Чуть более полувека назад человечеством был предпринят эксперимент по вытравливанию человеческого. Процедура эта проводилась планомерно и была поставлена на конвейер.

Холокост принято рассматривать как трагедию еврейского народа, «горе одной нации», в рамках специального исследования историков и социологов (часто еврейского происхождения) — отмечает британский социолог Зигмунт Бауман в книге с говорящим названием «Актуальность Холокоста». Однако при таком подходе не происходит осмысления события с общечеловеческой (философской) точки зрения, которая одна способна обеспечить усвоение уроков Холокоста и дать ответ на вопрос — кто он, наш современник?

Само понятие современного предполагает «разрыв времен», некое настоящее, прошлое и будущее. В статье «Что современно?» Джорджо Агамбен замечает, что современник — свидетель (желающий говорить), притом он всегда несвоевременен (критически осмысляет свой век как Ницше), но вместе с тем он способен собирать и разбирать времена, «разделяя и прерывая время трансформировать и ввести в соотношение с другими временами, несказанным образом прочитывать в них историю, «цитировать» ее согласно необходимости, ни в коей мере не происходящей от его произвольного суждения, но от требования, на которое он не может не ответить» . Поговорим подробнее о природе этого требования.

Попытаемся обрисовать, каким является наш с вами современник. Итак, это прежде всего свидетель, способный осмыслить настоящее. Обращаясь к теме свидетельства, мы не можем не дать слово самим свидетелям.

Вспоминая о времени, проведенном в концентрационном лагере, Виктор Франкл отмечает, что человеку, чтобы выжить в нечеловеческих условиях, преодолеть экзистенциальный вакуум, необходимо было найти смысл, понимать для чего жить. Для кого-то это были мысли о семье, для него самого книга, которую не удалось сохранить. Даже не имея возможности ее писать, держать в руках рукопись, он продолжал работу над ней. Эта работа спасала от желания броситься на колючую проволоку (популярный способ самоубийства в концентрационном лагере).

Несмотря на то что сочинение Виктора Франкла об экзистенциальном психоанализе (анализ должен проводиться для людей с асоциальным поведением: осужденных преступников, наркоманов, проститутов), в нем в качестве примеров вводятся ситуации жизни в лагере. И это не просто удобные и предельные примеры потери смысла жизни и попыток удержания человеческого. Виктор Франкл выступает как переживший это, как свидетель. «Призвание выжившего помнить. Он не может не вспоминать» — отсюда необходимость постоянно говорить об этом.

Речь свидетеля, выжившего, это всегда речь оправдания, стыда перед умершими (стыд при осознании своей полной невиновности). «Свидетели по определению являются выжившими и, следовательно, все в той или иной мере пользовались привилегиями. О судьбе обычного заключенного не рассказал никто, так как он физически не смог выжить» — читаем у Джорджо Агамбена в книге “Homo sacer. Что остается после Освенцима : архив и свидетель”. Под обычным заключенным здесь понимается «мусульманин» (выжившие были и среди них, но их правильнее называть спасенными). Мусульманином в лагерях называли того, кто находился на крайней стадии нервного и физического истощения, терял человеческий облик, уходил от всяческих контактов с окружающими, у таких людей была лишь одна забота — найти еду. Они не сводили счеты с жизнью — падали замертво. «Трудно назвать их живыми, трудно назвать смертью их смерть, перед лицом которой они не испытывают страха, потому что слишком устали, чтобы ее осознать». Прозвище это пошло от характерной позы больных, пытающихся сохранить остатки тепла (группой люди напоминали молящихся мусульман). Мусульманин — крайняя точка, граница между жизнью и смертью, еще живое напоминание узникам о том, что их ждет не смерть даже, а потеря человеческого. Чертой, за которой жизнь более не была человеческой, было свободное действие, сознание чувства собственного достоинства: «заключенный превращался в мусульманина в том случае, если отбрасывал все чувства, все внутренние оговорки по отношению к собственным поступкам и приходил к состоянию, когда он мог принять все, что угодно». В связи с этим Джорджо Агамбен говорит о том, что лагерь представлял собой последовательное уничтожение в немце еврея, а в еврее человека (еврей умирает «мусульманином»).

Стыд выжившего принципиально иной, чем у надсмотрщиков: «Эйхман чувствует себя виновным перед Богом, но не перед законом». Иными словами, он делал то, что должно без отнесения к собственной совести, в некотором роде являясь такой же обезличенной (и значит обесчеловеченной) машиной, как мусульмане. Показательна в этом отношении героиня романа «Чтец» Бернхарда Шлинка, ее навязчивое желание отмыться и вместе с тем режущая в минуты близости отстраненность. Все ее существование — это признание вины (самоубийство выглядит как предсмертная записка) и отрешенность, с которой она прожила остаток дней.

Свидетельство палачей не менее трагично, чем выживших. Джорджо Агамбен указывает на то, что нацизм был направлен на десубъективацию человека в еврее (от еврея как не-арийца до «мусульманина»), но трагедия в том, что были палачи-свидетели (как надсмотрщица Ханна Шмиц). Те, кто потерял возможность говорить иначе кроме как в десубъективированном правовом дискурсе, где высказывание соотноситься не с совестью, а с внешним по отношению к человеку законом. В этом смысле обвинения, которым подверглась Ханна Аренд после издания книги «Банальность зла: Эйхман в Иерусалиме» (обвинения в оправдании Эйхмана), неправомерны, хоть это, на мой взгляд, и есть оправдание. Оправдание человека. Свидетели-палачи также несчастны, даже еще более, перейдя границу человеческого, они сами сделались «мусульманами». Их дискурс исключительно правовой, обезличенный («Чтец» Бернхарда Шлинка, «Банальность зла» Ханны Арендт — это пространство судопроизводства). И в него оказались вброшены все, кто молчаливо соглашался, кто не противостоял.

Британский социолог Зигмунт Бауман описывает механизм превращения обычных немцев в немцев-преступников как бюрократическое перекладывание ответственности, по итогам которого звеньев цепи оказывается настолько много, что указать на виновного невозможно. Исследователь называет три необходимых условия: «насилие узаконивается» (через систему приказов свыше), «действия рутинизируются» (все делается по установленным правилам, с точно обозначенным распределением функций), а жертвы насилия «дегуманизируются» (здесь под дегуманизацией понимается проект исключения еврейства из тела немецкой нации). Это означает, что человек «упраздняет собственную идентичность» в пользу интересов организации, тем самым отождествляясь с ней. «Честь (служащего) ставит дисциплину на место моральной ответственности». Бюрократическая система максимально эффективна, логична, поэтому у исполнителя не возникает сомнений в приказах. Бремя заботы о нравственности переносится на вышестоящее начальство, которое при этом оказывается оторвано от непосредственного исполнения собственных указаний. Никто из тех, кто подписывал и переносил бумаги, не спускался по цепочке причинно-следственных связей до последнего звена. «“Посредник” не дает исполнителям непосредственно увидеть результаты своих действий», за счет этого снимается моральная ответственность за действие.

Важно в этом отношении и то, как был организован процесс осуществления приговора: смерть была максимально невидима для исполнителя, он больше не нажимает на спуск пулемета, но «выполняет роль “чиновника санитарной службы», обязанного загружать «дезинфицирующие химикаты” через отверстие в крыше здания, которое ему не рекомендовалось посещать». Таким образом, бюрократическая система отсылок лишает втянутых в нее самой возможности морального действия.

Опыт лагеря — это прежде всего проект тотального стирания человеческого: «в лагерях умирал не человек, не индивид, а экземпляр; и это влекло за собой и смерть тех, кого не затронули мероприятия по механическому процессу умерщвления» — читаем у Теодора Адорно.

Исходя из того, что само существование лагеря — десубъективация, стирание человеческого не только в еврее, а в человеке как таковом, мы (европейская часть человечества) можем считать себя современниками, свидетелями. А значит, мы должны говорить о Холокосте как о том прошедшем, без осмысления которого в настоящем невозможно будущее.