Сон с птицами

В.С. Четыре угла холода. В кровати занесённые листья. Под обезвоженность прежде попадают ступни, после — всё тело от кончиков пальцев. Ловлю ветер из ароматов выгоревшего полдня усталости хлорофилла необнаруженности земли. Над головой дерево в палантине цвета линялой травы. Палантин змеится. Поднимаю руки, когда другие ловят и сжимают птиц в кулаках. Птицы перелетают и оседают на плечи, как хлорофилл в банке из толстого стекла, куда детьми мы собирали пауков. Просыпаюсь с листьями в ладонях. Кто-то оставил их здесь, принёс на ниточках гербарий. Перемежевание Неоднородная унылость рассказа — знак преждевременной внутренней гибели. Меня засыпали листья. Отряхиваясь, сажусь перед трельяжем. Старая черепаха расчёсывает мне спину, сплетённую из всех волос моих, опускаемых двадцать пять лет на дно реки. Клешни фиолетовых панцирей наводят на сидящую перед ним створки так, чтобы трижды тебя отражалось. Вижу, как в зеркалах женскую фигуру облепили блёстки на бордовом фоне. Мыши и голуби подают каштанов в сахарной скорлупе с отваром из ноябрьского окуня. В окне жилистый месяц проплывает ковчегом над разбитыми морями, оставшимися висеть без потолка. Черепаха когтём задевает нарыв. Дёргает его. Я выхожу из запыленной комнаты. В деревне никто не спит — смотрят, как несу окровавленного пуделя через весь двор с кирпичным забором. Снаружи снег превращается в оттиски охры и электрический синий. Требую у него и пробую какое-то количество раз произнести имя подалирия, но язык упирается в столб. Мне не сказано вести диалог с листьями или проходить каждый сигнальный знак с садовым мечом, но мне поручено выловить языкатых змей и просидеть с ними в банке по году с каждой, чтобы выучить все прочие наречия безразличия.

В пепельно-серой скорлупке

М. Ш., посв. Треножным гвоздём разбило голову фарфоровой кукле. Происшествие случилось утром, когда лес покрыло пеплом. Деревенские жители видели, как Ада, вся в холодных гиацинтовых венах и с сиреневыми тенями в глубоких глазницах, выходила в садовую беседку в форме ротонды. Сад принадлежал дому, в котором куклу держали. В один мартовский день одна тысяча девятьсот пятого года у кукольника в лавке «Хвойная иголочка» купили младшую баронессу Аделаиду Рыжую Лещину. У Ады жёсткие и непослушные рыжие пряди, к корням перетекающие в каштановый. Виноградное платье из дорогой фланели на осень, отороченное газовым жабо. На пухлых, ещё детских ножках лаковые мэри-джейн изумрудного оттенка. И неизменно холодное выражение рыженьких глаз. Вот такой она вышла из-под руки старого Левкоя, мастера фарфоровых скорлупок. В «Хвойной Иголочке» три десятилетия стояло облако костяной и рисовой пыли, изредка расчерчиваемое змейками кобальта, лазурита, зелёного Шееле, холодного алого Венеции. Три десятилетия неизменно по весне нищие духом завистники поджигали лавку, будто посаженную на карандаш, с деревом посередине залы, рассыпающегося осенью, как рождественская хлопушка, киноварными иглами, а покупатели из вертеповой среды и меценатов восстанавливали «Иголочку». Аделаида пепельным утром разрисовала высокий лоб серебряными звёздочками, липкими и подтёкшими ввиду выбранной краски на основе сурьмы, выпила стакан ночной воды и вышла в беседку сада. Дом и сад, месяцем окружающий дом, принадлежали Иврику — наследному аристократу, отстегнувшему ни один кошель на восстановление лавки старого Левкоя. Иврик был не стар и не молод — голубые глаза круглый год проецировали самое морозное лазурное утро в январе, но волосы и голос давно обесцветились. Иврик изменял жене, ходил по театрам с юными девушками, поэтому с самого начала жил один. Впрочем, скоро и это ему надоело, и он купил фарфоровую куклу с рыжими волосами. В один мартовский день две тысячи пятнадцатого года Иврик пришёл домой с фарфоровой куклой с рыжими волосами и бирюзовым рисунком вен. В первый день на ней было вишнёвое платье в горошек из плотной фланели на осень. Спустя неделю она стала выходить в сад, подолгу в зависимости от погоды проводя время в беседке, и соседи наблюдали, как она меняет платья каждый выход. Только последний месяц Аделаида не выходила в новых платьях, оставаясь верной двум — простому зефирно-розовому из крепа и чёрному из мятого шёлка. Домашние тапочки, в которых она выходила, были неизменными — чёрные из блестящей ткани с тремя барочными жемчужинами, выделяющими ложное сердце на основной ткани. Тапочки были непреходящей элегантностью на толстой бамбуковой подошве так, что в них можно были прогуливаться по садовой дорожке в любую погоду. В свой последний день Ада просидела в беседке меньше обычного, встревоженно накручивавшая кудри на пальцы, вся в чёрном. Она безрадостно и с печалью вглядывалась в рисунок леса, пребывающего в то утро в пепельном инее, а потом резко поднялась и ушла в дом. В то утро Иврик разбил ей голову треножным гвоздём. По полу в звуковой волне продлённого звона разлетелись сотни фарфоровых скорлупок, при этом из самой головы Ады вылетели вверх десятки бабочек птицекрылок. Взлетающие пегасы отмершего ногтя. В минуту смерти Ады с венерианской долины взлетел табун белых лошадей. Они растворились, едва соприкоснувшись с верхними слоями атмосферы.

Гарнитура перламутра Когда дедушка в последний раз подвёл сурьмой мои глаза, я появилась в мир зелёной пыли и стружки. С тех пор я провела в «Хвойной Иголочке» первые двадцать лет. Пока меня не забрали в семью газетного писчика. Его дочки, младшая Ирис и старшая Бригитта, любили укладывать мои непослушные локоны с расторопшевым маслом каждое утро и купать их в фарфоровой чашечке, полной мыльной воды, каждый вечер. Так мы проводили вместе дни напролёт, пока Бригитта не вышла на работу в ту же типографию, где работал её отец, слепнущий Форган. Прошло лето и Ирис, непрестанно пахнущая садовой викторией — однажды она испачкала мне ягодным соком юбку платья, но я не чувствовала к девочке раздражение или злость, поступила на службу в дворовы́е — мести чилиговой метлой, в два раза превышающей рост девочки, улицы и дворы городских общежитий. Я, Аделаида Рыжая Лещина, имя которой подарили мне мои первые подруги в честь нашего любимого орехового дерева, была единственной игрушкой и украшением совместно с винтажной фарфоровой чашечкой в двух съёмных комнатах форгановоского семейства, состоявшего также из серого грязного пуделя и жены-пекарки Розетты. От Розетты всегда пахло дрожжевым кислым тестом, замешиваемым матерчатыми крупными руками женщины. В последний день того злополучного лета, о роковых событиях которого вы узнаете чуть позже, Ирис, приготовлявшая себе рабочий фартук и чепчик из бледно-желтого льна, взяла меня с кровати, прижала к себе, три раза поцеловала лоб тёплыми губами и посадила на резную полку для святых и ангельских портретов в окружении свечных огарков, разящих мёдом. По замыслу нового местонахождения я должна была встречать взгляд подруг каждый вечер во время молитвы, но так продолжалось лишь первые две недели. Как-то вечером не вернулась домой Бригитта. Одна переливчатая звёздочка погасла в окне, вид из которого обозрим с моей полки, как захлопнулась шкатулка по окончании мелодии. Под утро вернулся бледный, как крахмальная простыня, Форган. Он сел за один-единственный в жилище стол, тут же уронив лицо в зазор между рукой и столом. Тело девушки с испачканными в лиловых чернилах руках по запястья нашли на нижней набережной, под мостами у самой воды. Никаких следов злодеяний, кроме выковоренных под корень ногтей всех пальцев и редких лиловых чернил, добываемых из моллюсков римских морей Моя бедная доченька, белокурая Бригитт, промычал, но я всё поняла, потерявший часть себя отец. Сегодня мы будем без тебя Расстраченные брошенные никем призраки завтра. Будущего, ведущего в тоннели сливных ям каждого города каждого века. Потом, всего на неделю позже не пришла Ирис. И была найдена, но хуже. Позже всего. Каким-то чудесным образом, чудесный запой Форгана вернул меня в лавку, в руки дедушке. Правда, прежде я успела поваляться среди ветоши на местном блошином рынке. Там-то он, винтажный сёрфер и ценитель тёплой ручной работы, меня и обнаружил, всю в засаленном и покрывшимся слоем бубонной пыли платье. Со сколом на фарфоровой щеке. Ребром серебра Таким был путь белоглавого принца? Заблудший легавый Альдебаран освещал дорогу. Мчался мимо рядов оголтелых белых стволов посреди известковой пустыни. Сполохи размешивали ночное небо средней равнины. Вымытые звёзды слезились сигналами. Ночь густела, сворачивая лишние сметы, потраченные жителями на электричество. В необожжённом черепке хранилось свернувшееся молоко, как северное сияние. Он взял черепок в длинную и узкую ладонь и поднёс его к губам. Его кожа смуглая и покрыта чёрным волосом. А глаза — выжженный сахар, приобретающие чайную радужку на свету. Но прежде, чем был чай и были равнинные люди со светлой кожей, длилась горная ночь. Твоего брата, дядю убили. Центральный образ в кавказском послании предков — это убийца. Именно он должен заполонить молодое звонкое сердце ненавистью камня и черной махрой мести. Чёрно-алой, как масть горных коров. Алой, как налитый кровью белок разъярённого животного. Юноша проснулся на следующее за вестью утро и посмотрел на себя в зеркало. Ничего от коров. Ничего от быка. От крови. Подержал ладонь на левой груди — нет камня. Сбрызнул родником лицо. Пёстрые отары со всего аула прошагали по улице мимо последних безглазых домов. Проследил куда испаряется хищная птица. Долго не тускнеет светящаяся на солнце скобка. У тебя острое зрение, дальтонизм, поэтому птица не испарится никогда, пока смотришь ей вслед. Белые вершины синих каменных волн не взывают к мести. Чуть ниже вершин — долина морей с абрикосовыми садами. И они не взывают к мести. Чтобы убедиться, он посмотрел на долину ещё раз. Позвал отец джигит должен уметь мстить за свой род ты исполнишь кровную месть. Прошли первые два года войны из четырёх. Ты не знаешь, но у тебя родился сын. Ты не увидишь, потому что будешь убит первым. Сердце твоё серебряное, словно лунное оперение. Как майская ночь дудуковых рощ.

Сказочница: Мария Кривова