«…завсегдатай шумных театральных премьер и спортивных зрелищ…»

Цитата, описывающая Йозефа Рота.

Мне трудно представить, что человек в поствоенное время, где нужно всем сводить концы с концами, ходил на все премьеры исключительно из любви к искусству. Вероятно, здесь была более осмысленная причина, например, своеобразный долг перед самим собой. Но зачем?

Полагаю, цитата, упомянутая в самом начале, любого натолкнет на мысль, что человеку, желающему держать руку на пульсе событий (в данном случае писателю) полагается ходить на премьеры. Они, премьеры, представляют собой реакцию искусства на день сегодняшний. Эдакая альтернатива газет, чтобы лучше выхватить «злобу дня» из череды будней.

Наверное, самый лучший способ понять современный театр и увидеть к чему всё идёт — это как раз-таки посещение премьер. Но мне бы не хотелось этого делать. Если премьеры несут в себе «сегодняшний день», то получается этот «день» именно сегодняшнего общества. А что, если мне интересно как раз-таки почувствовать более глубинное движение, и не отвлекаться на проблемы сегодняшние?

Но всё не так-то просто как кажется. В юности мне нравились панамы. Это не было копированием чьего-то знаменитого образа, а мне они просто нравились. Я долгое время искал себя экземпляр хорошего качества, чтобы купить и ходить в ней почти каждый день. Тогда панама была исключительно утилитарна. Рыбаки могли себе её позволить, может, кто ещё, но для обыденности ношение панамы в качестве головного убора скорее граничило с безвкусицей. Не найдя образец нужного качества, я так и не купил её себе, и в итоге перестал даже искать, а потом это и вовсе забылось. На моё удивление, несколько лет назад, года три-четыре, модная молодёжь стала попадаться мне на глаза именно в панамах. Обычный люд всё еще воспринимал это чем-то маргинальным, но таковых людей в панамах становилось всё больше. И вот, когда интерес молодёжи к этому головному убору несколько схлынул и их стало заметно меньше, примерно в это время, совсем недавно, в одном известном доме мод в витрине выставили манекены с панамками.

К чему я всё это говорю? К тому, что после того, как я это увидел, я задумался о вторичности моды. Казалось бы, мода также должна вычленять и улавливать вкус сегодняшний, но получается, что, так или иначе, это происходит с существенным опозданием. Выходит, и премьеры транслируют нам день «вчерашний», если даже не недельной давности. В чем же тогда новизна премьер? И почему в таком случае это интересно Йозефу Роту?

После подобных размышлений человек, изрядно посещающий премьеры, предстаёт бегущим за чем-то, что не сможет догнать. Как та собака, бегущая за своим хвостом.

Пример озвученный выше показывает, что изначально существовали подобные мне единицы, которым это нравилось. Потом это явление проявилось и несколько расширилось. Оно выросло настолько, всё еще оставаясь едва различимым, что его заметила структура, которая занимается ретрансляцией этого более обширному обществу. Но… Почему подобные структуры существуют и чем они, собственно, занимаются?

Если она не вносит ничего своего, то закономерно возникает вопрос: может ли подобная структура навязать мнение, которое не имеет под собой никакую основу? Или же ретрансляция «сработает» только в том случае, если в обществе уже дремлет осознание этого, далёкое и в самом зачатке, а деятель искусства лишь подстёгивает, даёт стартовую команду?

Но что, если отказ от премьер, от попытки узнать сегодняшний день, а вернее догнать недостижимое, это тот же самый изначальный единичный случай? Что если спустя несколько лет именно это выхватят театры, пропустят через художественное видение и выразят в очередной премьере? Всё это представляется теперь таким бессмысленным и странным, будто новая форма вывернутого и измученного конформизма, а вернее его противоположность. Адепты искусства подпадают под реакцию единиц, формируются за их счет, не имея собственного мнения. Перенимает всё это и общество, и, распаляясь, начинает держаться этого мнения, навязывать его другим, это уже конформность. И лишь как следствие и реакция, когда общество решает не замечать новых единиц, возникает нонконформизм. А ретранслирующая структура так и продолжала всё время вещать, не изменяя своему эгоистичному желанию. Но это не ответ на вопрос — что если любое единичное мнение будет выхвачено театрами и выразится в премьере. Получается, что эти структуры, эти театры — они морально глупы. Вернее слепы.

Кто же в таком случае отсеивает безобразное? Массы? Время? Йозеф Рот? Этим он занимается?

Если же спектакль отвергается массами, то труппа вступает в борьбу с конформизмом, представляя себя поборниками свободы. Где та грань, чтобы каждый из нас увидел, что труппа вовсе не считает так, будто каждая выхваченная ими материя — будущее? Что она защищается не просто из–за того, что ей жаль изрядного количества времени, потраченного на отвергнутое? Что они не считают, будто глупые массы ничего не понимают и не смыслят?

На деле даже термины «конформизм» и «нонконформизм» в различных ситуациях могут нести в себе как зло, так и добро. Они морально нейтральны, но зачастую представляются как раз-таки как нечто отрицательное и положительное, диктаторское и нечто оппозиционное, сражающиеся за свободу. А может всё так и есть, и что-то другое часто маскируется под эти явления…

Вокруг нас одни оттенки.