Рената М. Молинари

Польша 1980

Человек вспоминает с помощью памяти и забывает с помощью памяти.

Вспоминание есть работа, похожая на саму память,

а забывание ничем не сходно с памятью.

[…] человек обнаруживает удовольствие в вспоминании,

тогда как память находит удовольствие в созидании

творения, подобного себе […]

РАЙМОНД ЛУЛЛИЙ

Немного предыстории

Период, связанный с сезоном паратеатра в Италии, и интенсивным участием в нем, завершился для меня подготовкой монографического номера месячника «Сипарио» весной 1980 года, посвященного Ежи Гротовскому и вроцлавскому Театру-лаборатории. Практические занятия, теоретические семинары, участие в организации, двухэтапная научная конференция, наконец, редактирование писем легли печатью на эти года. Одним словом, меня можно было бы назвать знатоком театра, а возможно даже его адептом, и в качестве такового (знатока и адепта) я подпала под впечатление от нового отношения, которое (со стороны театра, но не только) предполагалось в этом делании между ведущими и участниками, профессионалами и любителями, театром и культурой участия, «на пути к действенной культуре», по высказыванию Гротовского; тонкого соотношения между производством и трансформацией в театральной практике.

Естественно, что меня привлека возможность участия в новом проекте, а именно Театра Истока. Я не слишком была в курсе того, как связан «Театр Истока» с предыдущими паратеатральными проектами; кое-что я о нем слышала, кое-что читала в тексте Гротовского «Рабочая гипотеза» и в краткой несколькостраничной разработке, которую мне показали его сотрудники — так незаметно проявилась «открытость» для участия в нем. Разве могла бы я не принять ее?

Слова Гротовского:

«Речь идет о исследователькой программе, в которую будут входить мастер-классы; это практический ответ экологического мышления сегодняшней культуры. […] Фоном для Театра Истока, служит тот факт, что цивилизация, которую мы творим на протяжении многих поколений, лишила нас нашего первого родного дома — ощущения «присутствия человека в большом мире творения». Если в цивилизации, обойтись без которой мы не в состоянии, не умеем или не хотим без нее обходиться, мы оказываемся боздомными, — без природного мира, который от нас уходит: лес становится парком, поле становится паркингом — тогда поворот к родному дому мог бы нас возродить, вернуть к нашей первичной принадлежности. Мог бы, если бы не означал разрыва с цивилизацией, а только дополнял ее. Потому что цивилизация стала неотрывной частью нашего бытования.

Отправной точкой Театра Истока является предположение, что существует ДВЕ ПРЕГРАДЫ, ДВЕ БЛОКИРОВКИ, отрезающие нас от истинных живоносных источников. Преграда в нас самих — отделяющая нас от «забытых энергий» в нас — и преграда перед нами — наши чувства, с наросшей на них оболочкой, отделяющей нас от прямого восприятия, от «природных энергий мира». Выйдя из детства мы — как сказал Малларме — отреклись от восторга. Поэтам говорить об этом более пристало. […]

Международная группа Театра Истока проводит исследование (изучение и полевые разведки) в разных точках мира, в разных культурах и в контексте разных традиций. […]

Иследование чего? Существуют техники истока, драматические и экологические одновременно. […]

Центральным вопросом для Театра Истока являются однако не техники истока, а ИСТОКИ ТЕХНИК.

Есть точка прежде различий, а следовательно и влияния контекста социального. Она присутствует в нас постоянно. Она как забытое знание. «Искусство возвращения». Театр Истока есть нечто сренее между ремеслом и научным экспериментом: он создает условия, назначает проверяющих — свидетелей, которые входят в него, контролируют — что работает, а что нет. Отчасти это исследовательская работа.

Практический семинар Театра Истока реализуется с начала июня до конца августа 1980 года, то есть на протяжении трех полных месяцев, как бы отдельными порциями. … Это рабочая ситуация. Не предполагается участия свидетелей или зрителей или участников в смысле паратеатра (это требовало бы «одушевления» межчеловеческой событийности, но на семинаре Театра Истока для этого, в силу самой природы вещей, нет места). Заинтересованный человек извне здесь является тестором — действующим фактором объективизации (верификации) реализуемой практики».

Об этом я читала и слышала в Милане. Спрашивала об этом и других и саму себя. Тестор: «действующий фактор объективизации (верификации) реализуемой практики». Ну как тут не вызваться?

Приглашение

Телеграмма с приглашением сообщила: «Будьте в офисе Театра-лаборатории во второй половине дня или вечером 29 июня. Ваше пребывание запланировано до 8 июля. Возьмите с собой одежду для практической работы и спальный мешок». Приготовления, отъезд: важно выехать. Там я не должна буду решать, что мне делать; мои дни будут выстраиваться не мной. Я ничего не должна буду решать сама. Быть приглашенной, довериться. Всегда без проблем можно вернуться обратно.

29 июня — воскресенье

Приготовления были нервными: школа, дом, друзья, работа; мне кажется, для того, чтобы выехать, необходимо достать nulla osta.

Я устала и сама удивляюсь, когда говорю: «Не могу дождаться, когда буду во Вроцлаве. Есть надежда, что так или иначе поездка состоится. Там я не должна буду проявлять никакой собственной инициативы и чего-либо решать, достаточно того, что я буду следовать их инструкциям. Какое облегчение!»

Из Милана я выезжала одна. Все остальные уехали в пятницу.

Суббота — день тяжелый. Иду в театр с Антонио и его сыном.

Дорога самолетом очень сложная: сперва самолет из Милана в Цюрих, потом из Цюриха в Варшаву, и только потом из Варшавы во Вроцлав.

Никогда не была во Вроцлаве. Вот и прекрасно, путешествие помогает отвлечься от ежедневных хлопот.

Должна помнить о том, чтобы не потерять багаж. В Цюрихе времени совсем не будет, послала его сразу до Варшавы.

— Что мне делать, если пропадет мой спальник?

Потихоньку разговариваю с людьми, спрашиваю, разузнаю. Путешествие мне начинает нравиться. Чувствую себя как на гастролях. Все что от меня требуется — мое присутствие.

Со мной пробует познакомиться шестидесятилетний швейцарец. Я даже не сержусь. Наблюдаю за смущенной девицей, следующим предметом его интереса.

Подлетаем к Варшаве. У меня есть три часа на то, чтобы достать билет на другой самолет. В Варшаве я уже была.

ПОПУТЧИКИ

После посадки в Варшаве, у меня есть три часа на то, чтобы достать билет на следующий самолет. Вижу африканцев в ярких одеждах. Может быть, их встречает кто-то из театра, кто-то, кого я знаю, кто-то из них?

— Нет, нет. Я должна все делать сама. Все сама, как абсолютно сторонний человек, это мое путешествие.

Уладила формальности, связанные с пересечением границы, обменом долларов. А теперь вопрос: где может быть аэропорт для внутренних рейсов?

Останавливаюсь ждать такси. Элегантная блондинка любезно спрашивает меня по-французски, не может ли она чем-то мне помочь. Я объясняю свою проблему: она показывает мне свободное такси.

Сев в машину, чувствую себя уже почти на месте.

Таксист предлагает мне обменять доллары по курсу черного рынка. «Нет, нет».

Все должно происходить законно, никакого легкомыслия, никаких ошибок.

Подъезжаем к аэропорту внутренних рейсов. Если все пойдет нормально, то я должна буду ждать два часа. Табло отправления отсутствует. В зале ожидания только поляки. Время от времени кто-то объявлял по-польски и загоралась надпись над коридором, ведущим внутрь здания.

— Где может быть Вроцлав?

Иду за информацией. Мне сказали, что за полчаса до вылета я должна подойти к коридору. Откуда-то появилась шумная группа молодых американцев.

Все это мне напомнило автобусный вокзал на Пьяцца Гранди. Множество сидений, обитых заменителем кожи, люди с сумками, суматоха, беготня детей. Не хватало только услышать: «Кремона», «Крема», и миланский диалект.

Хочу пойти в бар. Но что будет, если как раз в это время зажжется надпись «Вроцлав»? Лучше оставаться на месте.

Подошел какой-то парень, длинный и худой как жердь, в тяжелых горных ботинках и с рюкзаком за плечами. Выглядит потерянным. Сперва он подошел к окошку информации, потом сел и стал разглядывать тех, кто смотрит телевизор.

Мне показалось, что он летит во Вроцлав. И я решила не выпускать его из виду. Прошло всего четверть часа.

— Хорошо, я лечу во Вроцлав, в котором никогда не была.

Мой попутчик с рюкзаком за плечами выглядит очень молодо, полным сил и хорошо экипированным.

А я — нет. Но я не умру от этого. Скорее уж, меня заботит то, что я голодна, но не могу сойти с места.

Мой приятель тоже не двигается. Больше никто не подходит. Наконец, загорается надпись «Вроцлав». Пропускаю парня вперед и иду за ним.

Полная женщина в таможенном мундире показывает, чтобы вошла в деревянную кабинку, открывает багаж, обыскивает меня и, наконец, пропускает.

Он уже сидит. Я сажусь рядом, улюбаюсь ему как уже знакомому и спрашиваю: «Вроцлав?»

Он отвечает мне «Yes», от чего мы оба испытаваем облегчение.

Спрашиваю дальше: «Гротовский?»

Ах, да. Стало быть, мы едем в одно и то же место.

Карты раскрыты, мы коллеги.

Мы разговариваем по-английски. Его зовут Йорге, он мексиканец немецкого происхождения. Ему около двадцати лет, он актер, актер-мим, так он сказал. Он был командирован своей группой, с которой Гротовский встречался в Южной Америке.

— А я?

Я приехала из Италии.

Нет, я не занимаюсь театром.

Зачем туда еду?

Я участвовала в паратеатральных стажировках вместе с другими помощниками Гротовского.

Да, и с ним я знакома.

Я работала с ними, когда они были с Милане, водила машину, покупала свечи, доставляла минеральную воду.

Я принимала участие в двух театральных семинарах, посвященных Гротовскому.

Была в организации. Кто я? Организатор?

Я делала все необходимое, что они могли приехать в Италию.

Имею ли я отношение к театру?

Сейчас я работаю в театральном журнале.

Шесть лет назад работала в театральной группе. В группе третьего театра, была у Барбы.

Да, я знакома с ним.

Уже не занимаюсь театром.

Я могла бы ехать как исследователь? Это преувеличение!

Я еду, чтобы проверить. (К счастью, ему непривычна итальянская диалектика, а я просто…)

Еду, чтобы кое-что закончить, in one way.

Я хочу заниматься Театром Истока, хочу попробовать еще. Меня восхищают исследования Гротовского.

К счастью, самолет взлетает. Он сидит передо мной. Всюду ужасный щум. Он оборачивается ко мне с подозрительной вежливостью. Кто знает, что он мог вообразить, видя мою неохоту говорить о многолетнем знакомстве с группой из Вроцлава.

Если бы он знал, какое замешательство вызвало во мне это нежелание.

Стало ясно, что мы едем во Вроцлав по разным причинам, но так же ясно, что мы попутчики.

Мы приземлились. Выходим из самолета. Очень холодно. Наш багаж выгружен прямо на асфальт. Что теперь? Сейчас 18:30. Я выехала из Милана в 11:00.

Мы быстро приходим к соглашению, что нужно ехать в центр. Тут есть автобус, который идет в город. Садимся. Наши пестрые рюкзаки становятся предметом веселья для других пассажиров. Сразу видно, что мы вместе. Мы едем.

ВНУТРИ

Польша. Солдаты, женщины в демисезонной обуви, парни с короткими стрижками.

Собирается дождь. Нам не очень весело. Тут должен быть какой-то завод. Опускается холодный, дождливый вечер. Появляются первые жилые кварталы, напоминающие ряды казарм, хмурые и бедные: бедность с достоинством, не бросающаяся в глаза. Цветные фрески на стенах домов представляют суровые лица рабочих-суперменов.

Как это? В литературе, посвященной Гротовскому, говорится о выборе им небольшого городка. То, что мы видим, напоминает Чинизелло-Бальзамо — провинцию, какую только можно себе вообразить, сразу после войны.

В тех немногих телевизионных сюжетах о Гротовском, которые я видела, его голос звучал как эхо под сводами собора, может быть, краковского: соборы, романтическая культура — вот чего я ожидала увидеть на родине Гротовского. В то же время, пожалуйста: я увидела соцреализм, вдобавок к дождливому воскресному дню.

Определенно, это было слишком смело.

Мы в городе. Теперь никто из нас не говорит ни слова. Здесь должен быть центр. Мы выходим из автобуса, показываем прохожим карту с адресом Театра Лаборатории, в ответ получаем расплычавтые пояснения.

Рюкзяк тянет книзу. Кто-то отворачивается с смехом. Удивительно, но я чувствую себя в наилучшем порядке. Он тоже, только он гораздо выше меня.

Мы заходим в какой-то двор. Очень красивый, но к сожалению, не тот, что нам нужен.

Старушка и две девушки показывают нам, где театр.

А вот и дверь. Тут даже есть стрелка на земле: Theаter of Sources, Origina Mysteria, или нет, не так, а: Misteria Originis. Не уверена, прочла в спешке, увидев что-то знакомое, сейчас точно не вспомню. Мы выходим с другой стороны квартала.

Это Театр Лаборатория? Мы возвращаемся к дверям.

Надпись «Звонить». Звоним и входим.

Внутри темно, очень маленький коридор, с левой стороны двери в жилые помещения. Три квадратных метра площади, заставленной полками с разложенными на них журналами, возле окна деревянный стол, кресло и табурет. Есть телефон, рядом адресная книга. Высокая женщина приглашает нас внутрь. Я сажусь на табурет, Йорг остается стоять. Личные данные, паспорт, приглашение, разрешение на въезд. На этом все.

— И что? Вы нам больше ничего не скажете?

«До послезавтра вы свободны. Работа начинается во вторник с семи часов утра. Завтра в девятнадцать часов у вас состоится встреча с Ежи Гротовским. Работа продлится пять дней. Вы можете оставаться до восьмого числа. Вы должны внести пчятьсот злотых для оплаты питания, которое вам будут привозить во время работы. Если вы хотите взять с собой деликатесы или какие-то особые продукты, например, кофе, шоколад, сигареты, то должны купить их завтра до отъезда в Бжезинку».

Это все. Женщина встает, чтобы проводить нас в помещения, где мы будем ночевать. Мы проходим через небольшую комнату с деревянным полом и небольшим окном, через которое просачивается скудный свет. В шкафу листы бумаги и объявления, стол с печатной машинкой. В следующей комнате побольше стол и две скамейки, кто-то пьет чай. Света уже почти нет. На стене напротив две раковины, слышно, как льется вода в душе. Действительно очень холодно. Наконец, две очень темные комнаты, еле-еле освещенных. Окна и двери занавешены тяжелыми шторами. На полу лежат матрацы. «Вы можете спать здесь».

Пара человек, сидя на матрацах, раскладывают спальники, импровизированные туалеты. Никто почти ничего не говорит. Я занимаю место рядом с невысоким парнем с прямым, слегка нахально вздернутым носом. Йорг раскаладывает вещи в глубине.

Я вытаскиваю из рюкзака свитер — правда, очень холодно — и с ходу принимаю приглашение соседа: «Хочешь пойти с нами? Мы подождем». Он говорит это по-французски. Я решила идти. Мы еще кого-то ждем. На минуту заходим в кабинет. Над телефоном к стене кнопкой пришпилен листок с номерами телефонов. Есть и номера Людвига и Збигнева.

Я могла бы им позвонить, и они, навернчяка, пригласили бы меня к себе домой. Они не раз говорили, что во Вроцлаве я буду их гостем.

Но нет, я подожду до завтра (если смогу) вместе с остальными, каждый сам по себе, в ожидании.

Я полна решимости, группа увлекает меня за собой.

Ожидание, время ожидания

«До послезавтра вы свободны. Работа начинается во вторник с семи часов утра. Завтра в девятнадцать часов у вас состоится встреча с Ежи Гротовским. Работа продлится пять дней. Вы можете оставаться до восьмого числа». Немного другой практической информации. Это все. Мы ждем одни в огромной комнате-спальне, в маленьких группках, немного растерянные, но полные сил. Ночь, день и еще одна ночь. Всю ночь кто-то неустанно ворочается, завтра еще целый день, а потом начинаем. Я говорила: когда я буду там, то они будут обо мне заботиться. Вот они и заботятся. Создается впечатление, что мы полностью предоставлены самим себе. Это не просто день ожидания, но это само время ожидания, которое предваряет встречу. Встречу с чем-то неведомым, чем-то, что ты ждешь, к чему ты готовишься. Ожидание связано с надеждами. Ожидание связано с встречей, которая есть познание. Встреча скрыта в ожидании. В ожидании понимаешь, для чего ты здесь. Ожидание это такое же делание, оно есть время, когда ты работаешь. Каждый ритуал предполагает время ожидания… В некоторых случаях ожидание порождает замешательство и зависимость: человек, изматываемый ожиданием, естественно ограничен в возможностях своих действий. В ожидание активизируется потребность в совместности: встречи с кем-то или с чем-то, что возвратило бы нам иллюзию, чувство целостности. Оно лишено функциональности, нейтрально: опустошение для наполнения. Ожидая, узнаешь то, что встретишь. В ожидании встреча приобретает форму. Еще не произошло ничего, ничего из того, зачем мы сюда приехали. Ничего из того, чего мы ожидали перед приездом.

ДРУГИЕ КОЛЛЕГИ

Итак, мы ходим по Вроцлаву; очень холодно и сыро. Здесь есть небольшая группа говорящих по-французски. Они кажутся очень солидарными: я тоже говорю на этом языке.

На каком языке будут проходить наши занятия? Один мужчина, которые выглядит знающим здешние места, рассказывает по-французски о театрах, спектаклях, пивных. Я очень голодна, Йорге тоже; группа разделяется.

Мы оба остаемся с Патриком. Так зовут того француза с нахально задранным кверху носом. Бретонец, молчаливый, он выглядит как сказочный персонаж, этакий деревенский житель, исполненный здравого смысла. Он оказался здесь, потому что некоторые его друзья посоветовали ему работать с Гротовским. Так он сказал. Какая друзья могут быть у этого маленького бретонца?

Есть еще Марта, тоже бретонка, студентка. Она не занимается театром, но хотела бы пройти через опыт, о котором ей рассказывали друзья; симпатичная очкарик, немного полновата, с прядью волос, падающей на глаза. Меня забавляет это «устное» измерение информации, передача из уст в уста, в сочетании с опытом, настолько личным, можно даже сказать элитарным. Мигель — мексиканец, он изучает танец в Париже: «Жить в Париже очень интересно, здесь своего рода театральный перекресток, происходит множество разных вещей, крутятся разные люди». Завернутый в пончо, в наброшенном сверху плаще, он привлекает внимание людей на улице. Он быстро со всеми знакомится, с нами тоже.

«Que pasa, Renata, que pasa?» («Что происходит, Рената, что происходит?»)

Ночь, день и еще одна ночь. Потом мы начинаем.

А может быть, все уже началось?

Сыро, холодно, все закрыто, и так нам предстоит провести целый день. Патрик разузнает о курсе валюты, Йорг — об обратном билете, мне нужно купить сигареты, а Марта собирается пойти в ресторан. Мигель пытается найти для каждого из нас лучшее решение.

Думаю, какая же я упрямая. Я могла бы сейчас находиться в тепле, в гостинице, но я торчу здесь, под дождем, и ищу места, куда можно было бы зайти, при этом не очень дорогое.

Стоп! Прочь уныние. Смотрю на нашу компанию: какие же мы красивые! Когда это я была в компании таких разных, богатых и красивых людей? Каждый является тем, кем он есть, без необходимости что-то доказывать или оправдываться, без фальшивой клановой солидарности. Немного растерянные, но полные сил.

Еще ночь и день, и еще одна ночь.

Мы заходим в бар, где, судя по всему, можно перекусить горячей запеканкой. Мигель находит официантку, говорящую по-французски, и от нее узнает, что для того чтобы выпить пива или кофе, нужно идти на вокзал. Идем туда.

На вокзале длинные очереди людей разных типов и возрастов: мужчины, женщины с детьми стоят в очереди к огромных кастрюлям с супом, к прилавку, где продают пиво, кофе, чай. Это, скорее, не буфет, а что-то вроде столовой для бедных. Все стоят с мисками в ожидании своей порции и с кусками хлеба с маслом. Я нигде не видела ничего подобного.

На выходе я встретила Людвига — вот так неожиданность! С ним вместе Жак Хват, приехавший из Варшавы. Тут же я встретила Збигнева, который пришел за Грегори Хиквитом (Мерседес). Обьятия, приветствия.

«Ты здесь, вот это да!»

«И не позвонила мне?»

«Где ты ночуешь?»

«В театре?»

«А почему не у меня?»

В самом деле, почему не у них?

До завтра.

Мои коллеги явно заинтересованы: кто это такие? Они из театра? Где вы познакомились? Рассудительный бретонец и подвижная Марта не задавали вопросов.

Уже поздно. Мы возвращаемся. Темно и холодно. Приехали новые люди. В темноте ныряем в свои спальники. Спускается ночь.

К счастью, в моей жизни были приятные ночи. Мысли, желания, сны, а завтра цуелый день, и потом мы начинаем.

Хочется просто быть с кем-то, кто меня любит, и кому нет никакого дела до театра.

Судя по шевелению в комнате, не у одной меня беспокойные мысли.

30 июня — понедельник

Мы проснулись рано. Холод, дождь и утренние уборщики вынудили нас вылезти из спальников.

Когда мы выходили, кто-то уже возвращался. Оказывается, в кафетерии по соседству можно сьесть много разных вещей. Мы немедленно отправлямся туда. Забавна эта наша забота о собственном выживании. В десять утра я уже действительно основательно наелась. Потом я выхожу, чтобы поменять деньги, купить кофе, немного шоколада.

Когда говоришь об этом, все выглядит таким простым, однако с утра и до двух часов пополудни мы как минимум четыре раза возращались в театр. Мы встречаемся, находим друг друга, задаем себе вопросы.

Еще не произошло ничего из того, зачем мы здесь. «Такое впечатление, что мы остались предоставленным самим себе, интересно, почему» — недоумевает во время одной из наших встреч Мигель. В первый раз я вижу, чтобы он был так обеспокоен.

Осталось уладить еще некоторые вопросы с паспортом.

Встречаю Збигнева. Около трех часов, мы идем к нему. Это праздник! Возвращаюсь около шести. В театре встречаю всех своих коллег, среди которых появились новые, только что прибывшие.

Атмосфера слегка нервная. Кто-то читает в холодной комнате. Около семи все на своих матрасах. Высокая женщина, которая нас впускала, входит, чтобы проветрить зал. Она просит нас передвинуться в глубину зала, зажигает свет, расстилает одеяла, готовит чай, ставит пепельницы.

Нечто подобное я уже видела, на острове Сан-Джакомо, когда Ирэна мыла полы перед приходом Гротовского.

Наконец, он входит.

С небольшим рюкзаком на плечами, он приветствует всех сразу, улыбается, садится.

Нужно выбрать, на каком языке общаться: на французском или английском?

Кто-то вызывается переводить: женщина из Ирана, живущая в Париже. Но ее предложение вскоре отклоняется. Гротовский принимает решение говорить по-английски.

Лучше просто его слушать и не делать никаких заметок.

Мы убираем свои блокноты обратно в рюкзаки и достаем сигареты.

На каком языке нам говорить?

Бедный язык, как мне будет не хватать в этих опытах общего языка, родного языка, родного хотя бы для некоторых… А он всегда переводит или просит переводить: иностранные слова в иностранных фразах… Но пару раз я видела, как он шел с кем-то под руку, погруженный в тонкости польского языка. Гротовский часто иронизировал над моим неправильным использованием иностранных языков. «Надо говорить patuà», конечно, с акцентом на «а». И когда он просил меня, чтобы я переводила, то поправлял даже мои паузы, а иногда и даты.

СЛОВА ЗНАКОМЫЕ И ТАИНСТВЕННЫЕ

А дальше разговор о Театре Истока.

Начало мне уже известно: теоретические посылки, о которых я читала в «Шапиро». Некоторые тезисы я слышала на семинаре в Милане.

Узнавание уже знакомых формулировок немного меня успокоило: это именно то, чего я ожидала. Но в то же время во мне нарастало какое-то беспокойство: а если и дальше будет лишь то, что мне уже известно? Повторение чего-то, что я уже испытала, и к тому же испытала в более интимных обстоятельствах, более приятных и спокойных, нежели теперь.

Слова звучали знакомо, но поскольку они возникали как подсказки для возможной практики, они казались таинственными. Слова, разделяемые нами в теоретическом дискурсе, переданные на расстоянии, разделяемые как некие формулировки, начинают тревожить, когда они становятся программой действий.

Мы работаем над восприятием, над открытием наших возможностей восприятия, стена вовне и стена внутри…

Ясно, работаем над восприятием. Эти слова я уже слышала, однако не задавалась вопросом об их значения с практической стороны дела — работаем над восприятием.

Ведь личный паратеатральный опыт должен был помочь мне понять объем, не только театральный, восприятия в движении.

Люди внимательно слушают. Трудно представить себе менее фасцинирующий способ говорения, чем английский Гротовского. Ему недостает свободы и подвижности, которые дает ему его французский.

Его речь выглядит очень скрупулезной, даже педантичной. Он старается сказать все именно, как это должно быть сказано, ищет слова, выглядит очень озабоченным — о нас, о словах, о работе.

«Там вы встретитесь с моими коллегами, они предложат вам техники, уходящие своими истоками в разные культуры, либо же такие, которые они разработали сами».

Сопровождение практики, исследования — это меня тоже касается…

Техники истока, истоки техник.

Это мне известно: тогда я была уверена, что известно.

Существует много техник истока, но мы не хотели бы их открывать. Мы ищем исток техник.

Мне кажется, он настроен на исток скорее как на некое таинство. Возвращаюсь мыслями к надписи (правильно я ее запомнила или нет) в узком проходе, ведущем в театр — «Таинство Истока» (Misteria Originis). Я вижу мазки кистью. Пытаюсь представить себе руку, которая вывела эти архаичные слова кистью на асфальте.

Сейчас я слушаю некую историю, как мне кажется, санскритскую. Гротовский рассказывает про богиню, в которой одновременно есть и женское и мужское начала. Поиск единства за пределами или вопреки различию, разделению.

Странно, но я не слишком слежу за тем, что он говорит: у меня такое ощущение, что он повторяет и повторяет, до полного исчерпания.

Кажется, он говорит о тексте, в котором написано: когда найдешь то, что сзади то же самое, что и спереди, и что сверху то же самое, чт и снизу, тогда обретешь единство. Тут появляется языковая проблема: behind, in front? То, что наверху, впереди, перед, напротив? Как это сказать точно по-французски? Чему это соответствует?

После многих попыток сказать по-фрацузски и по-английски, сошлись на behind. Слушаю дальше, он говорит, но мои мысли уносятся моим воображением. Воспринимать токи природы, тепло и холод, которые становятся ветром…

Тепло, холод, ветер, природа…

Я все время говорю об опыте природного, но вы не должны представлять это себе как некое эстетическое переживание, на западный манер. Вообще-то западный человек, когда он говорит, что любит природу, любит свое отражение в пейзаже. В европейской любви к природе присутствует много нарциссизма. Здесь ничего подобного не будет.

Теперь мифическая история: единство, различие, тайна целостности, элементы мужского и женского…

Он говорит и говорит.

Говорить правду, искать ее.

Работа утомительна. Вам будет казаться, что никто не дает вам совета (никто не заботится о вас), и в этот момент нечто будет происходить. Каждый организм может сам позаботиться о себе, даже самый слабый.

Я стараюсь быть внимательной. Тем временем он говорит: …

Первые два дня вы будете работать над разными техниками. Попробуете все. Это довольно тяжелая работа, иногда вам будет казаться, что вы нуждаетесь в совете. Собственно тогда вы и должны продолжать. Потому что только с этого момента что-то и начнет делаться. Начнется изменение ваших способностей восприятия.

Например, очень важным будет бег по лесу. Бег особым шагом, который нужно будет выдержать три или четыре часа. Только тогда вы начнете воспринимать движение иным способом.

Каждый организм может сам позаботиться о себе, даже самый слабый.

Сейчас я слышу только эхо моих представлений.

А также работа в вольном темпе: вольный ритм в природе. А также хождение в природной среде с завязанными глазами. Прежде всего, вам продемонстрируют, что это возможно, что можно бегать между деревьями с завязанными глазами.

Подобно американским индейцам воспринимать природные токи: тепло и холод, которые порождают ветер.

Видеть также «ужасные» аспекты природы. Природа может заключать в себе опасность и вызывать испуг.

Вы не должны дать увлечь себя чему-то экзотическому, чему-то далекому. Здесь целая деревня с Гаити, деревня Сайнт Солейл. Это мои коллеги, их работа не должна казаться вам чем-то притягательным в смысле экзотики.

Я окидываю взглядом зал в поисках моих коллег. Не вижу никого кроме Патрика, который сидит возле меня. Слышит ли он то же, что и я? Что он представляет себе? Где может быть Йорге?

Это опыт одиночества. Каждый есть сам по себе. Возможно, вы встретитесь с кем-то в лесу, но это не будет человек, это будет не человеческое существо.

Я едва сдерживаю смех (а может быть, это он шутит?).

Поэтому просьба не разговаривать. Вы находитесь в коллективе, но это не коллективный опыт.

Я вспоминаю наши прогулки по Вроцлаву, наши рассказы о себе…

Нет необходимости в том, чтобы вы что-либо рассказывали друг другу, громко высказывались. Если возникнет необходимость в чем-то, например, в общих ситуациях, за столом, вы можете спросить, это не запрещается, и все это не является чем-то окончательным, вы всегда можете вернуться назад. Мы здесь не для того, чтобы быть вежливыми друг с другом. Конечно, мы не хотим быть грубыми, но мы здесь точно не для того, чтобы переживать некий коллективный опыт, чтобы быть в группе, хорошо себя чувствовать в группе. Это испытание одиночеством. Каждый сам встречается с разными техниками.

Ведущие тоже не будут много разговаривать. Мы будем двигаться за традиционной формой путем следования. И будем просить вас, чтобы вы следовали тому, что будут делать ведущие, ваши проводники.

Внимание, следование не означает простого повторения того, что кто-то делает. Для следования необходимая интеллектуальная способность. Я помню, когда был маленький, была война. Как-то раз нам нужно было пройти через заминированное поле на границе. Нас сопровождал местный старик. Противник освещал поле, так что нужно было вовремя пригибаться, прятаться в углублениях земли, останавливаться, следуя за стариком. Следовать осмысленно: понимать, когда действие связано с временем, а когда с пространством. Следовать осмысленно. В первые два дня, когда вы уже будете иметь возможность попробовать различные техники, во время разговора вам предолжат сделать выбор. На основании чего? Выбирайте опыт, то есть те опыты, которые вам показлись ближе, во время которых для вас произошло хотя бы на минуту открытие чувства, открытие восприятия. Пытайтесь раскрыть поле видения на 360 градусов: это изменение перцепции, не только ее расширение. Это восприятие идиота, такое, которое видит Бога.

Три следующих дня вы будете работать над этим опытом. Это очень мало, но для этого открытия может быть достаточно одной секунды. Не пытайтесь достичь этого искусствено, искусственными средствами. При такого рода опыте существует опасность галлюцинаций, поэтому вам будет разрешено спать дольше, чем у нас разрешается обычно.

Не хватайтесь за мысль о том, как ввести себя в измененное состояние сознания. Если вы будете думать о себе, то думайте лучше о себе с иронией. Ирония помогает в таких обстоятельствах: это я, я делаю это, здесь, кто бы мог подумать…

Щепотка иронии; наверное, будь у меня эта щепотка иронии, я бы не закурила следующую сигарету.

Я не думаю, что могу еще что-то рассказать. Невозможно объяснить то, что мы будем делать. Если у вас есть вопросы, то я к вашим услугам. Следующая встреча будет с группой участников из Польши.

«А для чего вы рассказали нам обо все этих вещах, если о них нельзя рассказать?»

Вопрос молодого высокого француза с лысой головой звучит неожиданно и повисает в долгой тишине, прерываемой покашливанием, шарканьем ног, переменами позы. Мы сидим, склонив почтительно головы, следя глазами за движением пальцев, теребящих края одежды, рукава пальто. Он улыбается: Надо же было что-то сказать. Мне следовало вам это сказать, чтобы потом уже не говорить.

Снова улыбка и ожидание. Кто-то подходит к нему. Он смотрит вокруг, улыбаясь, потом встает и выходит.

Мы следом за ним.

Выйдя из зала, мы почти не говорим, нам хочется есть.

«Что мне еще вам сказать? Я умолкаю. Я умолкаю потому, что знаю, что я один. Я не просто чувствую себя одиноким. Довольно и того, что это было сказано».

Ну, конечно, Мигель, хорошо, что мы теперь это знаем.

Он говорит, что нам нужно пораньше лечь спать, завтра в семь мы выезжаем. Сыро и холодно.

Мы идем спать, готовимся к утру.

Какие сны между третьей и четвертой попыткой завернуться в спальник. Еду тоже нужно уложить сюда.

Опять этот сон, когда же он отстанет? Укладываю шерстяные носки. Так-то лучше.

Нужно спать. Осталось два часа.

Отвернувшись, приветствую Патрика. После чего он с силой зажмуривает глаза и спит, лежа навзничь: утром надо его разбудить.

Но всю ночь кто-то еще ходит по комнате: одни умываются перед сном, другие когда проснутся, а третьи, когда кажется, что все остальные спят, и поэтому нет очереди.

Я решила, что пока я здесь, умываться уже не буду. Но при этом ни на минуту не теряю бдительности.

Еще чуть больше часа на сон. А завтра садиться в автобус, не позавтракав?

Думаю только о себе.

Открываются высокие двери, сквозь которые падает немного сырого света.

(Продолжение следует)

Перевод с польского П. Куликов