Существует градация от взрослости обратно к детскости (к себе настоящей); от вдумчивых, последовательных, продуктивных и полезных целей (взрослое) к бесполезному, волшебному, нереализуемому, тотальному и всеобъемлющему (детскому). Отдать власть воображению — значит отдать власть тому, что составляет радикально человеческое (мир идей, ограняющийся продуктивностью), но дает надежду на возвращение в настоящую колыбель (природа и свобода). Взрослое склонно к тому, чтобы -дискредитировать- (дискредитация, дискретное), ставя своим мерилом только то, что может быть однозначно достигнуто: покупка жилплощади, увеличение заработка, нахождение сексуального партнера, etc. Взрослое эксплуатирует идеальные “романтические” модели (детство, семья, вера, безопасность, личное, etc) для того чтобы использовать весь пафос и всю мощь своей собственной машинерии на благо достижения малого, материального и дискретного-дискредитирующего. Тот ритм, который задает взрослость — это ритм посредственной мелодики, совращающий своей предельной доступностью. Многие контр-культурщики, анти-музыканты, анархисты и убежденные хулиганы склонны к тому чтобы презирать все доступное; это, несмотря на их высокомерие в отношении поп-культурного, симптом не только желания найти неизведанные территории (обосноваться в них, пригласить только тех, к кому есть доверие), но и симптом отвращения к общим ритмам, оприходованным теми, кто похоронил общее место под посредственностью и грубостью, а не со-дружеством от общего понимания. Поп-культура перестает быть местом, которое объединяет, но становится местом, которое унифицирует во благо сложившегося-порядка-вещей. К слову, тело женщины в этом смысле, остается одним из немногих оплотов священной доступности, поскольку недоступность тела стала в патриархате общим [и необходимым] местом, и таким образом радикальность феминистского ответа может выражаться в растрате своей сексуальности и своей плоти — становлении радикальной любовницей; радикальная любовница, великая блядь, авантюристка — та, кто не укоренена в своем теле как в крепости, и по батаевскому экономическому завету расходует не просто излишек, но всю себя. Растрата себя защищает женщину от обретения мнимого дома в травме тела и способствует хулиганству на самом чувствительном “мужском” (общественном — [эгрегор нормативности\социальный факт]) поприще — обозначенная выше священная доступность. Тем не менее, существует иной метод обретения женского дома в противоположной тактике\практике обоснования в доме \ растрате сексуальности \ косметическом следовании патриархальному завету замкнутости женского тела, — монашество. Монашество — это раскрытие сексуальности в воображении и манифестация этого процесса. Раскрытие сексуальности в воображении в “современном мире” требует ограничения материи для подсвечивания иного порядка эротичного — раскрытия эротичного в единственно возможном (т.е. невозможном для “современного мира”: радикально женского, сказочного). Ограничение плоти (например, отсутствие секса) — это не замыкание в теле-травме, но необходимый гарант невозможного — всеобъемлющей сексуальности, полностью раскрывающейся в воображении [женщины]. Праксис великой бляди и радикальной любовницы организован той эротичностью, на которую указывает монашка; \как в анархизме есть идеологи и есть солдаты анархической войны\анархического восстания\: монашка указывает на горизонт невозможного\воображаемого\сказочного, а великая блядь и радикальная любовница реализуют радикальную любовь в праксисе своей священной доступности. Продуцирование сексуальности в воображение — вот чем занимается монашка, наполняя общий для человечества сказочный дом, ждущий своих поселенцев (не только вперед к идее, но и прямиком в сказку!). Философия в ее лучшем проявлении гарантирует то, что “все возможно”, поскольку способствует организации вступления на территорию сказочного, неизведанного; она ограняет и направляет потоки, которые должны толкнуть “грамотного” (неудачное слово) сочувствующего к построению собственного мира, того мира, который должен стремиться стать не культурой, но одной из колыбелей в одном большом мире воображаемого. Охранники и полицейские — не те, кто охраняют собственность (воображаемое никогда никому не принадлежит), но те, кто закрывают и сторожат двери воображаемого, не питаясь из всеобщего источника и никому к нему не подпуская. Жадность опасна не тогда, когда она стремится не делить наслаждение, потому что боится растратить его (вопреки приумножению наслаждения через разделение — щедрость), но опасна тогда, когда она конституирована страхом не справиться с тем, что всеобщее наслаждение сулит (охранникам и полицейским в том числе). Таким образом, сторожащие ящик пандоры продолжают его сторожить, страшась великого мифа о неизведанном — страшась той потенции бесконечного, которое воображение способно подарить. \\\ Возможное и акцентуация на нем — это порядок взрослого, порядок мужского. Спорт, который через взрослую продуктивность и мужское соперничество родился из игры, эксплуатирует детские потенции к воображаемому. Женщина единственная, кто до сих пор способна воображать по-настоящему, — именно поэтому мужской мир требует ее закрепощения, требует лишить ее голоса (в буквальном смысле), лишить ее тела вплоть до ногтей и щиколоток. Мужчина становится охранником-полицейским, защищающим мужской порядок дискредитирующего-дискретного, грамотного (теперь это слово употреблено точно), упакованного в настаивающую на себе культуру (препарированное и ограниченное воображаемое), потому что мужчина не способен справиться с той возможностью безграничной эротики, на которую женщина всегда указывает. Женщина своим телом и своей сексуальностью призывает не к себе, не к близости плоти, но к воображаемому, которое она хочет разделить с иными\другими — потому что способна строить содружество. И война таким образом, по заветам поп-культурных див из тик-тока, это действительно мужское изобретение. Самая страшная для мужчины женщина — шизофреничка. Он изо всех сил пытается защитить себя от ее настаивающего на себе революционного воображения. \\\ Возвращаясь к началу текста, хочу подытожить важным дополнением к обозначению женско-мужской бинарности и заветом мужчинам на благо сказочного. Мужчина и женщина — не мачист и дива с хуем и пиздой. Мужчина и женщина — два архетипических образа двух способов радикального существования, конфликт двух миров, который подпитывается не субстанциональными\эссенциальными посылками к мужскому и женскому, но посылками культурными, психоаналитическими, историческими. Наверняка кто-то до меня совершил грандиозный прорыв в сторону мульти\анти\квази-гендерного, избавившись навсегда от необходимости находить опору в ином. Наверняка кто-то перестал этому иному вменять вину. Я, к сожалению или счастью, живу в этом дуальном, поскольку моя же мачистская часть требует войны и требует утверждения определенной позиции. Эта позиция — настаивание на воображаемом и сказочном, которую, как мне кажется сейчас, я могу организовать только за счет обретения “врага” т. е. обретения иного в лице некоего мира — мира мужского. Надеюсь, что когда-нибудь я это преодолею и обрету покой в небезопасности, сулящей только множественности и\или ‘возможную’ диалектику.