Через что же надо пойти, чтобы быть открытым миру вокруг и распахнутым миру впереди, и не ждать от него ничего, быть готовым ко всему и знать, что есть всё?

Тело для меня — это самый главный герой, тело человека — это куда больший диктат чем вся культура и наука вместе взятые и умноженные на сто — она, эта стократная сумма перемножений, такая только потому что такое тело, будь мы алфавитом, существуй магнитной волной — всё было бы совершенно иначе. Тело — вечное мерило, тело заведомо эвиденциально, это родина любого означающего и означаемого, родина любого концепта и система заоблачной сложности — выплескивающая в окружающее пространство протуберанцы, называемые человеческим существованием. Биохимия головного мозга, часть и мотор нашего тела как тела сапиенса — создала всё видимое вокруг нас, нашими бушующими гормонами в нас, нашими телами и руками, именно она — биохимия неизмеримое начало и лоно любого дискурса, идеи, импульса, открытия, родина разумности — всегда на порядки более примитивного, куцего, заведомо несвободного — обусловленного, обусловленного химией наших клеток — интеллект детерминирован телом — интеллект всего лишь акцидентный довесок, брошенный величием сущего в одиночестве, и заранее лишенный возможности понять всё, ибо наша способность анализировать на самом деле это анализант, порожденный тем, что не поддается анализу, ибо за рамками видимого и даже предвидимого, не концептуализируемое, на шаг более сложное, оно из царства стохастических суперсистем — тело, энергия и гравитация.

Layout:

…Литературное-литературостностность, литературность, фотографическое запечатление реальности, отображение и такая стенография фотоспособом, линейная репрезентация (représente) видимого — это постоянное слоняние в замкнутом мире реального, это бесконечная каденция сомоподобия воплощаемая в сомоподобии, это все фотографы от Линдберга, до кого угодно еще вниз по популистской лестнице распознавания и лайканья, множащихся как вирус, одинаковых как трава, такого же посредственного травления, это не фотография, а фотоскопия, это унылое стягивание на эмульсию изображения, срабатывающим вяло, как самописка, как хобот мертвого слона, как переполненное вымя блеющее болью, отдающее высасыванием из пальца — затвором, не оглушающим эвристическим прецессионным виртуозным нарезанием, огнестрельным щёлканьем затвора — таким пулеметным, но одиночным тра-та-та-та, лязганьем затвора Сиффа или Мапплеторпа, без неминуемого авторского звучания, голоса живого, иного, явного и являемого, обретаемого каждый раз в каждом кадре заново, автором самого себя и зрителем автора в кадре — такие авторы они фигурирует (figure), изображают реальность, фотографически и почти физически собой контаминируют увиденное и снятое, бесконечность языка — вне знания, вне рассудка и вне ума, вне какого угодно повторения впредь каждого кадра в отдельности и всего целого одновременно, вне поля, в не неподдельное и неподражаемое обличие, обличáние, обналичивание невидимым собой в кадре, видимого глазами и в видоискатель камеры, глазом. Это чистый поэзис фотографически сказанного, вне и пара-зрительного, поражающего — это интроецирование куда больше чем проецирование на эмульсии чувствительные к свету и цвету.

Современный бардак и катастрофическое положение фотографии, замещение фотографического, деятельностями, говорящими на языке эмиссии, проекта, подобия, контрабанды, трюка, клише, хода и способа с методом, кто во что горазд, или упёртые и бессмысленные мракобесные презумции фанатичности корифеев, фундаментализма аналога/формата/олдскульности и какого-дь вздрюченного устаревшего мокрого процесса, бромойля. Бессмысленная презумция цифрового как вообще возможного быть как такового, любой его ипостаси, это интригующие дилетантов и рынок рывки девиации, рвота деятельности пенящаяся с верху купюрами, цацками, vox populi, урывки эрозией, юз, к верх тормашками, общественно-развлекательная деятельность выдаваемая за vox Dei, за творчество, мастерство и искусство — это сборище красножопых бабуинов, которым производители подарили-продали цифровые камеры, а все прочие институализировали сферу мастера и феномена, эвристики, аналога, химии и даже ноумена до полной её/их уничтожения. Графомания очевидности, дериватива, поддельности и всеподобности. Дикари, бегающие с бусами из пластика, полиуретановой лепниной, гипроком и цифровыми фотокарточками — медным векселем пенящейся демагогии…

Пдф:

Uxori Carissimae.

Три единственные женщины в моей жизни. Три линии. Три траверса. Три яремные ямки. Трикстер с Эвредикою и Герою. Три морены на теле и в памяти. Три бесценных кристалла бесконечного счастья и пропасти — апофеоз моего физического ликования, если взять, лукаво — по модулю. Три разные, по-разному разные, похожие в чём-то, чем-то почти одинаковые. Мои фантазматические пружины. Две с половиной трагедии, две родные любимые и одна лучшая. Предавшая, преданная и обожающая. Чистое означающее, никакой двусмысленности, всё и все с голоса, образы, буквы эти, чутьё и априорная и неоспоримая чувственность фотоэмульсии. Концептуальная дистиллированность. Ромбы Михаэлиса. Чистый фактурно-фигуративный мимесис греческой скульптуре и эпосу. Экспрессивное подобие оммажу М.Б. над не одним стихотворением — его, то ли студенческой, то ли пенсионерской истерике.

Две из них почти уже ускользающие из памяти общим целостным, но не деталями, намертво впечатанные в плёнку, напечатаны-нарезаны кадрами — шпаргалками памяти. Чистое блаженство воспоминания, не риторического даже и мыслительного, а осязательное, обонятельное эротическое реконструирование, вечная эректильная модальность воспоминания, фотографически умноженные на сто, дискурсивные чары, обращающиеся к телесности. Циклическое, не останавливающееся оборачивание на бросившую, ушедшую из дня нынешнего. Мифическая троица, мифической биографии и жизненного опыта. Их двумя конгруэнтными телами открытый матезис и семиозис, третье открыло кризис. Три женщины — три вечных регистра, три стихии и три образа, три разных безумия. Символическое, воображаемое и реальное. Мой борромеев узел не расщепления и неделимости общей смежающейся о них телесной памяти. Вечная паутина путаница. Во сне являющиеся. Придуманное пере-придуманное лучезарное позавчера, по-настоящему запутанное вчера и возможное полу-настоящее, почти несуществующее сейчас. Любящая, любимая и хрен его знает, какая третья. Сшибленность спутанность и ссадины. Нас тут толи пятеро то ли четверо: они — три лица-сердца-промежности в моём едином потоке сознания, и мы с вами. Стопроцентно троё их тут: три женщины тремя сериями, каждая четырьмя квадратами. Двоё их тут: сёстры родные, не чётно — разорваны: тремя квадратами. Одна здесь: жена моя настоящая. Горы коллизий здесь, уйма числительных. Нация.

#RUSSIA. Страшная как смерть, катящаяся по нам, то ли дрыном, то ли палицей, самодурами, карликами, висельниками, троечниками. Комочище, грязи комок, гноя, рожениц, прокаженных и юродивых. Люмпенизированный тесак, паникадило с реактивным двигателем, абсурд, воровство, торговля недрами. Продажа своих — за дарма, топит печь пьяная, дверь наотмашь с ноги открыв-вышибив в минус сорок своим населением. Дармоеды и самодуры, безумие мракобесия. Валенки. Всё перетасовано — мелькают люди мелькает ядерная физика, мелькает лицо — человеческое лицо, затираемо всё мордами. Звериный оскал садомического-расчетливого расхищения. Насильники и похабники, оводы, портянки и ампутированные конечности, болота, топи и масленица с мухами. Берёзоньки и упоротые, упыри, саркастическое вожачьё — помесь дворовой шавки с бульдозером.

Ненавидящая всё живое, всех вокруг — всех заживо, радость общая, единственная — корова за бугром сдохшая. Центростремительная яма на дне с кольями, ржавым серпом всё живое пробующая; детей наших поедающая, не считая, расчетливо. Центробежно исторгающая всё не пожранное. Мавзолеи, сусальные луковицы, сама босоногая не мытая. Пролежни и золото. Красный кирпич — кровушкой напитанный, на костях вечно строиться, от костей отгораживается. Захлёбывающаяся народишком своим и зблёвывающая от обжорства и несварения массовыми могильниками. Князьки, феодальчики, ворюги, насильники, опрыщавевшая, кислодухая, несгибаемая. То ли левая, то ли правая. В самоубой каждый век в ситцевом платьишке ведомая и не убиенная, как голем-феникс воскресающая в оттепель, из братских могил и навоза — с песнею, розгами по соскам и глазам хлещущая, паром гнилостным обдающая. Стрёмная, дикая, мелкотравчатая и безбрежная. Рёбрышки детские вороны у тебя поклёвывают — мяса её пушечного, народимого, парного — бабы справятся. Русокосая. Коса неточенная — всё недобитое, недорубленное — само додохнет сгниет и будет продано. Попрано. Колодец, космодром и капище. Платонов работал в тебе дворником. Клондайк возможностей. Мартышка с Калашниковым. Гуливер с деменцией. Многоглавая, многолиция, большегрудая, стосердечная, многорогая без извилины. С гвоздем ржавеньким за пазухой и кукишем. Бесконечный смрад-карнавал, оскал пентюха — уши волчие. Дыра в означающем. Мухоморами, расстегаями, солидолом с солярою вскормленная циклопическая лбина — детина. То ли логово, то ли камера.

#RUSSIA. Terrible as death rolling on us, whether by bludgeon or cudgel, by whip-crackers, dwarfs, hangmen, mediocre pupils. A clod, a clamp of soil, pus, parturient women, leprotics and holy fools. A lumpenised hatchet, a Jesse with a jet engine, absurdity, theft, subsoil riches trade. The sale of their people — for nothing, a drunk woman is heating the furnace, having open-knocked out a door with a swing in minus forty, heating with their population. Bauchles and petty tyrants, dementation of yahooism. Valenki. Everything is shuffled — people are flashing, nuclear physics is flashing, a face is flashing — a human face, everything is rubbed clean by muzzles. An evil grin of sadomic-circumspect misappropriation. Violators and rebalders, oxflies, foot cloth and the amputated extremities, swamps, bogs and Shrovetide with flies. Birch trees and pipe heads, ghouls, sarcasmic top bannas — a hybrid of a whippersnapper with a bulldozer. Hating all living, all around — burying all alive, general joy, the only one — there is grief at the neighbor’s. A centripetal hole with stakes at the bottom, tasting all living with a rusty sickle; eating our children, not counting, having thought over. Centrifugally extorting anything that is not gobbled up. Mausoleums, tinsel bulbous domes, barefoot, unwashed. Decubitus and gold. The red brick of kremlins — saturated with blood, always built on bones, fenced off bones. Being bogged down on their little people and spewing because of gluttony and indigestion of mass graves. Princelets, robber barons, brocks, tommy busters, pimpled, musty breath, unconquerable. Whether left, or right. Every century being led in self-slaughter wearing a little chintz dress and not slaughtered , like the golem-phoenix reviving in thaw, from communal graves and manure — with a song, whipping with birch-rods on nipples and eyes, enveloping in carrion vapor. Skeezy, wildish, tinpotish and unlimitedish. Crows are dabbing at your children short ribs you cannon fodder, naissant, slaughterwarm — the womenfolk will cope. Dark blond, two plaits of hair. A blunt scythe — all remaining, unslashed — will succumb themselves, will corrupt, and will be sold. Desecrate. A well, a spaceport and a pagan temple. Platonov worked as a street cleaner in you. A Klondike of opportunities. A monkey with a Kalashnikov. Gulliver with dementia. A multi-cupolaed, a multi-faced, big breasted, hundred hearted, multi-horned poor gyrused. Holding a grudge like a rusty nail and a fico. The infinite stench carnival, the lout’s grin — a wolf’s ears. A hole in denotation. Raised on fly-agarics, small pies, solid oil with a solar oil — a cyclopean husky-bozo. Either a den or a prison cell.

Марамбра.

Тебя всегда что-то интересует более всего в женщине, ее тело, ее красота, глаза, даже не интересует, а то нечто, не поддающееся анализу — то, что ты всегда вспоминаешь, думая о ней, то, что тебя будоражит, промежность, шея, взгляд, голос и смех, то, что необъяснимо возбуждает и нравиться, то что играет и пульсирует в тебе ею, когда ее нет рядом. В ней его поражала и возбуждала невиданная искренняя сила чувства — чувства восприятия окружающего мира, чувства о которых она говорила, чувств невиданной силы, чувства её к нему, им так ни разу не почувствованные в реальности, но и не разу ей же и не дискредитированные явно, как ему казалось, и тем более ей, но не становившиеся явью годами, пока они были вместе. А еще он восторгался присущим и сильнее лишь самой природе, её эмпатическому со-чувствованию внутренней гармони во всём сущем, внутренней женственности, вынося за скобки женственности, ее жестокость и черствость — ведь выживает сильнейший и обилие камня.

Она у него всегда ассоциировалась с ручьем или рекой, мягкая спокойная, если не бурлит и не извивается, в неё всегда можно было войти, и для него она всегда такая разная, была и всё та же, он наслаждался этим. У неё было красивое тело, тело каким его когда-то создала природа, с волосами на лобке, влажной и теплой на ощупь промежностью, умеренно и божественно стонущая при оргазме, русыми волосами, падающими на плечи, красивой грудью с аккуратными всегда набухшими сосками, не смущающаяся своей наготы, но стесняющаяся постороннего взгляда, почти так же сильно, как его в первые пять раз. В ней его завораживала неведомая, и никогда им непознанная истинность физической красоты и естественности, идущими в ногу с их невероятной физической близостью и фатальным непониманием ей его Я. Он боготворил её, её тело. Это был я.

Взгляд: Что кроется за словами её взгляд? Какое слово здесь ударное, какое надо сделать ударным? Недолго думая можно сказать, что его стоит писать слитно и всеми заглавными. Её взгляд — это её взгляд на тебя, или это твой взгляд на неё? Как иногда бывает, ваш взгляд на одно и то же противоположен, так что это, наверное, твой взгляд на неё, твой взгляд на самого себя и твой взгляд на вас. Твое видение её, но кто она тебе? Да кто угодно — и кто угодно, потому что до неё у тебя такого не было, до неё вообще, кажется, ничего не было.

Попытка женщины.

Женщина механизм, женщина штатив, женщина рупор, женщина функция, женщина принцип, женщина эринния, женщина броненосец, женщина сталь. Женщина лишь с телом женщины, женщина бревно — рушится под напором эротики — разваливается, искажается, сопротивляется если ее хотят: болевой порог её безумен, немыслим — но разваливается вся, на куски лишь столкнувшись с настоящим пламенем — мечтая о пламени, мечтая о свободе, может, лишь как сургуч — теплая по природе, материя текучая, но застывшая — ломаться, крошится — забетонированная заживо женственность, игривость с рождения, изначально не поющая целиком, а кричащая, кричащая нежным, даже не голосом, а от природы, щедро, данным телом — погребенная сто раз самой собою, не умеющая петь и любить, жаждущая давать — но умеющая лишь высасывать, страстно мечтающая охмурять — теряющая всякую способность, как дело доходит до дела и жизни — обычной жизни на планете, доме и комнате — не в космосе мыслей и апофеозе заоблачных сновидений. Метафора женщины — ничего живого, женщина аллегория — лож от и до, женщина скалка, женщина скала, пиши ее портрет я б начал с лба. Лбы, лбы — душа как лоб, как не крути то боль то лоб, лбом причиняющая боль. Кругла как совершенный лоб. Без будущего и без прошлого совершенный шар катящийся, но нам. Ложкой вырезающая сердце. Абсолютно плоская и ложная, но совершенно объемная как лента Мебиуса. Вечный пат. Мраморный Франкенштейн. Копия Геры. Ускользает, как только пытаются согреть, забирая тепло. Не уловима, как аж (ш) два о, два колеса дыбы и Фортуны, взгляд волка, направленный сквозь, зарницами к горизонту. Сводит с ума. Штыком пробует. Спина как гребень волны; барханы — ускользающие вверх по спине мышцы. Совершенна и совершенно бессмысленна. Женщина, пирующая с живыми пыром бесплодия. Возводящая в бесконечность, когда рядом с тобой, а уходя от тебя, умножающая тебя на ноль, но и годы с нами со всеми сделают, в общем-то, тоже самое.

Визуальный поток-рука-глаз-кадр эквипотенциального и surjective кода всегда тут: https://www.instagram.com/pistolet_clebard/

Soundcloud: Pistolet_clébard (https://soundcloud.com/user-31464869)

https://drive.google.com/open?id=1pOM8uqkbuMLPUDSnAEG7j5jkkRRapsrw

Project description:

A classical full image. Bottomless. Granular and huge and as soon as its exhibition format, where the smaller side exceeds one and a half meters, — the viewer is done, they will sink in a whirlpool of a living surface, they will not leave the hall indifferently live, such as before. Art, poetic, expressional expressiveness — all the rest is repeatedly secondary. The clear image, exulting multichannel and multidimensional pictorialism, an ingenuity penetrating all the text series, all the series with the text. Compositionally ideal and conceptually pure. Prosodic.

The viewer has to endeavor to think — they will feel, think with their eyes wandering, with their body falling all over into the image exceeding them in size. The recurrence of the exposition is in a 4 wall hall, where standing in the center, one should turn around, there are three series on the walls and there is one core image separately that hammering with the last nail all the series deeply into memory.

The viewer will not leave. They will leave, creep out, run out. Indignant, mad, libido excited. It is “Guernica” but of six whole films, 4 walls, 12 frames, 3 women and the destroyed author. Three women, three images, three casus. Hundreds of exits and entrances from this triptych. A pure, three-body-sensuality and its tragedy of mounted under acrylic glass squares, pulsing before only in the author’s consciousness. Million occasions to think and millions of silver halides. The letters are not instantly and not just read out, but are sorted out like beads, one’s eye wandering about the granular image — and for one stepping back all this uniting in meanings and images. Therefore, a large format is essential; it is an inevitable genre tradition — an enlargement pursuit, at least until how it is made, how it is chemically written, becomes visible.

Классическое полноценное изображение. Бездонное. Зернистое и огромное, и как только его выставочный формат, по меньшей из сторон превышает полтора метра — зрителю приходит конец, он потонет в омуте ожившей поверхности, он не выйдет из зала безразлично-живым, таким как прежде. Художественная, поэтическая, экспрессивная выразительность — всё остальное многократно вторично. Чистое изображение, ликующая многоканальная и много аспектная изобразительность, изобретательность, пронизывающего все серии текста, всю серию текстом. Композиционно чистое и концептуально чистое. Просодическое.

Зрителю должно быть натужно думать — он будет ощущать, мыслить и блуждать глазами, проваливаясь всем телом в превышающее его по размеру изображение. Цикличность экспозиции в 4 стенном зале, стоя в центре, поворачивайся по кругу, три серии по стенам и одно краеугольное изображение отдельно — забивающее последним гвоздём, всю серию глубоко в память.

Зритель не уйдет. Выйдет, выползет, выбежит. Негодующим, бешеным, либидарно возогнанным. Это «Герника», но шестью целыми плёнками, 4 стенами, 12 кадрами, 3 женщинами и разрушенным автором. Три женщины, три образа, три повода. Сотни выходов и входов из этого триптиха. Чистая, тремя телами чувственность и её трагедия пластифицированными квадратами, пульсирующая до этого, лишь в авторском сознании. Миллион поводов задуматься и миллионы кристаллов галогенидов серебра. Буквы не мгновенно и не просто считываются, а перебираются глазами как бисеринки, глаз бродит по зернистому изображению — и, отходя, всё это собирается в единое целое, в смыслы и образы. Потому то и нужен широкий формат, это неизбежная традиция жанра — погоня фотоувеличением, как минимум до того момента, когда становиться видно, как сделано — химически написано.