Сразу после долгих новогодних выходных в Новосибирске, в пространстве «АртЕль», открылся выставочный проект под названием «Мануфактуры», посвящëнный повседневному труду. В анонсе, предваряющем открытие, был сделан акцент на том, что зритель увидит «сборище заговоривших объектов», которые сами по себе являются заурядными отходами монотонного производства и обретают голос, будучи организованы в пространстве галереи определенным образом. Согласно этому, на афише указаны два имени и две роли: того, кто ответственен за автоматическое производство объектов (Максим Скобелкин, представитель пролетариата), и того, кто выстроил повествование из этого сонма заурядностей (Антон Андриенко, куратор).

Само пространство, в котором открылась эта выставка-высказывание, своим названием отсылает к проблематике коллективного труда. Более того, не так давно здесь уже открывалась выставка, обыгрывающая соотношение труда и творчества. Правда, тогда, в июне 2017 года, выставка сопровождалась трудностями, связанными с цензурированием работ, и через какое-то время тогдашний куратор пространства, художница Маяна Насыбуллова, уволилась. И теперь новая команда вместе с новым куратором «АртЕли» (Анна Галеева) выпустила выставочный проект практически на ту же тему, но решëнный совершенно иначе, со значительной долей кураторского участия. Куратор концептуально собирает объекты в пространстве, выстраивает нарратив, в проекте принципиально нет фигуры художника. Я поговорила с концептуальным куратором «Мануфактур» Антоном Андриенко и с куратором пространства Анной Галеевой о том, как создавался этот проект, о свободе как превращении в безмолвный объект и о проблеме выбора.

Антон Андриенко, куратор выставки

Антон Андриенко: Над выставкой работало несколько человек, включая Максима, который произвëл те работы, что мы экспонировали на стенах. Основной темой была проблема того, как мы можем переместить объект реальности и сделать из него объект искусства. Мы выбрали такую композицию, чтобы передать масштаб и экспонировать объекты в совокупности, чтобы была логика, сюжет, последовательность, чтобы объекты выстраивались в большое повествование.

Почему именно такая проблема вас заинтересовала? Почему именно проблемы пролетариата?

Есть такие понятия, как top-down и bottom-up design: мы смотрели снизу вверх. У нас были готовые объекты, и мы вокруг этих работ выстраивали концепцию, а не наоборот. И раз эти работы были результатом труда, рабочего процесса, который оплачивается, который необходим заказчику… Максим работал в малярном цеху, ему было нужно подбирать нужные оттенки краски. Для этого он брал небольшую бумажку, делал на ней выкраску и сверял с каталогом. Проверял, тот ли это оттенок или нужно что-то добавить в состав краски. То, что у нас на стенах, — это черновики. В конце рабочего дня Максим собирал эти листы.

А как возникла идея с инсталляцией в форме буквы «П»?

Нам был нужен объект, на который мы могли бы проецировать непосредственный результат его труда. То, что показывается в дальнем зале на проекторе, — это типографская пленка. Скан типографской пленки, для которой, собственно, краска и смешивалась. Полости, которые просвечиваются, будут потом залиты краской, процесс печати происходит по типу шелкографии. Нам нужно было показать конечный продукт труда. И нам хотелось сделать какой-то пространственный объект, трехмерный и довольно массивный, чтобы немного сломать экспозицию под конец.

На открытии был заявлен перформанс: Максим просто сидел под этой буквой «П» в малярной маске. А потом встал и ушëл. Это так и было задумано?

Главной задачей Максима сегодня было абстрагироваться от остальных людей и самому стать объектом. Таким образом он себя как автора приравнивает к остальным объектам, и, так как выставка заканчивается увольнением, он сидит, освобожденный от своего труда, и может обозревать его.

То есть освобождение от труда — это превращение в объект?

В каком-то смысле да.

Как компонуются работы в экспозиции?

В начале работы расположены «лесенкой», чтобы немножко поднять взгляд зрителя, т. к. они размещены довольно высоко и нам хотелось показать динамику. Основная часть экспозиции — это календарь, и на моменте увольнения пятидневка сменяется на шестидневку, чтобы показать переработку.

Еще такой смешной вопрос: там на обороте листов рабочая информация, которая может представлять собой коммерческую тайну. Вас это не смущает? Или это такой специальный радикальный жест, плевок в лицо капитализму?

(смеëтся) На самом деле плеваться нам, конечно, не хотелось. С другой стороны, скрывать еë мы тоже не видели особого смысла, раз уж эти бумаги отдали в малярный цех как черновики. Видимо, они никакой ценности не представляли.

Можно поподробней рассказать про видео?

Нам хотелось ещë немного затронуть быт, и мы пытались сюжетно передать выходной день Максима, то, как он проходит. Мы добавили советского колорита, очень много вращающихся элементов, которые связаны с краской, еë перемешиванием, то есть основной задачей маляра. Нужно было показать напряжение, динамику, какой-то общий посыл: это именно изнуряющий труд, который не даëт отдыхать.

Это постановочное видео?

Да. Мы, конечно, старались натуралистично снимать, но думали при этом, какие сцены должны быть, как это должно быть снято и т. д. Понятно, что это видео не тянет ни на какие гранты, но это был интересный опыт.

А кого вы имеете в виду, говоря «мы»? Кто ещë входит в команду?

Ну вот Максим, я, есть ещë Дмитрий, который занимался музыкой, наши знакомые нам помогали собирать конструкцию, перевозить еë. По большому счету нас двое.

А как вы относитесь к труду в рамках организации этой выставки? Этот труд отличается от труда в малярной мастерской?

У нас была задача показать физический изнуряющий труд. И, конечно, труд художника и творца тоже изнуряющий. Но по-другому, в другом смысле. Мы старались это разделить. Готовясь к выставке, мы потратили много моральных и физических сил, но это довольно интересно. Для нас это новый опыт.

Тема труда сейчас довольно актуальна, но термин «пролетариат» звучит всë реже (хотя вы его используете), скорее обсуждаются проблемы прекариата и так далее. Как вы думаете, изменился ли труд, в том числе труд художников? Если, к примеру, сравнивать с советским временем, изменилось ли отношение к труду и позиция художника в обществе? Является ли эта выставка размышлением о подобных изменениях?

У нас одним из главных моментов был вопрос о том, что является искусством и как этот процесс происходит, как происходит переход объекта из рутинного измерения в измерение эстетическое. Вопросы художественности нас тоже волновали. Для нас в рамках этой выставки субъект искусства, автор — это не творец, а тот, кто выбирает. Он не творит, а выбирает объект из окружения, наделяя его какими-то конкретными концептуальными задачами. Меняется контекст восприятия этого объекта. Меняется и сам объект в каком-то смысле. Это уже не просто выкраска, а манифестация отдельного рабочего дня. Конечно, отношение к труду меняется, это видно и в искусстве XX века. Мы вдохновлялись Марселем Дюшаном и Энди Уорхолом. Дюшан одним из первых стал объекты из повседневной реальности помещать в необычное для них пространство и наделять их художественностью. Лично меня заботит ситуация в нашем обществе, связанная с так называемым пост-трудом: сфера услуг всë расширяется, производство, подобное этому (показывает в сторону экспозиции), автоматизируется, и человек из него исключается. Ему нужно заниматься уже какими-то совершенно другими процессами, не связанными с механическими движениями. Всë это может сделать робот: смешать краску в нужной пропорции, чтобы достичь конкретного оттенка, распечатать материалы и т. д. Всë меняется, и нас как авторов это волновало. И хотелось главным образом как раз это показать: мы не творцы и наш художественный акт лежит именно в выборе и наделении художественным статусом уже готовых объектов.

Для вас как для куратора это первый проект?

Да.

Насколько я понимаю, это выставка-высказывание. Высказывание куратора в том числе. Были ли у вас какие-то цели, к чему в итоге вы хотите прийти? Вы хотите заявить, что художник — это тот, кто выбирает. И что дальше?

Конечно, главная потребность — это потребность в высказывании. И для нас главной задачей в рамках выставки было презентовать законченную концепцию. Такой внутренний челлендж для нас: чтобы всë это воспринималось довольно прозрачно для зрителя и вместе с тем довольно органично.

Есть ли какие-то способы понять, получилась ли выставка?

Зрители. В любом случае выставки делаются для зрителей. Более объективного критерия, мне кажется, нет.

А как вы думаете, на глобальном уровне эта выставка на что-либо повлияет? На понимание искусства, может быть?

На нашу деятельность — точно. Хотелось бы думать, что и внутри города тоже на что-то повлияет. Было бы здорово, если бы кто-то вдохновился. Мне кажется, нам не хватает концептуальных выставок, перформансов и чего-то подобного. Я не говорю, что художникам стоит бросить краски и перестать рисовать станковую или монументальную живопись, нет. В этом нет ничего несовременного или зазорного, но просто нас интересует разнообразие, то, как на объект искусства можно посмотреть по-другому. Как по-другому его можно произвести. Я бы не назвал нас художниками на самом деле. Мы скорее подошли к этому с теоретической стороны: получить опыт, посмотреть, как это всë работает. Мне интересны объекты, то, как они выстраивают свои отношения друг с другом, как их можно представить, как сделать так, чтобы люди всë считали. Я очень люблю зрителей, и мне кажется, что главная задача любой выставки — быть читаемой. Не понятной, нет. Необязательно быть плоской и поверхностной, необязательно всë разжëвывать, но быть читаемой выставка должна.

Анна Галеева, сокуратор выставки

Расскажите про свою роль в создании этой выставки?

Мне сейчас сложно определить свою роль: куратор, сокуратор? Формально выставка родилась так: Антон пришëл к нам в «Гудрон» (на встречу арт-группы «Красный гудрон»), и я увидела, что у него много интересных идей. Он рассказал, что у него есть друг, который занимается такими классными штуками, и прислал два скана. Я сказала, что надо подумать над концепцией, над тем, как это подать, как это может быть прочитано. Для этого нужно выделить проблему. И мы довольно долго выделяли проблему. Сейчас она сформулирована как проблема выбора: что можно считать объектом искусства и экспонатом выставки? Изначально было ещë несколько вариаций. Например, как понять, творец ли ты как художник или ты творец в принципе, когда что-то делаешь? И мне показалось интересным посмотреть на этот вопрос со стороны человека, который никогда себя не считал художником, создателем чего-то необычного, нестандартного, креативного. Потом, в середине ноября, когда Максим ушëл с работы, в ходе обсуждений концепция изменилась. Выставка стала более ориентированной на репрезентацию труда. Монотонного труда, когда ты работаешь, потом отдыхаешь, потом опять работаешь. В общей сложности формирование концепции заняло три месяца.

Эти выкраски действительно расположены в хронологической последовательности? Или вы их произвольно компоновали?

Нет, хронология была утеряна. Изменение ритма сохранено, но сама датировка, календарный месяц — это только форма.

А почему Максим уволился?

(пауза) Задолбался (смеëтся). То, что он сегодня сказал перед открытием выставки, мне кажется, в этом ключе. Он сказал: теперь я свободный человек, это лучшее, что со мной случилось. Причëм, когда мы только задумывали выставку, он не собирался увольняться. Пока мы всë это придумывали, практически под конец работы над выставкой он уволился! Он реально довëл концепт до конца.

А Максим считает себя художником?

Нет. И автором не считает.

А почему на выставке не представлен сам процесс труда? Я услышала от Антона версию о том, что автора превратили в объект, и, став «художником», он обрëл способность ничего не делать. Были ли ещë какие-то причины, по которым сам трудовой процесс не был включëн в экспозицию, остались только его репрезентации?

Когда мы обсуждали выставку, у меня было предложение записать видео, воссоздающее стадии этого рабочего процесса. Людям бы это помогло понять, как эти изображения были созданы. Но потом мы от этой идеи отказались, оставив только кадры, где он мешает краску миксером. Отказались, потому что переключились на сам день: что происходит в его жизни с утра до вечера.

(Антон) Да, видео у нас — это пустые листы, то, что происходит в выходные.

Проблема выбора, о которой вы сказали, в итоге как-то была решена?

У каждого есть внутреннее (часто — ничем не обоснованное) мерило того, что можно показать в галерее, а что нельзя. И, когда художник делает шаг и показывает своë творчество… Всë равно мы его идентифицируем как автора. Он всë равно обозначен как автор, хотя мы не знаем его в лицо. Он всë равно здесь присутствует как часть пространства. Для него это выбор: показывать или нет, что показывать и как. И для зрителя это выбор: считать ли это достойным или недостойным, уместным или неуместным в формате выставки. Люди же всë равно приходят на выставку. Хотя мы и стараемся называть это проектом, а не выставкой.

А вы как кураторы какими критериями руководствовались, когда выбирали этот проект для показа?

Для меня решающим был интерес к тому, чтобы показать как раз труд не-художника. Человека, который не считает себя художником. И сделать это в таком виде, который трогает, в контексте союзной культуры: пятидневка, шестидневка… Потому что маляр и вообще рабочий человек — напрямую представитель этого пролетариата, этого населения буквы «П». Плюс одной из задач нашего пространства является посильная помощь молодым концепциям, изъявлениям, желаниям. Не просто показывать картинки, которые ты создал за год своего творческого труда, а объединять их в какую-то последовательность с определëнным замыслом. Сейчас мы пытаемся работать с текстом, облекать эти замыслы в слова. Моего личного влияния на то, как это будет показано, здесь нет, Антон себя проявил как куратор. Это его проект и моя посильная помощь с пространством.

А труд куратора — это пролетарский труд?

Я думаю, да. Это такой же труд, как любой другой. Как труд кассира, например. Я вообще не разделяю «высокий» и «низкий» труд. Главное, чтобы твоë время проходило с пользой. И тебе самому это было полезно.

С чем связана такая ностальгия по Советскому Союзу? Фрагменты советской хроники в видео, к примеру.

Пытаясь анализировать ситуацию в современном искусстве, я слежу за культурными центрами нашей страны и вижу, что эта тема сейчас актуальна. Это городская среда, среда наших родителей, образование. Многие формы, которые уже не называются советскими или социалистическими, тем не менее несут этот советский уклад и фактически таковыми являются. Если говорить о выставках, это обращение к историческому исследованию домов культуры, постоянная ротация конструктивистских течений и веяний, тема перестройки… Это есть, об этом мы можем судить по выставкам практически в каждом городе. Эта тема мне кажется достаточно актуальной. Возможно, после Советского Союза не было чего-то достаточно мощного, его замещающего.

Как вы думаете, судьба Максима, вашего героя, как-то изменится после выставки?

Судьба… Это определëнно новое событие для него, потому что он никогда не делал выставок. А судьба… Я думаю, что нет. Максим сказал, что сейчас он безработный и счастлив. Думаю, что он продолжит свой путь дальше, просто уже с выставкой за плечами. Насколько я поняла, у него нет какого-то пафоса по этому поводу, что что-то такое случилось особенное. Думаю, что его жизнь пойдëт своим чередом. Но он точно хочет — я поняла это из вчерашнего диалога — сжечь букву «П». А сами откаты, листы он планирует хранить. Возможно, он будет дальше с ними что-то делать.

Всë-таки что в итоге эта выставка должна была донести до зрителя? Какой вопрос я как зритель должна себе задать?

Лично для меня это проблема труда и отдыха, проблема распределения своего времени. Для меня максимально полезная модель — это уход от этого, от деления своего времени на эффективный труд и на лежалово, на выходной и рабочий день. Именно отсюда и монотонность, и привычка, всë это связано с организованным временем труда. У всех нас есть выбор: мы хотим быть уверенными в завтрашнем дне и одновременно же и не хотим, потому что это задалбывает. Линия, связанная с Советским Союзом, пожалуй, самая яркая в нашей истории: тогда труд был максимально вписан в рамки, было прописано, что тебе нужно сделать столько-то и уйти тогда-то, а отдыхать в День народного единства, который тогда не был днëм народного единства.

А как эта выставка соотносится с выставкой «Трудно», которая тоже проходила в «АртЕли»?

Думаю, что у авторов душа болит о похожих вещах. Я была на этой выставке и смотрела объекты… Мне, наверное, не очень понятен вопрос.

Вы еë как-то учитывали, когда создавали эту выставку? Выставка «Трудно» была не так давно, и в плане тематики выставки очень похожи, она прошла в том же самом месте. Была, наверное, опасность создать нечто дублирующее. Вы на неë как-то оглядывались? Может быть, вы с ней как-то полемизируете?

Нет, мы с ней не полемизируем… А ты, Антон, как куратор еë как-то учитывал? Я еë помню, но как-то… Мне кажется, просто проблема труда лежит на поверхности.

(Антон) Да, она везде так или иначе проступает. Просто кто-то делает на ней больше акцент, кто-то меньше. Интересно, как это у зрителей соотнесëтся.

Проблема может быть одна, но сама форма, выразительность, сам формат выставки — коллективная выставка или выставка без автора — отличается. Ещë у нас текст никак не работает, а для «Трудно» текст был очень важным элементом выставки. У нас был большой вопрос: нужно ли клеить названия месяцев — май, июнь и так далее — под листами? Мы ориентировались на календарь 2017 года и даже распечатали подписи, но в итоге сегодня решили оставить календарь без текста. Я это определяю для себя как самый сложный момент в проекте: как найти грань? Как сделать эту форму понятной, но при этом не сказать всë? И текст концепции, и описание объектов — это большой вопрос для обсуждения. Мы учитываем публику, а большинству людей, которые приходят, нужно объяснение. Им нужен какой-то ключ, который бы не целиком рассказал, о чëм эта выставка, а именно помог читать эти объекты. И насколько подробным должен быть текст — это уже отдельный вопрос. Без текста, например, я думаю, арку «П» не считают. Но, возможно, я ошибаюсь.

А зрители должны получать эстетическое удовольствие от этой выставки?

Нет! Я считаю, что любая выставка, любой проект должен возбуждать у зрителя мозг, пробуждать в нëм вопросы. Если он пришëл и задумался хотя бы о чëм-нибудь, хотя бы о том, много ли он работает в своей жизни, устраивает ли его это… Я, к примеру, когда посмотрела это видео, сразу подумала, что не хочу оказаться на месте этого героя, не хочу приходить с таким видом с работы домой, доставать из холодильника пиво и жарить картошку. Если человек начинает задавать себе такие вопросы, то это хорошо, для этого мы и работали. У меня сложное отношение к мерзоте в выставках как к какому-то откровению, которое вызывает сначала неприязнь, а потом заставляет думать. Но такие проекты, конечно, должны показываться. Я считаю, что выставки не должны доставлять эстетическое удовольствие, они могут это делать, но это не прямая их обязанность.

То есть искусство — это не праздник?

Нет.

Но в современном мире это же во многом такой вид досуга: мы все поработали, а после работы пришли на выставку отдохнуть. Вы как-то учитывали, что на выставке будут люди, которые вообще-то пришли отдыхать?

Да, они всегда так приходят, не только на эту выставку. Более того, я попыталась пронаблюдать: зрители ждут активности, поэтому организаторы и пытаются включить какие-то концерты, интерактивы в выставки. Поэтому я называю зрителя ленивым. Понятно, что в этом отчасти есть вина самих выставок. И мы постоянно получаем такие отзывы: мы не отдохнули, не получили эстетическое удовольствие. Сегодня у меня девочка спрашивала: а где картины? Когда у тебя голова пустая и хочется, чтобы было просто красиво, ну иди и посмотри фотографии леса, тайги. Я не считаю, что искусство — это праздник, и с удовольствием ругаюсь с теми, кто спрашивает, где эстетическая составляющая вашей выставки, или говорит, что художники XVIII века рисовали лучше.

__________________________________________________________________________________

Мой труд как зрителя в данном случае должен, наверное, заключаться в попытке оспорить те решения, которые этот проект мне предлагает, и попробовать посмотреть чуть шире, включив в размышления об этом проекте внешний контекст. Как мне представляется, в данном случае мы видим довольно интересный проект-мутант, который на уровне риторики пытается продемонстрировать, как искусство может обойтись без художника и без субъекта, но на уровне формы и контекста опрокидывает эту проблематику и подрывает себя изнутри.

Изобретение Дюшаном реди-мейдов приводит к постепенному отказу от эссенциалистского понимания искусства и развитию, с одной стороны, перформативной теории искусства (в которой утверждается практически магическое всесилие художника), а с другой стороны — институциональной теории, в которой право легитимации объекта в качестве произведения искусства отдается зарекомендовавшему себя институциональному полю (чаще всего реактивному, реагирующему на действия претендента). Есть и третий вариант, когда определяющую роль имеет восприятие объекта. Грубо говоря, у нас есть соотношение трëх компонентов (субьект — институция — объект), и мы можем утверждать, что нечто является искусством, в зависимости от того, кому из них мы верим. Если хотя бы одна из сторон утверждает, что нечто является искусством и у нас есть определëнный уровень доверия к этой стороне, то вопрос оказывается решëн с большей или меньшей степенью уверенности даже при отсутствии других членов этого отношения или при их «отрицании». Однако в этой простой схеме есть три небольших нюанса: во-первых, время (признание объекта искусством длится в течение, например, выставки, а затем искусство превращается в тыкву). Во-вторых, границы оцениваемого в качестве искусства «объекта» (понятно, что сюда могут относиться и действия, и события, что угодно демонстрируемое) могут быть крайне зыбкими. В некоторых ситуациях зритель может не понимать, что именно он должен оценивать, что именно предлагается ему для рассмотрения. И третий нюанс заключается в том, что могут быть ситуации, когда ни одна из трëх сторон этого отношения ничего не утверждает.

В случае с проектом «Мануфактуры» мы видим, что все три стороны, вступающие в отношения, не имеют легитимирующего статуса и сознательно отказываются что-либо утверждать. Субъект расщепляется на пассивного производителя и активного куратора, причëм оба они не считают то, что делают, искусством (несмотря на то, что у куратора есть и голос, и определëнная доля изобретательности). Рабочий никогда и нигде не выступал как художник и не заявляет себя в качестве такового. Для куратора это первый в его жизни подобный проект, почему мы должны ему верить? Институция тоже не обладает достаточным весом, чтобы заявить нечто в качестве искусства: это не музей, а скорее досуговый центр под крылом Комитета по делам молодëжи. Восприятие говорит нам, что да, эти цветные полосы напоминают абстрактную живопись, но, кажется, они слишком монотонны и однообразны, чтобы кто-то счëл их выразительными. Что же удерживает вместе все члены отношения?

Инерция самой предзаданной структуры и сопутствующий ей дискурс. Не столь важно то, что утверждается, отрицается или ставится под вопрос. Важнее то, как это всë организовано. Несмотря на то, что кураторы пытаются отрефлексировать рутинность и машинность труда, инерция их собственного труда (сознательно или бессознательно) оказывается для них в зоне слепого пятна. В отличие от своего героя, который оказался способен «переключиться» и использовать вторжение в чуждое ему поле в качестве источника силы для освобождения (тем не менее, не залипая в нëм и не становясь художником), кураторы, чьей оплачиваемой работой и рутиной является поддержание хода этой институциональной машины, воспроизвели все необходимые этой машине шаги с прилежной точностью. Экспозиция, развеска, концепция, монтаж, инсталляция, перформанс, анонс в соцсетях — вся организационная структура и весь дискурс были воспроизведены как положено. Инерция зрительского восприятия обеспечила считывание этой структуры как «выставки». Может ли небольшое замечание о том, что листы (выкраски) были произведены не-художником машинным способом, затормозить эту инерцию, если всë остальное на месте: и перформанс, и инсталляция, и видео, специально снятое для этого проекта? Был проделан большой труд по приданию тому, что не имело статуса искусства, вида экспозиции: была придумана концепция, продумано грамотное сопровождение этих листов другими работами, эти работы были созданы, обсуждалось расположение всего этого в пространстве и т. д. Интересно, что было бы, если бы кураторы попытались сопротивляться этой инерции кураторского действия, ожидаемого от них работодателем? Например, не стали бы размещать анонсы и как-то оповещать зрителей об открытии выставки? Или что было бы, если бы зрители, сопротивляясь инерции социально одобряемого зрительского поведения, начали срывать со стен и уничтожать эти не имеющие никакой ценности черновики?

Возникает ощущение, что кураторы, наоборот, рутинизируют освобождëнные из монотонности производственного труда объекты, возвращая их в рамки жëсткой предзаданной структуры, просто в несколько ином статусе и по другим правилам. Освобождают объект из рутины капиталистического производства, чтобы ввергнуть его в кураторскую рутину производства искусства. Манифестируя то, что зритель должен преодолеть инерцию своих предубеждений относительно того, каким должно быть искусство, кураторы тем не менее оказываются не в состоянии преодолеть собственную производительную инерцию. Сама форма выставки и всей организаторской сопровождающей деятельности не была отрефлексирована и поставлена под сомнение. Можно сколь угодно долго заворачивать в эту обëртку различное содержание (сколь угодно далëкое от стандартных представлений), но сама эта структура и сопутствующий ей дискурс сделают своë дело. Кураторская рутина — вот что делает объект искусством. Так этот проект отвечает на свой собственный вопрос. Экспонирование в пространстве, концептуальное описание, формулировка проблемы, анонсирование события. Причëм формулирование вопроса и постановка проблемы стали такими же правилами хорошего тона, как и всë остальное. Что же это за современное искусство, если оно не подкинуло нам пищи для интеллектуальных упражнений? Проблематизация и мысль становятся тем, что порабощается, встраивается, перерабатывается внешней машиной развлечений и молодëжного досуга, совершенно чуждой в своих интересах какому-либо теоретизированию. Именно игра в вопросы и ответы становится тем, что легитимизирует нечто в качестве «современного» искусства.

Однако удовлетворены ли мы таким ответом?