги в Ереване, что армяне не из Баку за эти года таки смогли ассимилироваться, но только не армяне-бакинцы. Настолько сильно они помнят «этот свой Баку», что даже много лет спустя это сидит в них, и не вытравить это чувство, не избыть эту любовь. Доказать это несложно — стоит лишь зайти на запись того, как легенда бакинского шансона Бока, он же Борис Давидян, исполняет в Баку 1989-го года по-русски «Долю воровскую», а после спокойно переходит на азербайджанский и продолжает петь «Bu qızların əlindən».
Во-первых — то ли из-за плохого качества записи, то ли потому что это действительно было так запланировано, — слушатель, ожидающий от «бакинского шансона» дешёвую электронную попсу, получит опыт вслушивания в почти авангардный фри-джаз (даже не знаю, насколько это шутка). Во-вторых, вот лишь некоторые из комментариев: «Бока всегда останется жить в сердцах БАКИНЦЕВ! Аллах рехмет элясин!!! Это наш король кавказкого шансона!!!»; «Король кавказкого шансона. Царствие тебе небесное от любящих тебя бакинцев»; «Совести у Вас нет, сыны гор!!! Делите друг друга на армян и не армян, азербайджанцев на иных кроме..... В его песнях, в его мыслях, в воспоминаниях, в танце под ритм его мелодий ~ мы одно целое. Он сотворил свою историю в нашей жизни и ни разу не сказал, что он был тем или иным… Был просто человеком..... Совести нет…».
В-третьих, и сам Бока по прошествии стольких лет так и остался бакинцем: «Однажды, я выступал в прямом эфире радио «Шансон», приходилось отвечать на вопросы радиослушателей. При этом, меня заранее предупредили, что если поступит звонок с Баку и звонящий начнет оскорблять меня, то прервать прямой эфир и пустить в него «пи-пи», как это делают, например, в США, не получится. В ответ я заявил, что раз я заслужил такого отношения к себе со стороны азербайджанцев, то пусть говорят. И вот, первый звонок. И, не поверите, с Баку. Азербайджанец на том конце провода сходу заявил, что в Баку меня до сих пор любят и уважают. Второй звонок. Опять азербайджанец. И он также очень тепло отозвался обо мне, о моем творчестве. И он задал мне вопрос: «Когда вы приедете с концертами в Баку?». Я ему ответил: «Когда ты меня пригласишь, то я сразу же и приеду». То есть, если будет предложение с Баку, то я его приму. Дай Бог, наступят такие времена».
Баку, не принадлежащий никому
Мой коллега, поэт Шамшад Абдуллаев, как-то мне сказал, что «только в космополитическом пространстве можно дышать свободно — нечто вроде Антиохии на Оронте до прихода туда христиан или Александрии до нашествий и прочее». Говоря более квази-научным языком, мне хочется назвать подобные места — зонами этнического отчуждения. Соответственно, что значит быть бакинцем? Скажем так, что История в ходе развёртывания своего сценария, создаёт пространства, города и районы где сумма частей не равно целому. Быть бакинцем тех лет, алматинцем сейчас, бухарцем в средневековье — это нечто большее и нечто более сложное, чем быть поляком в Варшаве или финном в Хельсинки сейчас (потому что кровь — это лживый языческий идол, и будь проклят каждый идолопоклонник, что хватается за свою кровь, чтобы лишить человека чужой). Как Мекка, средневековая Бухара или османский (не-младотурецкий) Константинополь принадлежали не народу, не стране, не падишаху, а собственным жителям, Истории и космосу, так и Баку тех лет (как и многие другие советские города) не принадлежал никому, кроме бакинцев и Вечности, и вместе с последним стариком, что помнит советское, умрёт, оставшись лишь в словах и мелодиях. Я не даю этому оценку моральную, я лишь констатирую факты, потому что мне как поэту из Алматы, уйгурской типа крови, важнее потерянное и почти найденное, чем имеющееся.
Возвращаясь к Давиду: когда тот сказал, что он — бакинский армянин, вся эта сложная картина гражданской войны и сокрытого Баку предстала перед моими глазами. Я быстро прокрутил эту киноплёнку у себя в мозгу — раньше я не был знаком лично с бакинскими армянами, лишь слышал о них в Ереване, а оказалось, что они тут, совсем рядом, — и тактично ответил: «Я понимаю, Давид-парон, конечно. Я сам-то по-уйгурски не очень хорошо. Но мы в Алматы все ещё живём как раньше, все вместе, дружно. У нас много церквей в городе, и даже одна армянская апостольская есть!». «Это хорошо, Рамиль, брат, раньше мы все жили так…». Давид не стал продолжать, но и я не француз, чтобы мне нужно было что-то объяснять. Я пошёл дальше в библиотеку, и ещё долго мысль о Баку не выходила из головы, будто червь из яблока.
Прошёл месяц или полтора, прежде чем я решил заново спросить у Давида по поводу его дома. Он рассказал, что незадолго до начала гражданской войны, он с семьёй бежали из Баку в Ставрополь, 35 лет назад, в 1989-м году (им повезло — они успели на чуть ли не последний самолёт из дома) и с тех пор, по понятным причинам, ни разу не был в родном городе. Они оставались в городе до последнего, до последнего надеясь, что всё образумится. Они не могли даже представить себе, что после стольких лет дружбы, всё может рухнуть. Но в какой-то момент поняли, что пусть у них лично во дворе всё хорошо, их все знают, их любят их соседи-азербайджанцы (а они — их) — в самом городе им небезопасно.
А вообще-то они карабахские. Корнями. В Баку они оказались в 1963-м, потому что дед, истовый коммунист, получил по распределению квартиру в столице Азербайджана. В 1989-м году эту трёхкомнатную хату почти в центре этого каспийского мегаполиса им пришлось продать по цене, равной ⅕ стоимости аналогичной квартиры в центре Еревана. Потому что, цитируя Давида, армянские погромы в Азербайджане повышали цены на множество квартир в Ереване (в т. ч. из-за этого они не осели в Армении). Ещё, говорит, важно: «Азербайджанцы бежали из деревень Армении, а армяне азербайджанские бежали, по большей части, из городов». Думаю, вы должны понять, что бакинцы были городскими, не привыкшими к любым деревням, неважно какой этнос их населяет. Особенно это больно и сложно, когда тебя выгоняют из тобою любимого «кавказского Монте-Карло» (Баку и тогда был городом-шик). Действительно любимого. Ведь следом я спросил, а каким вы запомнили Баку до погромов, на что мне дали ответ: «Добрым и солнечным». Давиду было 19 в тот момент, когда его нога последний раз топтала прикаспийский асфальт — значит, всё буйное отрочество, все подростковые страсти прошли в городе из песни Муслима Магомаева, в городе, что «весь из золота соткан». Давид говорит, что у него было обычное счастливое советское детство, как у многих, многих. Пляжи, кинотеатры, сидели вечерами с пацанами, цирки, турники, шахматы, игры на гитаре, волейбол, парки, девочки, дискотеки. «Все очень, очень, отлично, очень хорошо было», — говорит Давид, и начинает сетовать на современную молодёжь, что ни черта не понимает и сидит постоянно в гаджетах! Как пел Муслим Магомаев:
Волна вдали качает
Стаи кораблей,
Белей нет в мире чаек,
Моря голубей.
На город наглядеться
Вновь я не могу.
И я вхожу, как в детство,
В город мой, Баку!
Ещё через какое-то время до меня дошло — а ведь меня-то ничего, кроме денег и наличие армянского штампа в паспорте, не останавливает от поездки в Баку. Не помню, как я до этого додумался — оно случилось само собой, — но я говорю моему брату-горцу: «Давид-парон, а может быть я как-нибудь окажусь в Баку и пофотографирую ваш дом, вашу улицу? Я там не был ни разу, но вот — будет повод съездить! Я просто понимаю вашу боль, и, может, я как-то смогу вам помочь?». Помню, меня отвлёк кто-то из знакомых на разговор, и вернувшись 3 минуты спустя к КПП, я вижу его выпученные глаза. Давид тогда сказал мне: «Ты серьёзно, Рамиль? Рамиль, ты серьёзно? Рамиль, даже если ты не сможешь это сделать, то, что ты подумал об этом и предложил мне такое, то это же пи***ц, это же е**ть, что ты для меня сделаешь. Как ты до такого додумался вообще?». Это было где-то полтора года назад, где-то весной 2023-го года.
Я, как и все, много разного делал в жизни, но придумать и выполнить это обещание, может быть, одна из важнейших вещей, что я сделал за свои года, не буду лукавить. Хотя перед моим отъездом из Санкт-Петербурга, сцена нашего прощания с Давидом и напоминала конец романа Андрея Волоса «Возвращение в Панджруд» [дальше будут спойлеры]: перед отъездом в Бухару, один из героев, юный Шеравкан, сопровождавший слепого, изгнанного в ходе дворцового переворота, и великого поэта Джафара Рудаки до дома в Панджруде, клятвенно обещает старику, что вернётся. Царь поэтов, как его кличили до ссылки, отвечает:
— Конечно, я буду ждать тебя, — кивнул Джафар. — Я буду ждать, правда. Но ты не торопись, мальчик мой. Жизнь так широка и…
Голос дрогнул, ему пришлось сделать вид, будто поперхнулся. Неспешно откашлялся, вытер губы ладонью.
— Жизнь так широка… и так заманчива, что любое обещание может оказаться неисполненным. Честное слово, я не обижусь.
Я не помню точно, как мы прощались с Давидом, но ощущалось оно примерно так. Хотя я знал, что однажды я должен сделать это (в конце концов, Баку не Тимбукту, как бы поближе), было сложно предсказать когда это наступит: через год, три, пять? Я сохранил у себя контакт Давида, и раз в 3-4 месяца поздравлял его с праздниками. Однако поехать в Азербайджан всё не получалось, да и непонятно, как азербайджанские пограничники отреагировали бы на уйгура со штампом Армении в паспорте. Можно сказать, что Бог, в итоге, помог мне с этим, но самым неожиданным образом — во время путешествии по Индии я потерял свой паспорт, из-за чего мне пришлось провести в Нью-Дели на 2 недели больше запланированного срока (хотя я получил от этого удовольствие). Вернувшись домой и обзаведясь новым доказательством, что я родился на этой земле, я осознал, что теперь-то мой паспорт чист! Это значит, что ничего не может остановить меня от поездки! Через 3 месяца у меня была запланирована командировка в Тбилиси, и я твёрдо решил ехать сквозь Азербайджан. За 2 недели до поездки, уже купив билет на ту сторону Каспия, я, как сказал в самом начале, сделал 2 «ошибки» — позвонил Давиду и прочёл «Али и Нино». Обо всём по порядку.
Баку бакинцев
Было пасмурное июньское воскресенье — я не выспался из-за бессонницы, а потому меня ловило головокружение в свои руки, и мне почему-то показалось хорошей идеей именно в таком состоянии (во вьетнамской рубашке с вышивкой в виде драконов азиатских) позвонить Давиду и сказать, что у меня на руках билет в Баку. Поймите правильно: я был счастлив наконец-то приблизиться к исполнению своего обещания, но 40 минут, что следовали за моим новостным оповещением брата-горца, у меня как в тумане. Я попросил его накидать мне адресов, связанных с его детством — именно тогда мне пришла идея написать об этом эссе. Спросил, мол, Давид-парон, а вы помните адреса? Он ответил: «Ты за кого меня держишь, Рамиль-бей? Я всё детство там прожил, как я не вспомню свой родной город!». Давид попросил взять в руки блокнот и начать записывать — он вспомнил точные адреса без усиленного вспоминания, то есть, мгновенно. Будто бы он до сих пор вбивает эти адреса в приложение-такси на постоянной основе. Вот эти адреса (без номера дома):
- Проспект Наримана, квартал 577
- Рядом Военный городок
- Рядом Каспаровский детский садик
- Пятая обувная фабрика
- Ювелирный завод (стоял выше)
- Восьмой микрорайон, училище 68.
- Школа номер 175 имени Ази Асланова
Пока я записывал это, Давид рассказывал. 40 минут Давид рассказывал мне о городе, в котором я никогда не был и никогда не побываю, ведь это Баку 1984-го, Баку Муслима Магомаева и Бориса Давидяна, который безвозвратно утерян. Я, признаться, даже фильмов, в которых показан Баку (не считая «Бриллиантовой руки», ха), тогда не видел — для меня Баку был абстракцией, проекцией, сном армянского пацана о доме, в который невозможно вернуться. Конечно, я уже тогда знал, что знать о городе лишь то, чего там уже нет или никогда не было, или так и не появилось, гораздо важнее знания того, что там есть, но этот разговор дробил моё сердце на куски, а потом дробил их на куски поменьше, будто порочному миру хочется вдохнуть что-то изысканнее солей, и он выбрал моё сердце. Я слышал истории о том, как Давид с пацанами бежали от школы, названной в честь красноармейца Ази Асланова, дважды Героя СССР, сквозь дворы-джунгли, подобно африканским оленям, протискиваясь в дырки и закоулки меж зданий, во дворы — дворы такие же, как и во всём остальном Союзе; во дворы, похожие на дворы в Киеве, Душанбе, Москве, Ереване, Якутске (спасибо плановая экономика); во дворы, где армяне, азербайджанцы, русские, немцы, евреи, талыши и прочие-прочие пацаны играли между собой по-простому, по-пацански — резко, туповато, грубо, но не из-за противоречий развёртывания двух тысяч лет истории, а потому что пацаны тупые сами по себе и грубые сами по себе; но в жизни пацанской этой их ни черта не волновали государственные границы, разрезы глаз, оттенки кожи и прочие вещи, о которых надо начинать думать во взрослом возрасте. Они были последними свободными от этого бакинскими пацанами, ибо потом началась война, до сих пор не оконченная. Должно ли воевать за дело, что считаешь правильным? Конечно, но как сладостны и желанны те невинные и спокойные времена, когда мальчики могут самостоятельно выбрать себе врага лет в 18 — когда они свободны в этом выборе. Тот Баку, о котором мне 40 минут рассказывал Давид, был именно таким.
Давид-парон до сих пор не испытывает ненависти по этническому признаку ни к кому. Он родился в интернациональном городе, он интернационалистом и остался — и оказался вне национальных проектов десоветизированных государств. Это не сожаление о распаде, это лишь констатация факта, как-то, что в 90-е из Карабаха выгнали всех азербайджанцев, а в 20-е из Арцаха выгнали всех армян. Это плач по всем беженцам Южного Кавказа, ибо «если волной снесёт в море береговой Утёс, меньше станет Европа, и так же, если смоет край мыса или разрушит Замок твой или друга твоего».
Но там живёт Нино Кипиани, а у неё самые красивые глаза на свете
Я не уверен, что в романе «Али и Нино» Курбана Саида была эта сцена дословно, но я запомнил её так: «Улочки старого Баку кривые и острые, как восточные мечи, нравы наши кроткие, женщины наши покрыты, а стреляются у нас только из-за чести! Улица же нового Баку широкие и шумные, нравы там отвратные, женщины ходят полураздетые, и если и случается там перестрелка, то всегда известно, что причина тому — деньги! Но там, в новом Баку, живёт моя будущая жена, грузинка Нино Кипиани, а у неё самые красивые глаза на свете». Конечно, товарищ Курбан писал это чуть иначе и изящнее, но суть вы поняли. Я не буду останавливаться подробнее на этом (о злоключениях, связанных с одним из важнейших южно-кавказских эпосов «Али и Нино» есть прекрасная книга Тома Рииса «Ориенталист»), конкретно об этом писали многие до меня, но надо обязательно рассказать, какой ещё воображаемый Баку был в моей голове перед поездкой!
Большинство исследователей известного южнокавказского романа «Али и Нино», которые многие по незнанию материала могут назвать кавказскими «Ромео и Джульетта», склонны думать, что за псевдонимом Курбан Саид скрывается Лев Нуссимбаум / Эссад Бей — бакинский ашкенази, сын нефтяного магната, бежавшего с отцом из захваченного большевиками Баку в 15 лет. Сын людей ещё вчера бежавших от погромов в черте осёдлости, он запомнил Кавказ местом, где каждый вольный человек найдёт себе приют. В 20-е годы он принимает ислам в Германии, а в 30-е годы пишет роман о Кавказе его воображения, его детства — где даже евреи не безвольные Тевье-молочники с огромными сердцами, а такие же горцы, как и все. Высокие и статные, с кинжалами на груди и кровной местью. Как пишет Том Риис, он был одним из последних «евреев-ориенталистов» — не ашкенази-сионистом, кто приезжает на сефардскую землю и делает из «чучмеков европейцев»; не ашкенази-большевиком, кто приставляет к расстрельной стене хабадников, имамов и священников; а напротив — европейцем, что, приезжая на Ближний Восток, учится у арабов, своих братьев по месту «отродья Первого мира», сефардов и горских евреев, тому, как быть азиатом — то есть, «свободным» в его лексиконе.
Поэтому Баку, о котором пишет т. н. Курбан Саид — это не реальный Баку (но это спорный вопрос), но больше Баку-сон влюблённого до беспамятства в него мальчика. Разве можно сказать Али-хану Ширванширу, главному герою романа, что у его возлюбленной, Нино Кипиани, не самые красивые глаза на свете? Разве можно сказать Эссад Бею, что Баку — это не лучший город земли?
Именно пребывая в таком сне я поехал в Баку 2024-го года — в надежде отыскать там Баку 1914-го и Баку 1984-го. Получилось ли это у меня? Отчасти.
Ориентироваться по картам тридцатилетней давности
Не буду пересказывать свои злоключения в этом городе. Скажу, что люди были одновременно и добры ко мне, и пытались нажиться на мне, как на иностранце (особенно таксисты), но это, впрочем, старая южная традиция. Возможно, я бы даже обиделся, если бы они не пытались меня обдурить! Конечно, всё, что мне рассказывали, сбылось: в кавказском Монте-Карло красиво, дорого, влажно, а ещё отец меня поругал за то, что я не сфоткался якобы споткнувшимся на той самой улочке, где Юрий Никулин сказал: «Чёрт побери!». Я сказал ему, что «Мимино» я люблю гораздо больше «Бриллиантовой руки», но вернёмся к тому, зачем я приехал в этот город над вольным Каспием.
Аккуратно выведав у местных, что мне нужен бывший Октябрьский район, который по большей части снесён во имя парка имени (угадайте) Гейдара Алиева, я решил пойти в ту сторону несмотря ни на что. Тем более, я вышел со станции Низами и, смотря на памятник Устаза, сразу почувствовал, что Аллах благоволит мне в поисках. Конечно, многое осложнялось тем, что старый проспект Наримана, на котором жил Давид, переименовали, и теперь есть новый проспект Наримана, за 3 километра от прошлого. Всё смешалось в доме Алиевых, говоря вкратце. Однако я поступил тактически, и каким-то чудом до меня дошло, что школа-то должна иметь тот же номер и может иметь то же имя (это же азербайджанец-красноармеец). Так и получилось.
Я нашёл. Нашёл школу, в которой больше тридцати лет назад учился Давид. Я приехал из Алматы в Петербург, чтобы найти в Баку школу, в которой учился армянин тридцать лет назад. Воистину, неисповедимы пути Господни.
Узнал ли Давид свою школу? И да, и нет. Он сказал, что фасад переделан, но это точно то место, где он провёл свои славные юношеские года. Моё путешествие по сну Давида началось здесь. Но перед продолжением истории о поисках дома, надо сосредоточиться ненадолго на школе. Вместо описания материи (смены фасада), я, пока писал текст, впервые пригляделся к портретам мучеников (или же шахидов), которые сейчас, после кровавого января (не казахского, а азербайджанского — «Чёрного Января»), после карабахских войн, висят в Азербайджане повсюду. Почитать своих мучеников почти (подчёркиваю — почти) как святых — это старая шиитская традиция, которая общая и для Ирана, что вообще-то был политическим союзником Армении во время Карабахских войн (нелегко разобраться в южно-кавказских делах, судари). Так вот, лишь сейчас я посмотрел, чей портрет висит справа от входа в школу, возле надписи с номером. Оказалось, что там висит русский (или славянин).
Так разрушался Баку
Первый портрет мученика, что мне попался, оказался портретом русского по имени Андрей Александрович Нищенко, учившегося в этой школе. Сказано, что погиб 20-го января (по-азербайджански так и будет: «20 Yanvar»), когда советская армия пришла в Баку «усмирять разъярённых азербайджанских националистов», незадолго до того устроивших погромы армян в городе. Как говорит Human Rights Watch: «… хотя мнимой целью Кремля для военных действий была защита армянского населения, большинство доказательств просто не подтверждают этого. Например, документы военной прокуратуры в Баку, исследованные Human Rights Watch/Helsinki, свидетельствуют о том, что военные действия планировались ещё до погромов армян в Баку, начавшихся 13 января 1990 года». Это привело к гибели сотни мирных жителей — в основном азербайджанцев, но, как мы видим по этой табличке, не только. Я продолжил искать информацию об Андрее Н. Он есть в списках погибших. На момент Января он только достиг совершеннолетия. Пишут: «Учился в железнодорожном училище. В ту ночь он находился около кинотеатра "Хазар". Из рассказа его друга: "Вдруг видим, идут танки. Честно говоря, мы даже не испугались, ведь это были наши, советские танки. Но мы ошиблись…". Эта была ошибка ценою в жизнь… Андрей погиб, получив удар штыком».
Дальше больше — на той же Вики сказано: «16 января 2015 года в Музее Независимости Азербайджана в Баку прошло мероприятие «Həyatın və ölümün dərsləri» («Уроки жизни и смерти»), посвящённое 25-й годовщине трагедии 20 января. В рамках мероприятия была представлена выставка, в экспозицию которой вошли личные вещи жертв трагедии, переданные в этом же году музею родственниками жертв трагедии. Среди экспонатов были личные вещи Азера Алекперова, Ульви Буньядзаде, Ильхама Аллахвердиева, Фаризы Аллахвердиевой, Алескера Гаибова, Ларисы Мамедовой, Андрея Нищенко, Агабека Новрузбейли». Перехожу на сайт газеты, что писала об этой выставке. Нахожу фотографию этих самых личных вещей.
Что ещё можно найти, если загуглить «Андрей Нищенко, Баку»:
Русская Община Азербайджана направила официальное письмо генеральному прокурору Российской Федерации Игорю Краснову с просьбой обратить особое внимание на статью автора Владимира Хомякова, размещенную на сайте телеканала «Царьград»…
…Русская община Азербайджана решительно осуждает попытки Владимира Хомякова, автора статьи «Русские, не уезжайте, нам нужны рабы и проститутки», размещенной на сайте телеканала «Царьград», спровоцировать межэтнический конфликт и посеять вражду и ненависть между азербайджанским и русским народами. Статья не только провоцирует разжигание межэтнического конфликта, но и полностью искажает историю, фальсифицируя факты и события. Ко всему прочему, статья была напечатана 26 февраля, в годовщину массового убийства азербайджанцев в азербайджанском городе Ходжалы, когда за одну ночь армянские вооружённые боевики жестоко убили 613 невинных жителей — стариков, женщин и детей…
…Не «боевики», как называет простых граждан Баку Хомяков, а советские войска танками давили машины с людьми и расстреливали простых граждан города…
… Среди убитых войсками были русские, евреи, лица другой национальности. Погиб врач скорой помощи, были дети, под обстрелом погибли жених и невеста — Аллахвердиевы; Бессантина Вера, Ефимчев Борис, Токаев Владимир, Богданов Валерий, Семёнов Владимир, Мархевка Александр, Юсупов Олег, Меерович Ян, Нищенко Андрей и многие другие…
Я спросил у Давида, знал ли он Андрея. Тот ответил, что не помнит. Эта неожиданная справка — лишь ещё одна иллюстрация к тому, как разрушался тот Баку, о котором всегда говорят бакинцы. Русский (славянский, ладно, я не разбираюсь) парень был убит русским солдатом «в ответ» на погромы армян. Быть может, хорошо, что Давид не увидел, как его дом медленно скатывается в пучину Гражданской войны. Говорят, бывают романтические Гражданские войны, где мужчины берут в руки оружие, чтобы воевать за свои убеждения, а бывают те, где люди борются за навязанные сверху политические проекты. Как отличить их? Не знаю.
Части пазла из разной материи
Что значит это странное название? Сейчас объясню: некоторое время назад я впервые оказался в микрорайоне на окраине города, в котором проводил многие недели в детстве, когда гостил у родственников. В какой-то момент они оттуда переехали, лет 10 назад, и с тех пор я там ни разу не был — не было повода даже. Однако решив окунуться в прошлое, я таки нашёл тот двор и тот дом. Я безошибочно опознал его, как в таких ситуациях это бывает, по странной детали: справа от входа в подъезд есть небольшая щель, между одной хрущёвкой и следующей, в которую может протиснуться не-боком лишь подросток или тонкая девушка. Но вместо радости узнавания, я ощутил впервые в своей жизни то пограничное чувство, о котором любый бывалый беглец узнаёт в неожиданный момент своей жизни. Jigsaw Falling into Place, как пели Radiohead, то есть, «части пазла встают на свои места», но наполовину. Представьте, что 10 лет спустя вы собираете тот же пазл, что и 10 лет назад, но та же самая — лишь половина деталей. Остальная половина будто сделана из других материалов, ты тактильно ощущаешь их инородность первой половине, и даже рисунки на этой второй половине будто бы другие. Не те, что раньше. Хотя Jigsaw Falling into Place, всё будто бы идеально технически сходится. Поэтому чем больше я всматривался в тот двор, в котором провёл столько недель детства, тем сильнее меня покидало это чувство то ли лёгкой шизофрении (начинаешь сомневаться в своей памяти в такие моменты), то ли подмены. Это чувство не имеет ничего общего с объективной реальностью, но память в такие моменты нас волнует гораздо сильнее. Примерно это, я так полагаю, ощутил Давид.
Так вот, когда Давид опознал свою школу, я попросил его вспомнить, как дойти до его дома. Ответ пришёл моментально: «Смотря на школу, поворачиваешь направо, и идёшь по улице вверх 500 метров, пройдя больницу и кинотеатр. Там будет гирокий проспект — дальше потом расскажу». Честно говоря, я ожидал хотя бы небольшой, минутной задержки, но не было и её. Так началось моё полуторачасовое исследование сокрытого и потерянного Баку. Ближайшие полтора часа я ходил по Баку, ориентируясь по картам тридцатилетней давности. Надо сказать, что чудом каким-то этот поиск оказался успешным.
Как это происходило? Я шёл по заданному мне направлению, фотографируя всё вокруг, иногда отвлекаясь на разговоры с местными жителями, чтобы удостовериться в правильности движения. Подробно описывать его не имеет смысла, однако можно остановиться на отдельных частях пути.
Я пошёл вверх по улице N., попутно получая сообщения все примерно в похожем духе: «Вроде похоже, но всё изменилось, конечно. Посносили старые дома, а на их место поставили высотки». Пройдя случайно 300 метров вверх, вместо нужных 500, я получил данные, о том, что нужный мне дом находится между четвёртой, по счёту, хрущёвкой и пятой, внутри двора. Я повернул направо, как мне и было велено, и дальше шёл, фотографируя каждую хрущёвку, что проходил. Никакого узнавания не происходило, хотя я пытался фотографировать дома с разных сторон, много тупил и не понимал, куда мне идти. Прошло минут 20, мы уже начали отчаиваться, но, как ни странно, спасение пришло, откуда не ждали — от танка. Давид моментально опознал танк, стоящий у входа в кадетское училище ещё с советских времён. Тогда он сказал, что я должен вернуться назад к проспекту, и пройти ещё немного выше. Вернувшись на проспект, я сфотографировал здание, которое кажется больше всего походило на кинотеатр. Давид так же моментально опознал и узнал его, несмотря на строительные леса, его окружившие. Как ни странно, лишь 2 вещи за моё путешествие Давид опознал без проблем — танк и кинотеатр. Знаки ли это, али символи? Да кто их разберёт.
Дойдя оставшиеся 200 метров, я зашёл в магазин уточнить, действительно ли это бывший проспект Наримана. Как мне аккуратно спросить у продавщицы, что мне нужно знать, действительно ли раньше это был проспект Наримана, чтобы не вызвать подозрения? Как ни странно опять, но мне помог пантюркизм. Благодаря нему, чаще всего, ко мне скорее изначально положительно настроены люди, что в Турции, что в Азербайджане. Легенда же о том, для чего я это спрашиваю, была проста — мол, у моего отца есть друг, русский, он давно отсюда уехал, но попросил меня пофотографировать его старую улицу. Сработало — мне подтвердили, что я нашёл таки нужный мне проспект, и дело оставалось за малым: пройти четыре пятиэтажки, и найти нужный мне дом.
Однако и это заняло у меня ещё час лишний. Дело в том, что-то ли Давид перепутал, сколько пятиэтажек мне нужно пройти, прежде чем, увидать его дом, то ли всё совсем переделали на бывшем проспекте Наримана, что я провёл ещё один час, показывая по видеосвязи Давиду дома, пока не нашёл нужный. Приходилось опять включать обаяние и спрашивать, а тут ли проспект такой-то, возле которого был детский сад. Мы даже успели опять впасть в отчаяние, однако мне рассказали, что детского сада уже нет, а на его месте лицей имени мисс Алиевой (не помню, какой именно). Наконец-то всё свершилось — я нашёл дом за новопостроенным лицеем, который походил по описанию на нужный; нашёл на нём написанный краской старый номер дома и даже спросил у мужчины во дворе, действительно ли это бывший «проспект Наримана, дом такой-то». Все факты указывали на то, что это действительно дом Давида. Тот самый дом, который он оставил много лет назад за собой. То самое место, где он вырос и которое до сих пор помнит.
Поэт однажды сказал: «Если бы я пел песню, то в этом моменте должна была бы порваться струна». Где-то тут должна быть кульминация этого текста, однако вместо этого произошло нечто другое, нечто более печальное и простое. Части пазла оказались из разной материи.
Где ваш дом, Давид?
Как вы уже догадались, Давид не узнал свой родной дом, с каких бы ракурсов я бы ни пытался его показать. Не узнал так, как узнал кинотеатр и танк — так, чтобы моментально и сразу живо картинка предстала перед глазами. Давид сказал, что это похоже на его дом, но он сильно изменился, если это действительно он (а это, я напоминаю, он). Его перекрасили, переделали, добавили пристройки, и на то изображение, что хранится в его памяти, это лишь похоже. Расстроенный, я предположил, что окажись он сейчас здесь, то бы наверняка его вспомнил бы, как до’лжно быть в таких ситуациях. Давид утешительно ответил, что возможно, и вообще ладно уже — ты такое для меня сделал. Я хотя бы попытался соприкоснуться со своим прошлым.
Был ли я доволен результатом? Конечно нет, но другого и быть, кажется, не могло.
Здесь должен быть конец этой истории, может какая-то мораль или заключение. Специально для этого я достаю туза из рукава и вспоминаю Курбана Саида с его «Али и Нино». Как сказал Том Риис, исследователь фигуры предполагаемого автора романа, то есть, Льва Нуссимбаума / Эссад Бея, в своей книге «Ориентались»: «Вот откуда родом был Лев — с того Востока, где в горном краю, изолированном от политических и этнических конфликтов, находится прибежище, куда не доберется тайная полиция и где любого, кто достаточно смел, чтобы спуститься в глубокое ущелье по отвесному канату, принимают, как родного. Короче, с Востока его воображения».
