Перевод отрывка из книги Пьера Клоссовски Ницше и порочный круг («Nietzsche et le cercle vicieux»), в котором Клоссовски устанавливается связь между опытом мышления Ницше и кризисным состоянием его здоровья в период с 1877 по 1881 год, когда философ был вынужден периодически прекращать всяческое чтение и письмо из-за сильных головных болей и практически полной потери зрения, о чем, в частности, он говорит в своей переписке с Францом Овербеком, Петером Гастом (он же Йоганн Генрих Кёзелиц, в частности, взявший на себя труд дешифровки черновиков Ницше в это нелёгкое для него время) и другими — соответствующие письма и отрывки из них Клоссовски приводит в своей книге. Некоторые из них, а также ряд черновых набросков, в которых Ницше пытается осмыслить свой опыт, вкупе с цитатами из опубликованных сочинений, размещены в виде сносок к тем местам, где Клоссовски явно (нередко для этого отмечая курсивом заимствованные им формулировки) отсылает к данным материалам (в оригинале текста они расположены между самостоятельными размышлениями Клоссовски и нередко даны без сноски на источник).

Перевод выполнен по изданию Klossowski P. Nietzsche et le cercle vicieux. Paris: Mercure de France, 1969. P. 39-59.

Каким бы ни было происхождение мигреней Ницше — (связано ли оно с наследственностью, как он, кажется, сам считал, вызваны ли те сифилисом, что будет установлено более поздними сверенными друг с другом показаниями, на основании которых Ясперс придёт к выводу о болезни прогрессивного паралича у Ницше [1]) — главное, что болезнь периодически поражала его головой мозг.
Ницше совершает долгие пешие прогулки. По пути его посещают мысли, затем он возвращается к себе и садится дорабатывать свои заметки, накарябанные им по пути. В этот момент появляются головные боли, которые порой переходят на глаза: порой он не может перечитывать собственные тексты и тогда он передаёт их своим друзьям: так Петер Гаст со временем научился расшифровывать его трудночитаемые письмена [2]. Ницше был часто вынужден прекращать всякое чтение, всякое письмо и всякое размышление. Он проходит лечение, соблюдает режим. Подыскивает подходящий климат. Впрочем, он с недоверием смотрит на врачебный уход [3]. Постепенно ему удаётся изобрести свой собственный, на основе наблюдений за самим собой. Стоит ему восстановить силы, он пробует описать этот опыт приостановки мышления, пробует размышлять насчёт работы головного мозга, сравнивая его с другими функциями организма, и так собственный мозг начинает у него вызывать недоверие.

Акт мышления становится тождественным страданию, а страдание — мышлению. На этом основании Ницше задумается о совпадении мышления и страдания, а также о том, чем было бы мышление, страдания лишенное. Мыслить страдание, размышлять над пережитым страданием как невозможностью мыслить — впоследствии Ницше испытает от этого высочайшее наслаждение. Но начать мыслить, при этом не страдая, не приводя к страданию — на самом деле, обладает ли мышление такой властью [jouit de pouvoir]? Не страдало ли мышление [Ницше] уже от того, что не в его власти было начать мыслить? Если так, то кто же страдает от этого, кто наслаждается [jouit]? Мозг? Не головной ли мозг наслаждается страданиями тела, функцией которого он является, и не способно ли тогда тело, в ответ, насладиться страданиям своего верховного [supreme] органа [4]?

«Когда он чувствовал себя наиболее здоровым и крепким, испытывая прилив творческих сил, именно тогда он вплотную приближался к безумию: и именно вынужденный покой и передышка повторно приводили к его выздоровлению, предотвращая наступление катастрофы» [5]

Если наши силы — по своему происхождению стоящие дальше или ближе всего [к нашему организму][6], — определенным образом связаны с телом как таковым [le corps], то всё, через что тело выражает себя [dit] — будь то его хорошее самочувствие, как и его болезни, — лучше всего даёт нам понять наше собственное предназначение. Вот как Ницше пытается добраться до самого дальнего в себе самом, чтобы понять ближайшее.

Прежде чем написать о том, «как становятся собою» [7], Ницше ставит под сомнение то, кем он является на самом деле. Никогда он не упускал возможности отметить, в каком состоянии здоровья было написано то или иное из его произведений — например, когда он чувствовал себя хуже всего.

Периодические головные боли, от которых он страдал как от некоей агрессии, что нарушала ход его мысли, не были агрессией извне. Корень зла был заключён в нём самом, в его организме: это его физическое я [moi], с целью защитить себя от распада [dissolution], совершает нападение. Но кто [qui] находится под угрозой распада? Собственный мозг Ницше. Когда его не обременяют головные боли, Ницше использует время отдыха, чтобы приблизить этот распад. Один лишь мозг, для которого физическое я совпадает явным образом с я моральным, не видит в этом распаде ничего, кроме разрушения. Но в теле существует и совершенно иная перспектива, принадлежащая активным силам [forces agissantes], которые — как функции организма, то есть, функции, подчиненные [мозгу], — стремятся вырваться из этого подчинения. Однако они могут это сделать, только если их воля не будет исходить из мозга. И наоборот, мозг воспринимает их волю только как своё подчинение силам распада, которое угрожает для него невозможностью мыслить.

Ницше продолжительное время испытывает и терпеливо наблюдает за соперничеством между соматическими и духовными [spirituelles] силами, которое ведёт к этому распаду. Чем больше он прислушивается к телу, тем меньше доверия у него вызывает поддерживаемая телом личность. Навязчивые мысли о суициде, вызванные утратой надежды на излечение от своих ужасных головных болей, приводят к тому, что он отвергает тело во имя ущемленной телом личности. Но мысль, что он всё ещё не завершил своё произведение, придаёт ему сил, чтобы встать на сторону тела. Если это тело настолько болезненно, если мозг с определенного момента только и делает, что посылает сигналы тревоги, то всё дело в некоем языке, который хочет дать себя понять ценой разума. Отсюда по отношению к своей собственной наделенной сознанием и разумом личности закрадывается недоверие, ненависть, ярость. Не эту личность, сформированную в определенную эпоху, внутри родительского круга, к которым он испытывает всё большую ненависть, хотел сохранить Ницше. И именно её он собирается уничтожить из любви к той нервной системе, которой он был одарён, и которой он хвалился перед другими [8]. Исследуя поведение своей нервной системы, он начинает видеть себя кем-то иным, кем-то, кем его не знали и, возможно, так и не узнают никогда. Так он разрабатывает некий тип мышления [intelligence], который он хочет подчинить строго физическим критериям. Он не только толкует страдание как энергию, но хочет, чтобы оно являлось ею. Физическое страдание выносимо [vivable], только если оно тесно связано с наслаждением, когда оно развивается в нечто вроде сладострастной ясности [lucidité voluptueuse], ясности, которая либо заставляет угаснуть всякую мысль вообще, либо доводит эту мысль до безумия.

Но в отдохновении [от страданий] он чует новую западню: будет ли чем-то реальным мышление, свободное от всякого гнёта со стороны тела? Нет, ибо иные влечения и здесь найдут, чем насладиться. Подобное наслаждение чаще всего будет не более, чем констатированием об отсутствии страданий, лишь кажущихся преодоленными, то есть, их представлением [représentation]! Отдохновение есть лишь нечто вроде временного перемирия между по сути непримиримыми влечениями.

Кажется, существует тесная связь между феноменом боли, которую организм испытывает как агрессию и попытку вторжения со стороны некоей внешней силы [puissance], и биологическим процессом формирования головного мозга [9]. Этот последний, источник всех рефлексов в отношении агрессии, становится способен составить представление о причиненной ему боли, а также о различных степенях возбуждения, колеблющихся между болью и удовольствием [plaisir]. Мозг может обладать представлениями только в той мере, в которой он утончает [subtilise] изначально грубые [élémentaire] возбуждения, появляющиеся при опасности испытать боль или в предвкушении удовольствия. Представление суть способ разрядки, которая порой следует за возбуждением. Но болезненное возбуждение может привести к тому, что удовлетворение обернётся болью, но только в том случае, если данное возбуждение нарушит равновесие, на короткое время достигнутое организмом, который прежде мог испытать это же возбуждение как наслаждение. Это более раннее удовлетворение от возбуждения оставляет некий след интенсивности в мозге, который теперь может реактуализировать его как наслаждение (от повторного возбуждения) путём его представления. Но Ницше предполагает, что тогда это возбуждение действовало бы уже на некое иное «я».

Тело хочет дать понять себя посредством языка, чьи знаки были неверно расшифрованы сознанием: это последнее устанавливает некий код, который переворачивает, фальсифицирует, отсеивает то, что пытается выразить себя через тело.

Как таковое, сознание есть не что иное, как шифрование посланий, передаваемых влечениями: их дешифровка, по сути, означала бы переворачивание послания, которое приписывает себе индивид. Поскольку «голова» (при положении стоя) увенчивает всё остальное [тело], то послание дешифруется так, чтобы и дальше поддерживать эту «вертикальную» позу. Не было бы вообще никакого сообщения, если бы положение стоя не являлось нормальным, общевидовым. Смысл образуется на основе этого положения стоя, повинуясь следующим критериям: высоко, низко, спереди, сзади.

Ницше стоит на стороне не «гигиенического ухода» за телом, постулированного разумом. Он стоит на стороне состояний самого тела, поскольку они являются подлинной данностью, которую сознание, чтобы быть сознанием индивидуальным, не может не задвигать на задний план. Эта точка зрения заходит намного дальше чисто «физиологической» концепции жизни. Тело — это результат случая, оно является всего лишь местом встречи множества влечений, ставших индивидуальными в том временно́м промежутке, который образует человеческая жизнь, но стремящихся только к одному: утратить эту индивидуальность. Из этого случайного соединения влечений рождается — вместе с индивидом, которого они составляют по стечению обстоятельств, — крайне обманчивая по своему принципу мозговая активность, постоянно вырывающаяся из объятий сна. Сознание будто вынуждено постоянно колебаться между сонливостью и бессонницей, тогда как-то, что мы называем состоянием бодрствования, является всего лишь сличением одного с другим, их взаимным отражением, чем-то вроде игры зеркал. Но не бывает зеркала без амальгамы: именно она составляет задний план и основание [fond] «разума». Именно благодаря непроницаемости влечений возможно забвение [oubli], тогда как без забвения не бывает сознания. Но стоит сознанию начать «скоблить» [gratte] эту амальгаму, оно и его прозрачность растворяются в притоках и оттоках влечений.

Когда сознание завладевает телом, последнее отсоединяется от пронизывающих его влечений, которые, некогда чисто случайно приведя к его образованию, столь же случайным образом и дальше помогают ему держаться на плаву — лишь с той разницей, что одна его часть [10], развившаяся с их помощью как бы в «верхнюю» его конечность, принимает эту случайно возникшую устойчивость за нечто необходимое для своего сохранения. Её «мозговая» активность проводит отбор между влечениями, которые, с этого момента, служат её сохранению или, скорее, ассимилируются с нею. Тело усваивает те рефлексы, которые поддерживают в нём жизнь сугубо для этой мозговой активности, подобно тому, как эта последняя принимает тело лишь в качестве своего продукта.

Чтобы понять Ницше, в данном случае важно увидеть, к какому переворачиванию приходит организм: теперь им повелевает самый хрупкий из развившихся у него органов (можно даже сказать, по причине этой самой хрупкости).

Мозговая активность, благодаря которой человеческое тело принимает положение стоя, заканчивает тем, что сводит присутствие этого тела к автоматизму: [слово] тело больше не синонимично телу как таковому. Как инструмент сознания, оно становится чистым омонимом «личности». Когда же мозговая активность ослабевает, остаётся одно лишь тело, но оно больше никому не принадлежит — даже если оно сохранило все рефлексы, на основе которых может быть реконструирована та самая [обладавшая ими] особь, «личность» у неё отсутствовала бы. Чем больше чисто телесные проявления утверждают себя, тем на больший срок оказывается отложенным возвращение «личности». Та спит, грезит, смеётся, дрожит от страха, но всё это — лишь проявления тела. Личность может представлять себя смеющейся, дрожащей от страха, страдающей, наслаждающейся, указывая на мотивы [своих действий], которые, однако, являются всего лишь определенной интерпретацией телесных ощущений.

«Личность», которая во время внутреннего диалога или в беседе с другим предъявляет права на эти симптомы, может это сделать только до или уже после их образования. Она может отрицать, что сознательно подчинялась им, и она соглашается признать их своими, только если они соответствуют тому, что она считает своим нормальным состоянием, то есть, если они совместимы с положением стоя, которое занимает тело, или с любой другой позицией, которая зависела бы от «решений» и представлений личности. Личность может решить засмеяться или предаться размышлениям о смехе так же, как размышлениям о боли или усталости. Но подобные решения лишь вытекают из некоего возбужденного или возбуждаемого состояния, а в таком случае они следуют за возбуждением вместо того, чтобы ему предшествовать. В интенсивности боли или удовольствия — и особенно при сладострастии [volupté] — «личность» в миг исчезает, и то, что в этот момент остаётся от сознания, до такой степени ограничивается областью симптома, что переворачивается вся структура целиком: понятие бессознательного здесь является всего лишь одним из образов Забвения, забвения всего, что обязано своим происхождением положению стоя.

Каждый человек ложится спать [se coucher], но каждый это делает только потому, что сохраняет уверенность: будучи всегда одним и тем же, он сможет потом подняться или сменить положение. Таким образом, человек верит, что всегда находится в своём собственном теле. Но это тело является всего лишь случайной встречей враждующих влечений, на время заключивших перемирие.

Я [Je] болею, находясь внутри тела, которое мне не принадлежит: моё страдание — это просто интерпретация борьбы между функциями [организма] или влечениями, которые организм подчинил себе, и которые теперь соперничают между собой: те, которые зависят от я [moi], против тех, которые ускользают от него. Но также и физический носитель меня самого [moi-meme] отвергает те мои мысли, которые не приносят пользу его целостности или возникают при определенном состоянии, несвойственном или противоположном тому, в котором нуждается физический носитель, в конечном счёте, тождественный мне самому.

Но что такое тождественность [identité] я? Кажется, будто она берёт начало в само́й необратимой истории тела: истории как сцеплении причин и следствий. Однако это сцепление — чистая видимость: видоизменения нужны телу только для того, чтобы поддерживать неизменной свою физиогномику [physionomie]. Когда у тела оскудевают ресурсы, необходимые для новых преображений, тогда и устанавливается личность, закрепляется «характер».

На всех этапах жизни тело проходит через различные состояния, порождающие одно другое. Тело остаётся одним и тем же постольку, поскольку с ним может и стремится смешаться одно и то же я. Целостность тела — это целостность я: тело производит это я и вместе с ним — собственную целостность. В то же время, само это тело, взятое отдельно от я, постоянно умирает и перерождается. А я, в свою очередь, проходя через все эти смерти и перерождения, намеревается сохранить собственную иллюзорную целостность. На самом деле, этапы жизни тела являются только движениями влечений [mouvements impulsionnels], формирующими, деформирующими тело и стремящимися затем оставить его позади. Насколько влечения служат для тела его ресурсами, настолько же они представляют угрозу его целостности. Именно в этом смысле его имеющая чисто функциональное значение целостность, служащая тождественности я, может быть названа чем-то необратимым. Время жизни я — это время его целостности, иначе говоря, чем больше я стареет внутри тела и вместе с ним, тем больше оно уповает на целостность, и тем упорнее оно ищет, как бы вернуться к своей отправной точке и так повторить пройденный путь [se récapituler]. Боязнь физического распада нуждается в определенном ретроспективном взгляде на целостность. Так, поскольку я, произведенное телом, делает это тело как бы своим, не имея возможности создать для себя какое-то другое тело, то по этой причине я тоже обладает собственной необратимой историей.

Как и тождественность я, тождественность “собственного тела” остаётся неотделимой от некоего смысла или направления [sens], задаваемого необратимым движением человеческой жизни, которая воспринимает этот смысл или направление как своё собственное осуществление. Отсюда ей кажется, что этот смысл будет существовать во веки веков.

Изначальный взгляд Ницше на фатум опирался на это необратимое движение, из которого я не может вырваться ни при каких условиях. На первый взгляд, именно любовь к фатуму, то есть, к необратимости, кажется его главным императивом.

Но после переживания опыта Вечного Возвращения, ознаменованного окончательным разрывом с идеей необратимости, Ницше формулируется новая идея фатума как Порочного круга, который отбрасывает от себя все цели и смыслы, поскольку начало и конец [в Порочном Круге] всегда смешаны друг с другом

С этого момента на первый план выходит не тело как собственность или некое свойство [propriété] я, но тело как место встречи влечений: произведенное влечениями, тело превращается в дело случая. Одинаково нельзя сказать, обратима или нет история этого тела, потому что у него нет иной истории, кроме этой истории влечений. Эти влечения приходят и уходят, и знаками этого кругового движения, описываемого ими, служат как эмоциональные состояния, так и мысли, как тот или иной душевный настрой, так и телесные недомогания, и все они считаются нравственно приемлемыми только в той мере, в которой я, в своих заявлениях и суждениях, средствами языка выдумывает для себя какое-нибудь качество или свойство [propriété], само по себе не имеющее под собой реального основания и, следовательно, никому не принадлежащее.

И всё же Ницше не покидает мысль о целостности: он пытается справиться с влечениями, которые то наступают на него, то отступают, так пытаясь одновременно достичь новой целостности между мышлением и телом, которая была бы воплощающей мыслью [pensée corporante], следуя за тем, что он иногда называет путеводной нитью тела [11]. Ницше пробует держаться за эту нить Ариадны в лабиринте, который прочерчивают для него влечения по следу периодически возвращающихся припадков болезни.

Выздоровление сигнализирует о контрнаступлении «тела» — но тела уже в новом осмыслении, — на «я, Ницше, который мыслит»: это приводит к новому рецидиву: для Ницше, вплоть до последнего рецидива, каждый из них будет означать всё более глубокое погружение в мир влечений, а также очередное совершаемое насчёт него открытие, ценой за которое — всякий раз всё более высокой — будет служить его здоровье. С каждым разом тело понемногу освобождается от своего носителя [suppôt], и с каждым разом носитель чахнет всё больше: всё яснее мозг видит, как он приближается к границам, отделяющим его от соматических сил, по мере того как пробуждение его я с каждым разом происходит всё медленнее. А когда это пробуждение всё же происходит, именно многочисленные силы берут контроль над функциональным механизмом. Я распадается в ясности [ума] ещё более сильной, но и более кратковременной: функциональное равновесие нарушается, и в речах, в постоянстве знаков я остаётся дремлющим, пробуждение же сил тем сильнее даёт о себе знать, чем лучше им удаётся при этом хранить молчание. Память, которая с этого момента определяется только в соответствии со своими наиболее отдаленными мотивами, отсоединяется от принадлежащего головному мозгу я.

Как же тело может свести на нет мозговую активность так называемого я? Но, прежде всего, каким образом я, благодаря мозгу, всё же возвращается на место? Не иначе как нарушая границу [между мозгом и соматическими силами], постоянно прокладываемую в состоянии бодрствования (и этим самым состоянием). Но состояние бодрствования длится всегда лишь несколько секунд. В мозг постоянно поступают более или менее интенсивные возбуждения. Их восприятию, которое переполнено ими, необходимо не прекращая проводить между ними отбор: отбирать новые возбуждения на основе следов предыдущих, уже усвоенных. Новые возбуждения могут согласоваться со старыми только благодаря своей ассимиляции, то есть, через сравнение того, что «привычно» с тем, что незнакомо [étranger] [12]. И так выходит, что данная граница не может не стираться: спустя какие-то несколько секунд внушительная часть мозга уже неактивна. Любое решение, любая принятая мера — например, прервать размышления о действии, чтобы смочь его совершить, — предполагает, что допускаются лишь те следы предыдущих возбуждений, которые поддерживают тождественность [identité] моего я. Благодаря мутизму тела, мы можем присвоить его себе, чтобы поддерживать положение стоя и составить себе некое представление о смысле, цели, которую мы преследовали бы в наших мыслях и действиях: цели оставаться теми же, кем мы являемся, по нашему собственному мнению.

Вернуть обратно этим «воплощающим» силам (влечениям) способность мыслить означало бы отобрать её у носителя, у я: тем не менее, именно своему мозгу Ницше обязан тем, что может отобрать и вернуть её, пользуясь ясностью [своего ума], способной проникать в самую тьму. Но как сохранять эту ясность, если разрушен центр, откуда она исходит, то есть я? Во что превратится сознание [conscience], лишенное своего носителя? Как памяти сохраниться, если ей суждено быть сведенной к не являющемуся я многообразию? Как возможно воспоминание у существа, которое может помнить о чём угодно, но не о себе самом?

Пускаясь в свои физиологические и биологические исследования, Ницше озабочен двумя вещами: найти в органическом и неорганическом мире такой тип поведения, который напоминал бы ему о собственной болезни; а также использовать это поведение как средство для воссоздания себя за пределами собственного я и как аргумент в пользу такой возможности. Таким образом, физиология, как её понимает Ницше, должна предоставить начатки некоего способного послужить его освобождению учения о силах, лежащих (по его мнению) в основе его болезненного состояния, но также стоящих за различными ситуациями, с которыми можно столкнуться в социальном контексте его эпохи. Внимание Ницше к научному познанию схоже с его вниманием к искусству и положению дел в политике прошлого и его времени. По этой причине он прибегает к самой разной терминологии, придавая ей всё более двусмысленный вид: ведь черпая из различных дисциплин, он расставляет в них свои собственные акценты, следуя такому пониманию первых, которое — в силу своего экспериментального характера — ускользает как от них самих, так и от всякого «объективного» рассмотрения вообще.

Поскольку тело является Самостью [13], то Самость заключена внутри тела и должна выражать себя с его помощью — в этом суждении уже представлена центральная позиция Ницше. То, чего не может дать ему его головной мозг, сокрыто в телесной жизни [vie corporelle] — речь об этом уме, более высоком, чем тот, что мы обнаруживаем в его привычном вместилище. Всё зло, всё страдание происходят из этой вражды между множественностью тела, с его тысячью смутных влечений, и мозгом, настаивающим на интерпретации смысла. Это из тела, из самости берутся творческие силы, оценки. И это путём их переворачивания, осуществляемого мозгом, рождаются мёртвые призраки, первым из которых будет иллюзия наделенного волей я, «свободного от самого себя» разума [esprit]. Подобным же образом другой человек и ближний являются лишь проекциями Самости, получаемыми из осуществляемой разумом инверсии: ни я, ни ты не обладают какой-либо реальностью, не считая той, что делает их чистыми модификациями Самости. Наконец, эта находящаяся в теле Самость существует лишь как придаток [extrémité prolongée] Хаоса [14] — ибо влечения могут существовать под органической и индивидуализированной формой лишь тогда, когда эта роль делегирована им Хаосом. С этой делегацией у Ницше завязывается беседа. С высоты цитадели, которую занимает мозг и которая как бы взята [влечениями] в осаду, она зовётся безумием.

С того момента, как тело признано продуктом влечений (но подчиненных, организованных и встроенных в иерархию), целостность этого тела и я становится случайной [fortuite]: теперь влечения могут встать на службу некоему новому телу, от них ожидается, что они выведут его к новым состояниям [conditions]. Следуя за этими влечениями, Ницше полагает, что за интеллектом, обусловленным работой головного мозга, находится интеллект более грандиозный, чем тот, который смешивается с нашим сознанием

Перевел – Александр Сковородко (https://t.me/nosmessiesordinaires)