Я однажды искал фильмы про музыку, про музыкантов. На одном из сайтов в списке таких фильмов мне попался фильм «Пианистка». Он 2001 года, режиссёра Михаэля Ханеке. Где-то полгода этот фильм лежал у меня в заметках «Посмотреть в свободное время». В феврале 2022 года у меня появилось это свободное время, и я посмотрел этот фильм. Я полюбил сам кадр, саму текстуру фильма, саму музыку фильма, саму натуральность фильма, я полюбил фильм «с первого взгляда», точнее «с первого кадра», который начинается с трогательной сцены, с бытовой ссоры между матерью и дочерью. С первого кадра понятно, что мать до сих пор всецело властвует над дочерью, управляет ей, диктует над ней свою волю — вот и первый дох нездоровья. Вот и первый «укол» фильма. Дальше фильм будет только колоть и колоть зрителя.

Я считаю, что этот фильм — высокое достижение искусства. Этот фильм не запечатлевает столько насилия из какого-нибудь нездорового удовольствия любого здорового человека наблюдать насилие. Фильм обращает взгляд зрителя на насилие, потому что что предполагается от зрителя — от зрителя предполагается умственный и эмоциональный процесс — зритель должен быть подготовлен. Я смотрел фильм дважды — в одиночестве, и в компании. Смотреть фильм в компании больнее, потому что среди тебя люди, которых фильм задевает — он не может не задеть. Фильм «больно бьёт», «напрягает», и «портит». Оставляет после себя тяжёлый воздух, желание замкнуться, трудность. Этот фильм и не может «нравиться» — ему нравиться нечем. Фильм вызывает на другой, откровенный, неприятный разговор. Неприятный, но насколько же неизбежный?

Зритель остаётся созерцать сумасшедшего человека — очевидно сумасшедшую и нездоровую женщину. Что о ней интересно? Что мы видим, как профессионально (общество научило) она может носить маску приличия. Мы видим самым очевидным образом, что творится в её голове, куда она ходит вечером после работы, что она смотрит в то же самое время, когда слушает музыку Шуберта. Говорите что говорите — я отдам должное такому фильму, который вызовет на честный разговор; фильму, который не станет лукавить, юлить, глупить, изворачиваться — этот фильм — разговор один на один. Разговор, уже по своему определению задуманный так, чтобы добраться до глубины (до дна?) человеческого.

И в чём же тогда недоумение? Что никогда такого не бывает и не может быть, чтобы человек играл Шуберта, а потом шёл в торговый центр смотреть непристойные видео? А если такое есть, то это человек больной, и требуется изолировать этого человека? Разумеется, так, но общество не сможет выловить таких людей, да и к тому же — оно же таких людей и создаёт. Посмотрите на мать главной героини — это что, прекрасная материнская забота? Может быть, но посмотрите на перверсии уже в их совместной жизни. Главной героине около сорока лет (на мой взгляд), а она всё ещё живёт со своей матерью, и спит с ней в одной кровати. Мать не даёт ей распоряжаться собственной жизнью — героиня не жива. Героиня всё ещё дочка. И отчего же здесь воротить голову? Что, вы не ощутите над собой «родительский контроль» в следующие годы? — вы его ощутите, если вы столкнётесь с перверсивными проявлениями родительского.

Кому не хочется, чтобы всё было здорóво и хорошо. Хочется всем — но если этот фильм есть, то значит где-то у кого-то было что-то не хорошо. Фильм покрывает меня (зрителя) спазмами. Фильм перехватывает мне дыхание. Фильм мучает, тревожит, беспокоит меня. Фильм «надувает» меня (как шарик) очень тяжёлым воздухом, который после просмотра фильма (и глубокого погружения в него) необходимо куда-то выдохнуть, куда-то высвободить, разрядить этот спазм, как делает главная героиня в конце фильма, вонзая нож себе чуть выше груди. Она парализует себе важную мышцу, которая, повреждённая, не позволит ей больше играть на фортепиано. Героиня высвобождается, героиня излечивается к концу фильма — именно с такой мыслью мы остаёмся.

Когда я закончил смотреть фильм в первый раз, в одиночестве, я просто потом спокойно прочитал критические статьи, ответил на свои вопросы о фильме, и спокойно лёг спать. Я посмотрел этот фильм как множество других. Он отпустил меня тогда без необходимости куда-то и как-то его «выдохнуть» и «высвободить». Насилие — тяжёлое явление, тем более когда оно нам является так неприкрыто. Человек — совершенный зверь, способный на ужасное — это его природа, это бесконечно его природа. Цивилизованному человеку, какого мы знаем в XXI веке, ему сколько лет — лет сто пятьдесят от силы. А сколько лет «мужчине», который не относится к «женщине» как к «объекту», как к «вещи», как к «молчащему» «телу»? Да ему до сих пор не известно сколько мало лет. И это возмутительно, и это непозволительно. Потому что оглянемся назад — мужская половина истории притесняла, угнетала, давила, мучала женскую. Сильный пол объективировал слабый. И сейчас мы идём через время, которое должно «исправить» человечество. Мы посмотрим, что у нас получится, что к чему дальше приведёт — но мы не можем освободиться от насилия, оно, словно горе, явившееся нам из ящика Пандоры, всё шествует по земле, всё шефствует над землёй, и, вы знаете, чуть ли не руководит мотивами наших поступков — чуть ли само по себе не является мотивом нашего поступка — неосознанно для нас самих оказать какое-либо воздействие на «другого» — исправить другого, наставить другого на путь, лучший, к примеру, уже требует насилия. Уже вынуждает человека выходить из своей первой и приоритетной сферы — работы над собой — и лезть к другому. Искать чего-то у другого. Объективизировать другого, и обращаться с другим как с объектом.

Фильм являет насилие, но не ради наслаждения насилием — фильм призывает, фильм учит. В данном случае. В данном как раз случае фильм «Пианистка» не создан ради эстетического созерцания, ради момента как такового. Иначе это что-то нездоровое — иначе это перверсия понятия «эстетика» — древнего и благородного понятия, пришедшего к нам из древней и благородной античности, только, тоже наполненной насилием. Фильм возмущает нас. Тем более, в зависимости от того, какую точку обзора мы сами займём в этом фильме. Вот прямо сейчас я думаю об этом фильме в связке с «Сало и 120 дней Содома», снятом Пьером Паоло Пазолини. Я тот фильм смотрел дважды. В первый раз фильм возмутил меня, просто потряс, вывернул меня наизнанку, вывернул всё в моём мире наизнанку, вызвал у меня тошнотворное чувство. Но я не мог не хотеть вернуться к этому фильму — этот фильм бросил мне такой жестокий вызов — я был обязан смотреть его с широко открытыми глазами и я надеялся в конце победить над этим фильмом. Второй раз я смотрел «Салò» уже на более дальней дистанции, я был уже отстранённее от этого фильма и меня это, кстати, очень взволновало. Как же я могу уже «второй раз» наблюдать так равнодушно творимое передо мной насилие.

Вы понимаете, просмотр такого фильма — тест на человечность, испытание на человека. Роботу бессмысленно смотреть этот фильм — робот не испытает эмоций, робот не явит реакции, а если явит, то только такие, на которые он запрограммирован. Робот создан удовлетворять «Бога» — оправдывать Его ожидания. Человек же создан вечно играть с богом в кости, а со смертью в шахматы, и вечно переигрывать Бога, вечно перепутывать его и свои пути, вечно доказывать обратное, вечно не оправдывать ожидания — ведь только так ещё и может продолжаться история и жизнь может иметь смысл — не в согласии, а в несогласии, в обратности, в выворачивании, переворачивании, осмыслении, разладе гармонии и возвращении всего в гармонический лад — вот игра — вот продолжительность, вот жизнь. Как это прекратится — всё свернётся в одну точку, всё сольётся и потеряет смысл. Поэтому, Слава Богу, есть «другой», есть «другие», есть не согласные с этим фильмом, есть возмущённые им — и я с ними, и я в их ряду. Но я и, также, сам по себе.

На каких уровнях мы поведём разговор? На уровнях простой человеческой озлобленности, что кто-то хотел увидеть что-то вроде «Чип и Дейла» на экране, но увидел глубокий, осмысленный, продуманный, хорошо снятый, хорошо поставленный, красивый, возмутительный фильм? Я готов прощать всех, и допускать всё, но пусть же и всё простят меня и допустят меня. Что я могу не разделить их ощущения, взгляды, отношения — так это пусть и будет нормально. Значит и это эссе по кинофильму я пишу и напишу не для других, но для себя. Я себе опора, я себе голос, я себе друг. Остальное уже — по случаю и по благосклонности судьбы. Я не потеряю под ногами почву, потому что я сам себе и есть почва. Я знаю себя, я могу договориться собой — я остаюсь с собой всё время, сколько меня ни оставляют люди. Ну и хорошо — я не жалуюсь, я к тому же и не жду ничего иного от жизни. Просто она такова и есть — мы обречены на одиночество. Тем скоро, как мы родимся как личности, тем скоро, как мы явим свою непохожесть на других, тем далее мы и отправимся блуждать. Я не терплю людей, но я не делаю им вреда — я не взаимодействую с ними. Я не оказываю над ними насилия, когда я сижу в своей комнате и размышляю, когда я читаю, когда я смотрю, когда я пишу. Но я, хочу-не хочу, оказываю насилие над людьми, большее или малое, так скоро, как выхожу за порог своей комнаты — просто такова и есть жизнь. Это и есть жизнь. «L’enfer — c’est l’autre» — сказал Жан-Поль Сартр, и он был совершенно прав. Кто же сказал это яснее и лучше, чем он. Мы — палачи друг для друга. Мы — насильники и мучители друг для друга, не важно, какими намерениями устлана наша дорога и куда по направлению. Мы просто не можем освободиться от этого порока — мы сами же и грешные, и порочные.

Человек, читая это, подумает: «Да зачем вообще уделять время таким размышлениям? У человека, который всё это пишет, явно не всё в порядке». Нет же, послушайте, у меня всё в порядке — я просто делаю своё дело, я работаю, я размышляю. Не с целью кому-то что-то доказать — я должен высказать, что я считаю нужным. Для вас-не для вас — вы решайте сами.

Я думаю, что люди, которые в этот напряжённый вечер так резко отреагировали на фильм «Пианистка», обвинив даже меня, что «Я им его показываю, и, следовательно: «Зачем ты его нам показал?» — о, дорогие, я не могу сказать всего, что должен — вы тогда перестанете со мной дружить. И что же мне тогда делать — кататься с самим собой на катке? Ходить с самим собой в кафе? Нет уж, извините, размышления-размышлениями, а ходить на каток я хотел бы «с кем-то», и в кафе я бы хотел ходить тоже «с кем-то». Но вот что я думаю про ваши резкие слова, когда мы даже не досмотрели фильм — вы увидели в фильме самое первое — насилие. Банальное и очевидное насилие. Но вы не шагнули дальше, вы не нырнули глубже, чтобы раскрыть за этой ширмой самое драгоценное, что есть в этом фильме. Вы не ухватились за тонкие намёки и смыслы. Я ухватился. Я не считаю себя лучше других, и я говорю это вовсе не чтобы показать, какой я гений, а какие все недотёпы. Да вовсе нет, боже мой, да посадите меня на то место, на какое хотите — я то не перестану от этого размышлять, как размышляю. Потому что я всю жизнь это делаю — я не отворачиваюсь от жизни, и я смотрю в неё. Может, вы считаете нас равными и совсем похожими друг на друга, тем более, что мы «друзья» и делим это замечательное дело «дружбу». Что же ещё открывает фильм, помимо банальных сцен насилия, чтобы снять которые, не потребовалось бы никакого гения. Но фильм сделал гений, фильм сделал думающий, серьёзный человек. И сделал фильм красивый, восхитительный. Так вот же что:

1. Подавление женского. Мужская власть над женским. Сцена, где две девочки-фигуристки прогнаны с катка так скоро, как на каток всходит хоккейная команда. Хоккей — подчёркнуто мужской спорт. Хоккей про силу. Мужчина должен быть сильным. Идальго на коньках. И единственный — один-единственный, кто обращается к бедным прогнанным девочкам, кто извиняется перед ними, и пытается им объяснить эту простую, тупую, и понятную ситуацию — Вальтер Клеммер. Почему? — Потому что он «другой». Он не похож на свою хоккейную команду — на этих бездумных спортсменов, катающихся на коньках, а потом проводящих время на киносеансах со своими подружками. Соответственно, поступая так с незнакомыми девочками на катке, как, вы думаете, они поступают со своими близкими, со своими девушками, бывшими, настоящими и будущими? Если насилие для них даже не требует апологии. Вальтер Клеммер за них извиняется. И сквозь весь фильм мы видим подавление и угнетение женщины — главной героини — Эрики Кохут. Угнетённая своей матери в первую очередь в частном смысле, она угнетена мужчинами в обществе в общем смысле. Как на неё смотрят, когда она заходит в «газетный киоск», чтобы посмотреть порнографию? Мужчины озираются на неё с насмешкой. Как будто бы что это она себе возомнила. Вот она — иллюстрация нездоровья. Ну и от чего же здесь отворачивать глаза? Господа, дорогие! У вас заболит горло — вы откажетесь узнать о своей болезни? Даже здоровые — вы, может, не будете интересоваться возможными болезнями, и будете по-своему правы. Но ведь фильм снят не для вас одних. Выразили своё мнение — спасибо. Оставьте фильм другим. Вы не знаете себя через десять, двадцать, тридцать, сорок лет — вы не знаете, каких приключений вам приготовила жизнь. Дай бог, чтобы никаких, наверное. Дай бог, чтобы вы и в шестьдесят лет сказали: «Зачем ты нам это показал?». Я буду рад за вас, но я не захочу разделять с вами это мнение ни в шестьдесят лет, ни в двадцать. Потому что я хочу видеть, я хочу понимать, я хочу разбираться, я требую, я требую понимать всё, что я могу понять. И я могу понять этот фильм в двадцать четыре года. И я рад, что я понимаю, потому что я, значит, осознанно живу в обществе, осознаннее, чем я бы жил, не понимая, зачем, для чего снят этот фильм. Вы знаете, что важно? Важно уметь различать ничтожное от значащее, дешёвое от драгоценного. Так вот, я вам скажу, полностью отвечая за себя: этот фильм, значащий много, и этот фильм драгоценный. Женщина подавлена, задавлена, замучена — её энергия не высвобождена. Я не знаток в психоанализе, я не разбираюсь в сексуальных ситуациях. Но перед вами фильм-комментарий к психоанализу. Вы вправе иметь любое мнение на любой счёт — проверьте только, имеете ли вы мнение своё, или вы заимствуете чужое. Тем хуже, что это «чужое» мнение и вовсе ограждает вас от «своего». Вы тогда не открываете, не познаёте себя. И вы вправе так делать. И я вам не судья, и я не имею никакого права ни судить чего-то на ваш счёт, ни осуждать, ни порицать — только и вы не имейте такого права на мой счёт.

2. Насилие и музыка — это большая, долгая, может, вечная тема. Вы читали «Крейцерова Соната» Толстого? Почитайте. Вы смотрели «Заводной апельсин» Стэнли Кубрика? Посмотрите. Вы знаете про гестаповских офицеров, расстреливающих людей в одной комнате, и играющих на рояле Блютнер сонаты Бетховена в соседней комнате, причём обитой войлоком, чтобы не слышно было, как расстреливают из автомата в соседней комнате? Вы не знаете? — Знайте. «Ответь своим интеллигентным ртом» — что-то подобное говорит главной героине Эрике Кохут Вальтер Клеммер. Это он презирает её за то, что она — вся такая интеллигентная, вся такая утончённая, превосходная исполнительница своих любимых композиторов Шумана и Шуберта, кладёт перед ним, перед молодым парнем, с совершенно ещё детскими и очень добрыми глазами, письмо извращенки, где описывает свои перверсивные желания. Она то ли издевается над ним, то ли что, но она — первоклассная специалист по музыке Шумана и Шуберта — преподавательница консерватории. Не будем это забывать. Абсурд? «Такого не бывает!» —спросите и скажете вы? Всё это притянуто за уши, глупо, бездарно, выдумано? Считайте, как считаете. Не верьте этому фильму, если вы ему не верите. Я этому фильму верю. И я не собираюсь это игнорировать. Тогда что — по вашему, я перверс? Я извращенец? Я никчёмный, жестокий, тупой, уродливый человек? Я с вами не согласен, и я так про себя не считаю. Я вижу здесь совсем другое, и я считаю, что смотреть этот фильм стоит, потому что он помогает нам стать лучше, очистить нашу душу. Вы такие наивные, такие странные! Вы как будто не вышли из тысячелетий рода человеческого. Миф о «Царе Эдипе» вам что-то говорит? А миф о «Медее»? Вена — столица психоанализа, и именно в Вене разворачивается фильм. Вена — город Фрейда и Юнга. Вы что скажете на это и против этого? Как можно так не обращать внимание на вашу спину, на ваше прошлое — всё это уже в вас, и вам никуда от этого не деться, сколько бы вы ни засыпали себе глаза попкорном, карамелью, попсой, сериалами, мультфильмами — да — мы родились в мягких простынях, в заботе, достатке, сытости — но для чего мы родились такие? Наша сытость от злых дел нас не спасает. Вы кажетесь ангелами? Я сомневаюсь, я очень сомневаюсь, что внутри вас не горит ад. Вы себя ещё не испытывали, вы себя ещё не ставили в трудную ситуацию. И это ваша ответственность, и ваше дело. Я совершенно не собираюсь с вами это обсуждать. Делайте как желаете — давайте оставим серьёзные фильмы там, где они должны быть, а каток и кафе оставим там, где они и есть. Я не хочу оставаться один, я не хочу оставаться без друзей, хоть я сегодня и понял, когда вы были со мной рядом, что я одинок, я одинок в своём чувствовании, своём понимании.

Но, мои дорогие, и вы одиноки. И вы — потому что я не с вами. Поэтому давайте не обидимся друг на друга, что мы где-то друг-друга не поняли. Давайте поблагодарим друг-друга за то, что мы каждый день, и в том числе сегодня, друг об друга сталкиваясь поняли.

Я остановлюсь только на двух важных темах, которые я заметил в фильме: подавление женщины, и насилие и музыка. Это пока главные темы, которые приходят мне на ум. Я буду смотреть этот фильм и дальше, я буду думать о нём. Я хочу к нему возвращаться. Эти лица — настоящие. Они красивые. Они живые. Фильм — настоящий. Фильм тяжёлый. Фильм противоречивый. Но таково и должно быть искусство — сложное, смешанное, противоречивое, труднообъяснимое, непонятное. Точнее, может, и не должно — но я хочу для себя такого искусства, и я хочу общаться с таким искусством. Я выбираю себе такой фильм как собеседника. Я не обвиню никого, кто поступит иначе, или кто не поймёт моего выбора. Я только слегка буду негодовать в том случае, когда кто-то упёрто, беспричинно, тупо, жестоко и глупо откажется от понимания, отвернётся от исследования — вот чего я в душе своей не приму, потому что я сам не отказываюсь от исследования. Я открываю глаза широко — я хочу увидеть картину мира. Только, когда я понимаю, что я уже узнал достаточно для себя, тогда я и прекращаю. Но что происходило сегодня — это конфликт на конфликте, спазм на спазме. Мне не понравилось — меня сразу же укололо, когда девушка-подруга орнула на меня ещё в дверях. Она сказала, таким неприятным для меня голосом: «Не кричи». Как могла бы сказать собаке. Я этим был возмущён. Это было нестерпимо для меня. Но пусть случилось, что случилось. Я забуду это — я прощу это. Пусть забудут меня. Пусть простят меня. Это сложно. Это трудно. Это запутанно. Это заплетено.

Нет иного пути, как прощение. И героиня фильма — я подумал, что в конце она берёт нож, чтобы отомстить своему юноше — Вальтеру Клеммеру. И, может, она и взяла с собой нож именно с этими намерениями. Но фильм настолько прекрасен в этом смысле — он настолько благороден, настолько правилен — героиня всё время думает, всё время размышляет, всё время приходит к тем или иным решениям. И она вдруг решает не трогать Вальтера — вместо этого она ранит себя — намеренно ударяет ножом себя в грудь. Вы видели её лицо в тот момент — это непередаваемое выражение. Героиня освобождается — спазм выходит. Есть шанс, что она очистилась, что она вернулась к невинному состоянию, и готова жить в этом мире. Об этом лучше пишут в лучших статьях по этому фильму «Пианистка». Я не стану здесь перепечатывать их слова.

Пока это всё, что я могу написать. Если будут идеи появляться дальше, я их здесь обязательно напишу в продолжениях или отдельных эссе.