Фабрика сухостоя. (Я вхожу в эту знатную фабрику сухостоя.) Что в ней приятно, так это совершенная сухость. Которая обеспечивает вибрацию и музыкальность. Нечто металлическое. Наличие насекомых. Благоухания.

Восстаньте, сосновые леса, восстаньте в слове. Никто вас не знает. — Дайте вашу формулу. — Не зря вас заметил Ф. Понж…

F. Ponge “Le Carnet du bois de pins”

Что есть предисловие? И как оно соотносится с проблемой комментария в более широком смысле как проблемой записи после письма? Очевидно, что всякое такого рода “после” уже-всегда будет функционировать так же, как и “до”, поскольку обращение автора (или комментатора) будет пред-варять написанное и служить неким обещанием будущего в настоящем, но само написанное будет выступать по отношению к комментарию в качестве написанного в прошлом, пройденное и оставленное. Это оставление и оставание письма представляется наиболее интересным. Ложная темпоральность, складывающаяся скорее в области пред-сознательного, силится ввести в структуру написанного некое “здесь”, которое обязательным образом выступает местом прочтения, ведомым (и выводимым из) самой структур (ы)ой. Но что такое это “здесь”, из которого совершается попытка дополнить (и восполнить) расползающиеся швы написанного, и почему оно всегда заявляет себя в этом обращении?

Обращение, оборачивающееся обещанием. Что это за обещание? Оно размечает себя в двойном движении: я предлагаю себя в качестве того, кто уже прочитал, в качестве знающего и следующего за знанием, в качестве владельца, вручающего глиняную табличку, которая мне на самом деле не принадлежит; даже перечеркивая написанное своим пред-варением, я так или иначе не подрываю его структуру, не перехожу к внешнему классических оппозиций, к чистоте смысла, но скорее сам оказываюсь захвачен закрытым пространством внешнего (означающими), вытесняющим само внешнее, тем самым встраивая свое “пред” в структуру написанного.

Под своим обещанием я ставлю свою подпись, одним махом стирая ее. Так возникает расщепленный субъект и, следовательно, место, откуда совершается прочтение, но место это оказывается формой забывания изначального обещания, которое было адресовано мне и мной одновременно. Я адресую предисловие кому-то и, вместе с тем, самому себе. Поскольку сам момент адресации раздваивает меня не только на уровне подписи, то есть на некий объект, производимый моей рукой, и на меня как такового, но и на уровне стиля, обещания, письма, которое, как кажется на первый взгляд, обладает-таки измерением темпоральности, ощущаемой в качестве зазора между адресатом и адресантом. Перед нами оказывается написанное и подпись.

Задержимся еще немного на форме обещания, оно может иначе соотноситься с написанным. И как — демонстрирует нам Зигмунд Фрейд. В письме Вильгельму Флиссу от 6 декабря 1896 года он делится со своим другом идеей об образовании психического аппарата путем взаимоналожения мнемических следов, подчиненных логике постоянной “перестройки и перезаписи (Um-schrift)”, память задействует повторение, “записывается при помощи различных знаков”. Перед нами возникает схема с тремя видами оставления письма, и вот он, наш первый prōtókollon (с греч. — первый листочек, приклеенный к манускрипту).

Восприятие-знак (Ps) — первая запись того, что относится к восприятиям, не способная дойти до сознания, “сложенная мгновенной ассоциацией”.

Бессознательное (Ics) — вторая запись, сложенная отношениями каузального характера. Ее следы “соответствуют концептуальным воспоминаниям, не доступным для сознания”.

Предсознательное (Pcs) — третья запись, связанная с “вербальными представлениями, соответствующими официальному Я”, вторичное мыслящее сознание.

Тогда, переживающий за свою теорию, Фрейд попытается связать виды записи с периодами психического развития жизни, соотнося виды сексуальных психоневрозов с возрастом человека и прохождением им трех записей, а в конце будет рассчитывать прохождение стадий в соответствии с теорией физических циклов Флисса (23 дня у мужчины и 28 дней у женщины).

С самыми сердечными пожеланиями,

Твой Зигмунд,

оставляет подпись под своим обещанием Фрейд, обустраивая под ним собственную теорию. Но с какого рода обещанием мы сталкиваемся? Можно ли понимать теорию Фрейда в качестве комментария, в качестве “пред” теории циклов Флисса, в качестве того, что скрепляет саму возможность оставления письма Фрейда? Фрейд пред-посылает письмо своему другу, вручает ему некий дар и загадку письма, которую последнему разгадать так и не удастся, что и станет причиной последовавшей вскоре ссоры и разрыва: а загадка очень проста. В своей простоте она связывает воедино подпись и письмо. Это загадка “двух обещаний”, а значит и загадка верности. Можно ли быть верным написанному? Фрейд пишет рукой Флисса, длит собственное обещание, вплоть до того момента, когда нужно поставить подпись — наступает момент, когда верность обещания будет поверяться разрывом, уничтожением, сожжением писем. И новым оставанием письма. В этот момент стиль Фрейда окажется уже в его руках, его теория написанного воплотиться в “волшебном блокноте”.

При пользовании этим “вечным блокнотом” делают запись на целлулоидной пластинке, покрывающей восковую плотнику. Для этого не нужно ни карандаша, ни мела, так как запись основана не на том, что материал фиксируется на воспринимающей поверхности. Мы имеем здесь возврат к письму древних народов на глиняной или восковой поверхности. Остроконечная палочка (стиль) скользит по поверхности, углубления на которой представляют собой “письмо”.

Это техническое средство как бы утверждает стиль Фрейда: он будет связан с другим обещанием, которое находит свое “пред” во внешнем самого внешнего, во вне-существовании, ex-sistance — в том внешнем оставания (sist с латинского — оставаться, приостанавливать, занимать место, но и наносить удар) письма, которое обустраивает себя исходя из невозможного. В этом внешнем, невозможном располагает себя подпись Фрейда, учреждая психоанализ как практику, ведомую его стилем.

Значит, наш вопрос следует поставить так: как помыслить это “пред” предисловия как “вне”, отказывающееся подчиниться лого-фоно-центричной логике темпорального и иерархичного? Вне-книги, вне-написанного, чтобы жест (на)следования и про- (в качестве пред-) чтения не становился моментом производства смысла, télos, игры воображаемого, вытеснения внешнего, понимаемого в качестве интериоризации, но моментом указания на абсанс (ab-sens), на саму структуру и то, вокруг чего она выписывается.

Обратимся еще к одному пассажу из Фрейда. На сей раз — из Неудовольствия культуры, к первой части, где он говорит про Рим. Фрейдовский “вечный город” представляет собой схождение и напластование разных эпох: Roma quadrata, императорский дворец на Палатине, Septimonium, стены республиканского и раннеимперского времени — имея совершенные исторические и археологические познания можно было бы реконструировать в сознании очертания стен, колон и зданий разных периодов — однако как таковые они предстают в качестве руин и хаоса большого города. Фантазия Фрейда тут лежит в перенесении археолого-урбанистического аспекта в область психического, понимаемого как hypomnema (письмо как внешнее, искусственное устройство памяти).

В случае Рима это означало бы, что по-прежнему возносились бы ввысь императорский дворец на Палатине и Septimontium Септимия Севера, а карнизы замка Ангела украшались теми же прекрасными статуями, как и до нашествия готов и т. д. Больше того, на месте Палаццо Каффарелли — который, однако, не был бы при этом снесен — по-прежнему стоял бы храм Юпитера Капитолийского, причем не только в своем позднейшем облике, каким его видели в императорском Риме, но и в первоначальном облике, с этрусскими формами, украшенном терракотовыми антефиксами.

Имея дело с написанным, перед нами раскрывается на первый взгляд хаотичное поле линий схождения и расхождения, регулируемое либидинальными распределениями психической энергии, трансформациями объекта влечения на кромках-разрезах тела, которое само по себе представляет не более чем зазор между реальным тела и той воображаемой его сборкой, что мы зовем собственным Я — тот самый хаос “вечного города”, который допускает одновременное существование несочетаемых объектов разных эпох и времен, регулируемое логикой Entstellung (транспозиция), Verdichtung (сгущение) и Verschiebung (смещение). Именно поэтому хронологичность и темпоральность здесь могут лишь навредить.

Фрейд ретроактивным образом возвращает письму его статус и его структуру, причем это движение руки Фрейда, этот его стиль, его жест оказывается вполне себе гегелевским [1]. Позволим себе вспомнить, что, согласно мысли Гегеля, доверять этимологии в деле регулирования понятия нельзя. То, что говорится в слове, не может бы узнано путем отнесения к изначальному, архаичному, аутентичному.

Что вовсе не исключает обращения к словарю и разного рода языковым играм — но в этом как раз и проявляется жест другого обещания Фрейда. Используемое им слово “бессознательное” выступает образцом его стиля: он не гнушается прошлыми значениями, концепциями и теориями, выстраиваемыми вокруг этого понятия, оно несет в себе следы прошлого, и подпись Фрейда — это жест Aufheben, снятия, не разрешающего различения и различия истории прошлого, а наоборот сохраняющий их в новой форме [2]. Фрейд протягивает руку Гегелю. Но теперь под словом “бессознательное” навсегда будет стоять подпись самого Фрейда, а психоаналитическая практика вернет письму его статус, вырвав из вязкого болота смыслов. Рассуждая о Риме, в этой своей “фантазии”, как он сам ее называет, волнуясь и тревожась, отказываясь продолжать развивать ее, он выписывает пример предисловия, где “пред” становится протоколом, который устраняет возможность первенства, любой временности и места, функционируя в качестве “волшебного блокнота”.

Предисловие — это обещание слова о написанном. Стиль Фрейда открывает поле другого обещания, лишенного “здесь”, само “здесь”, обозначаемое посредством дейктических элементов языка (Я, Ты, Твой), не просто проблематизируется — это имело место и в дофрейдовом понимании термина бессознательное — но становится вторичным относительно учреждаемой подписью Фрейда структурой. И вот всякое “до” уже оказывается “после”: подпись Фрейда под письмом Флиссу падает, выпадает в качестве осадка, в качестве невозможного объекта, оборачивается памятником, могильной плитой — но одновременно и монументом, восстает, обустраивает новый дом, новый архив знаний.

Подпись остается жилищем и могилой

Остатки подписи есть жилище и могила

La signature reste demeure et tombe [3]

Таково обещание Фрейда — и психоанализа, отцом которого он стал, отказавшись от традиционного отцовства, но не уклоняясь от него. В наследство сыновьям он оставил свой протокол, первый листочек записи, который, конечно, совсем не первый [4], в качестве предисловия и комментария к теории психоанализа как такового. Его письмо представляет собой технический аппарат, архивирующий, записывающий, уничтожающий, стирающий. Фиксирующий возникновение субъекта бессознательного и его же исчезновение. Пути (voie) движения записей, траектории, в которых обретает свое значение (vocus) голос (voix) субъекта.

Оставание письма в трех записях восприятий схемы Фрейда теперь указывает на саму структуру написанного, посредством экивокальности (aequus c греческого — равный, равнозначный, vocus — иметь значение, но также и vocis — голос, wek с праиндоевропейского — произносить, говорить). Эта экивокальность подчинит себе жизнь субъекта, обустроит его жилище после Фрейда, а значит и “до”. Целое Толкование сновидений Фрейд напишет своей рукой, комментируя, как все три режима записи выписывают мир сновидений субъекта, скрытое содержание сновидения (значение) оказывается при этом вторичным самому внешнему (форме сновидения), а форма в свою очередь оказывается внешней по отношению к внешнему: рассказу (-ам) о сновидении. Так Фрейд предлагает мыслить экивокальность сновидения и письма, в логике деституции, реституции, конституции, в логике оставления следа и его стирания.

Жест указания без указки (хотя стилус и находится в руках Фрейда, но не становится вариацией кнута) и указа. Еще в первой лекции Введения в психоанализ Фрейд адресуется к этой тревоге, рисуя в красках все сложности психоаналитического предприятия, и тревога, исходя их которой он говорит, как и выше в случае с Неудовольствием культуры, должна утвердить этот новый стиль: в психоанализе никого не бичуют и не учат.

Таковы лишь некоторые из тех затруднений, с которыми вам предстоит столкнуться в процессе занятий психоанализом. Для начала, пожалуй, более чем достаточно. Если вы сумеете преодолеть негативное впечатление от них, мы продолжим наши беседы.

Лакан продолжит отцовское дело, отринув классическую логику Отца [5], решив переписать ту же самую проблему стиля в категориях модальной логики, модифицированной еще и в том смысле, что невсе (pastout) и невсешность станут новыми именами другого обещания Фрейда (и психоанализа).

Вот, наверное, здесь то и стоило бы попробовать перейти к тому, как еще один сын по имени Жан-Мишель пытается читать написанное рукой Фрейда и рукой Лакана, как он разбирается с узелками Лакана и предлагает узел Фрейда, рассказать об основном моменте 3 главы Узла, где вводится дихотомия между графическим и алгебраическим, наиболее важная идея, но для этого требуется желание-говорить, которого сейчас у меня нет. Является ли это с моей стороны отказом совершать некий жест, и каков должен быть жест после Фрейда, функционирующий в логике подрыва, как жеста верности?

Посему пусть это написанное будет очередным экивоком, даже более конкретным — колофоном. О нем Лакан говорит в XI семинаре.

Колофоном именуется в старинных, напечатанных методом ручного набора, книгах нанесенный на полях значок в виде маленькой, указывающей перстом руки. Колофон сомнения составляет неотъемлемую часть текста. И это свидетельствует о том, что уверенность свою, Gewissheit, черпает Фрейд единственно в образованных означающими созвездиях или фигурах в том виде, в котором они в рассказе, комментариях, ассоциациях выступают, — берет говорящий свои слова назад или нет, уже не играет для него роли.

Колофон как бы снова возвращает нас к логике и языку сновидения. Лакан говорит о том, что колофон есть колофон сомнения, то бишь необходимость указания на невозможное (Бога в модели картезианского субъекта) в качестве того, что может произвести возможное, некую запись; такое указание обуславливает изначальное расщепление между адресатом и адресантом: я адресую свое письмо кому-то, оставляя подпись, но уверенность написанное обретает только в тот момент, когда подпись уже оставлена, значит, я разделяю себя собственной рукой на “до” и “после”, регулируемое логикой производимого и забываемого, забрасываемого в написанное объекта в виде подписи. Объект идет передо мной, но при этом он вне-существует относительно меня. Колофон служит тем перстом, что регулирует оставление и оставание письма, направляющим на субъекта бессознательного и на производимый/производящий им/его объект.

В своей подписи Фрейд проходит, кажется, такой же путь от prōtókollon до kolophṓn. Из–за чего книга психоанализа все-еще держится, швы переплета хоть и расползаются, сшиваются с каждой новой страницей написанного, с каждым новым оставленным следом.

Выходит, это письмо так и не сталось в качестве предисловия или комментария, но осталось в качестве письма.

________________________________________________________________________

[1] Но вместе с тем и восполняющим его, см. Диссеминации Жака Деррида.

[2] Тут впору вспомнить и перечитать, что писал Лакан про Фрейда и Гегеля в Ниспровержении субъекта.

[3] Jacques Derrida, Glas. p.11, 1974. Французское предложение предлагает прочитывать это оставание подписи и как остаточность, и как оставление, что я попытался передать по-русски.

[4] Проблема первости и первенства тут как бы сама подвешивается, как относимая не к другому обещанию, а к первому, предусматривается отказ от идеи первенства в сыновьих отношениях.

[5] Именно так можно прочитывать его формулы сексуации, см. его L'étourdit.

подписаться на бусти

телеграм