Альберто Мангель — настоящий гражданин мира. Он родился в Аргентине, детство провел в Израиле, молодые годы в Англии, Франции и Италии, нашел свою родину в Канаде, и в конце-концов вернулся в родной Буэнос-Айрес, чтобы возглавить Национальную библиотеку Аргентины. Составитель многочисленных антологий и автор таких амбициозных нон-фикшн книг как «История чтения», «Словарь воображаемых мест», «Библиотека ночью» и «Curiositas. Любопытство», он провел всю свою жизнь среди книг и не устает подчеркивать важность чтения для человеческого вида, особенно сейчас, когда поверхностные и не требующие умственных усилий развлечения монополизируют досуг людей по всему миру.

О знакомстве с Борхесом и усвоенных уроках:

Когда мне было лет шестнадцать, я работал в книжной лавке Пигмалион, где продавались книги на английском и немецком языках. Борхес был частым покупателем у нас. И вот однажды он попросил меня, как просил многих других до меня, прийти к нему домой и почитать ему. Я уже тогда знал, что хочу жить среди книг; я открывал для себя мир через книги, и позже мир либо подтверждал мои находки, либо предлагал несовершенную версию того, что я узнал из книг. Но благодаря Борхесу я понял две важных вещи. Во-первых, что я не должен принимать близко к сердцу ожидания взрослых, которые хотели, чтобы я стал врачом, инженером или адвокатом, а должен принять свою судьбу среди книг. Во-вторых, я понял, что означает писать. Борхес просил, чтобы ему читали рассказы, которые он считал близкими к идеалу — прежде всего Киплинга, но также Честертона и Стивенсона — так как он хотел освежить их в памяти прежде чем садиться за написание собственных рассказов. Для Борхеса писательство было ремеслом, поэтому он тщательно разбирал текст. Он прерывал меня через каждые пару предложений, чтобы сделать замечание о том, как сочетаются слова, какие слова выбраны, какое время глагола используется, как одно предложение перетекает в следующее. Это научило меня знать свое ремесло. До того я считал писательство чем-то эмоциональным, философским, рискованным. Борхес научил меня думать об организации текста прежде чем передавать эмоции. Это было как если бы до того мои отношения с людьми основывались на том, что они говорили и как выглядели, и вдруг кто-то сказал мне: да нет же, обрати внимание на их дыхание, их походку, их костную структуру.

О жизни как хиппи:

После того, как я уехал из Буэнос-Айреса в 1969 году, я некоторое время жил в Европе как хиппи: носил длинные волосы, рубашки в индийском стиле, клешеные брюки. Чтобы заработать на жизнь, я писал книжные обзоры в несколько издательств и расписывал ремни и браслеты, которые продавал на Карнаби-стрит в лавке под названием Mr. Fish. Мой момент славы наступил, когда Мик Джаггер купил один из моих поясов и одел его на концерт. С того момента, жизнь пошла по наклонной.
Все это время я толком ничем не занимался. Да, я зарабатывал вышеупомянутыми способами, но не считая этого, я проводил целые дни в кафе, встречаясь с друзьями и больше ничего. Я почти не ходил по музеям и библиотекам, только в Париже ходил в синематеку, потому что билет стоил очень дешево. Оглядываясь назад, могу сказать, что я терял время непозволительным образом. Сейчас я пытаюсь наверстать упущенное, работая по 24 часа в сутки. Но я также усвоил, что есть другие способы познавать жизнь, более размеренные ритмы и переживания, которые нельзя описать с помощью обычного лексикона — например, мой опыт с наркотиками. Я принимал ЛСД несколько раз, но в итоге мне надоело, потому что каждый раз было одно и то же. Но я на себе испытал тот опыт, о котором читал у Олдоса Хаксли и Карлоса Кастанеды.

О географии и жизни в тропиках:

Как известно, география — воображаемая дисциплина. То или иное место — такое, как нам рассказали, а физическая реальность служит для того, чтобы разубедить нас в том, что эти места именно такие, как нам рассказывали. Когда мне было 24 или 25 лет, я женился и работал в книжном магазине в Париже. Из–за разногласий с владельцем я решил бросить работу, не имея при этом другой. В один из моих последних дней в магазин пришел покупатель, который работал во французском издательстве на Таити. С нахальством, которое свойственно юному возрасту, я спросил его: «Вам на Таити случайно не нужен редактор?» Он ответил: «Вообще-то, как раз нужен». Мы отправились выпить кофе и после короткой беседы я получил работу на другом конце света. Вернувшись домой, я сказал жене, что мы должны найти где находится Таити на карте, так как через две недели нам предстоит туда ехать. Одни и те же места сильно отличаются, когда мы посещаем их в роли туристов и когда живем в них. Таити — прекрасное место, особенно острова вокруг Муреа, но живя в столице обнаруживаешь, что все очень дорого (потому что все приходится импортировать). Кроме того, если работаешь целый день, не остается времени сходить на пляж. Климат тропический влажный: все липнет к коже, кусают насекомые, книги покрываются плесенью…

О воображаемых местах:

Англо-саксонская культура породила большее количество воображаемых мест, чем любая другая. Возможно, дело в том, что она берет начало с маленького острова, поэтому люди чувствовали необходимость изобретать новые места для историй, созданных их воображением. Как бы там ни было, но все три архетипичных модели воображаемых мест принадлежат англо-саксам. Первая — это «Утопия» Томаса Мора, шаблон для воображаемых сообществ. Вторая — это «Робинзон Крузо» Даниэля Дефо, модель сообщества одного человека, создание на острове собственного сообщества. Данная книга породила целый жанр, называемый робинзонадой, а также многочисленных подражателей — от «Швейцарской семьи Робинзонов» до Японских и Австралийских Робинзонов. Третья — это «Путешествия Гулливера», где вместо создания нового сообщества, изъяны собственного показаны на примере других, воображаемых сообществ. Книга Свифта также положила начало жанру. Почти в каждой культуре есть аналог «Путешествий Гулливера»: от «Сообщения Броуди» аргентинца Борхеса, до «Путешествия в Фа-ре-ми-до» венгра Фридьеша Каринти; от писем Монтескьё во Франции до «Последних писем из Хэва» валлийца Яна Морриса.

О новых технологиях:

Технология — это по сути новый инструмент, а когда изобретается новый инструмент, каким бы совершенным он ни был, мы вынуждены пересмотреть то, как мы работаем. Каждая новая технология приносит с собой много новых проблем. И до тех пор, пока она не утвердится, не выработает собственный словарь, пока не станет ясно, как ее применять (можно изобрести электричество, но что с ним делать?), это не более чем очередное научное открытие, любопытное, но бесполезное.
Всегда имеет место реакция против технологии. Вспомните промышленную революцию и протесты против новых машин, которые поставили под угрозу не только то, как люди работали, но и само наличие работы. Раз машина делает работу за людей, это означает, что больше людей останутся без работы. Именно поэтому луддиты принялись крушить ткацкие станки.
Большинство технологий, существовавших на протяжении истории, развивались постепенно. Но в течение последних двадцати лет технологии развивались слишком быстро, чтобы мы могли найти им творческое применение. По большей степени, электронные технологии — это по-прежнему гаджеты. Это инструменты для пропаганды, игры и, прежде всего, для продажи чего угодно под прикрытием коммуникации. Как средство связи они стали незаменимыми благодаря скорости и охвату. С одной стороны, мы должны осознавать, что скорость означает поверхностность, а огромный охват означает, что найденная информация будет сжатой и неосмысленной. С коммерческой точки зрения, электронные средства очень эффективны, вот почему они находятся в руках международных корпораций и реклама наводняет нас как только мы включаем компьютер.
Однако не стоит путать такую связь и такой поиск информации с настоящим, сознательным приобретением знаний, которое электронные средства по самой своей природе делают невозможным. Их можно сравнить со сверхзвуковым самолетом. Можно выкатить самолет на улицу и ехать на нем по дороге, но это будет дорого и неудобно. Если мы хотим прогуляться, то это не лучшее решение. Мы сейчас катаемся на самолете по дорогам: мы используем электронные технологии для чтения книг и передачи идей (то есть, для медленных процессов). Это не работает, потому что в данном медиуме нет ни пространства, ни времени для внимания, размышления и серьезного общения.
Я думаю, что в течение нескольких лет электронные технологии займут свое место, и мы вернемся к прежним технологиям, которые служили нам верой и правдой для этих целей.

Об электронной книге:

Электронная книга — это гаджет, поэтому я считаю, что она исчезнет. Когда возникает новая технология, она всегда подражает предыдущей.
Когда возникло кино, оно долгое время оставалось театром на экране. Затем пришли такие люди как Гриффит и Эйзенштейн и изменили это. Кино выработало свой собственный словарь и перестало соперничать с театром. Однако, от 20-х и вплоть до 60-х годов, киношники продолжали пытаться изобрести устройства, которые бы имитировали театр, как то: трехмерные очки, «Синемаскоп» и Сенсорама. Эти изобретения не прижились так как не имели ничего общего с настоящим кино и его возможностями. Кроме того, они выглядели намного более неуклюже, чем театр. Зачем снимать актеров, проектировать изображение на экран и заставлять зрителей одевать очки, чтобы изображение казалось трехмерным, если за намного меньшие деньги можно пойти в театр и посмотреть на трехмерных актеров? Точно так же, зачем набирать текст, который появится на экране электронной книги, в неудобном для чтении виде, если он уже существует в бумажной форме? Если вам нужны функции движения или поиска данных, то электронный формат — это то, что нужно, но если вам попросту нужна страница с текстом, то нет необходимости изобретать что-то новое.
Предположительно, преимущество электронной книги в том, что в одном небольшом гаджете можно хранить сотни и даже тысячи книг. Но проблемы с возможностью поиска и удобством чтения остаются. Кроме того, доверив всю свою библиотеку одному устройству, вы рискуете потерять все из–за малейшей неполадки. А мы все знаем, как это — потерять текст на компьютере!

О компромиссе писательства:

Каждый раз, когда я принимаюсь писать, я тотчас осознаю, что никогда не смогу поставить то, что я напишу, в один ряд с произведениями, которыми восхищаюсь. Сама мысль о том, чтобы поставить свою книгу рядом с книгой Стивенсона или Рембо представляется мне не только невероятным высокомерием, но и изрядной глупостью: кто может сравниться с ними? Поэтому в моей библиотеке нет ни одной моей книги. Я считаю, что каждый писатель нехотя смиряется с идеей писать, рассматривая писательство в качестве продолжения чтения. По крайней мере, так было в моем случае. Когда мои впечатления о прочитанной книге начинали принимать форму отдельной книги, я садился за ее написание. Поль Валери говорил, что все написанные когда-либо книги можно читать как произведение одного и того же автора. Каждый автор — это одна глава. Я считаю, что он прав. И я чувствую чуть меньшее смущение, добавляя одну строку или одну страницу к этой главе. Борхес говорил, что читатель читает то, что хочет, но писатель пишет то, что может. Мы смиряемся с фактом, что пишем то, что можем.

О влиянии литературы на внешний мир:

Каждый автор знает (или, по крайней мере, надеется), что литература иногда производит перемены в материальном мире. Это касается не только политических, научных, экономических и философских текстов, но также поэзии и прозы. Очевидно, что «Капитал», «Интерпретация сновидений» или «Майн Кампф» сыграли существенную роль в ходе истории. Но «Хижина дяди Тома», «Божественная комедия» и «Сто лет одиночества» также изменили наш взгляд на мир, соответственно, вдохновив борьбу против расизма, утвердив христианское учение и преобразовав представление о Латинской Америке. То же верно и в отношении стихотворений У.Х. Одена, который говорил, что «поэзия не изменяет мир». Его «1 сентября 1939» задало тон противостоянию против нацизма, а «Памяти У. Б. Йейтса», прочитанное в фильме «Четыре свадьбы и одни похороны», стало одним из самых популярных любовных стихотворений в английском языке и способствовало признанию нормальности однополой любви. Никогда заранее не известно, какой текст приведет к каким переменам, но ясно одно: мы словесные существа, а поэты работают со словами, которые нас формируют.

О классиках и Данте:

В своих дневниках Сэмюэл Батлер пересказывает свой диалог с другом. Батлер говорит: «Дракон никогда не чувствовал себя лучше и не пребывал в лучшем расположении духа, чем в тот день, когда Персей убил его». Друг удивляется: «Странно, я никогда не встречал у классиков эту деталь». «Классики — это я» — отвечает Батлер. Мы часто слышим подобное. Многие авторы считают себя классиками, и мы смеемся над этим. Однако когда Данте сообщает нам, что он классик и величайшие писатели древности встречают его как одного из них, он убежден в том, что пишет бессмертное произведение. Нелегко найти еще один подобный пример. Сервантес, к примеру, доволен «Дон Кихотом», но считает, что его запомнят благодаря «Странствиям Персилеса и Сихизмунды». И глубоко заблуждается. Конан Дойлу скоро наскучил его Шерлок Холмс, ведь он хотел, чтобы люди читали его исторические романы. Но бывают случаи, когда мнение читателя и мнение автора совпадают — и это Данте.

Об идентичности и Другом:

Вавилон символизирует ужас перед множеством Других, многочисленность проблем, которые влечет за собой разнообразие языков и культур. Само собой, любое определение собственной идентичности подразумевает отрицание другой идентичности, исключенной из этого определения. Я — тот, кто я есть, потому что я не тождествен другому. В то же время, мы нуждаемся в исключенном, чтобы стать целостными. «Эпос о Гильгамеше» рассказывает о том, как царь в стенах своего города должен встретиться со своим Другим, своим спасителем, дикарем Энкиду, чтобы стать целостным человеком. Это иллюстрация наших постоянных поисков. Другой пугает нас, так как олицетворяет наши несовершенства. В глубине души мы знаем, что он может обогатить нас и без него нам не прожить. Гильгамеш нуждается в Энкиду, но и Энкиду нуждается в Гильгамеше, чтобы стать тем, кем он на самом деле является. Коммерческая машина отвергает разнообразие языков и культур, ведь она нуждается в одном-единственном языке, lingua franca, и единой глобальной «культуре», где в каждом уголке мира потребляют одни и те же продукты. В этом капиталистическом видении мира нет Другого — есть лишь производители и потребители, и одни превращаются в других без реальной пользы для кого-либо.

О любознательности и вопросах:

Вопросы опасны, так как они нарушают установленный порядок. Вот почему в политических и религиозных учениях на каждый вопрос есть исчерпывающий ответ. Задавать вопросы означает заглядывать в секретный ящик, приоткрывать запретную дверь. Любопытство заставляет нас нарушить запрет ради движения вперед. Общество, в котором не задают вопросов, это мертвое общество. Это сущность Аушвица, резюмированная обращенными к Примо Леви словами надзирателя: «Здесь нет “почему»».
Но каждый раз, когда мы проявляем любознательность, находится некий элемент, который преграждает нам путь. Есть элементы, которые не желают, чтобы задавались определенные вопросы. В Испании XV века недопустимые вопросы касались природы Бога. Сегодня любознательность наталкивается на практическую сущность нашего общества. Есть вопросы, которые нельзя задавать, так как ответы на них могут прояснить, что наша социальная и экономическая модель ложна. Всегда существуют подобные препятствия. Возможно, сейчас в мире больше лицемеров, чем когда-либо, больше материалистов и меньше тех, кто склонен прислушиваться к другим. Но в актах насилия и экстремизма мы видим отражение идентичности Другого, которая также и наша идентичность. Мы забываем, что сами поступали точно также всего несколько веков назад. И мы продолжаем поступать таким образом, но предпочитаем делить людей на «нас” и «их», чтобы сохранить собственное чувство идентичности.

О роли чтения в обществе потребления:

Чтение характеризует нас как вид: мы читающие существа, в том смысле, что мы представляем себе мир как нарратив. Мы имеем врожденную склонность искать смысл во всем происходящем, поэтому метафора мира как книги — одна из старейших. Есть несколько уровней чтения. Первый уровень — это умение расшифровывать знаки и знание грамматики, которой они подчиняются. Он позволяет нам усвоить правила общества, в котором мы живем. Но есть и другой, более глубокий уровень. Однако правителям не нужны глубокие, вдумчивые читатели. Власти не желают, чтобы начинающий читатель становился вдумчивым читателем, так как вдумчивый читатель начинает задавать вопросы и не успокаивается.
К сожалению, очень трудно объяснить кому-либо ценность занятия, которое занимает много времени, требует вдумчивости и усидчивости, и удовольствие от которого возрастает со сложностью, перед лицом ценностей, которые считаются высшими в нашем обществе: краткости, быстроты и отсутствия необходимости думать. Общество всегда отдает предпочтение послушному потребителю. Поэтому радикальное преобразование общества и его ценностей не может произойти за один день: общество, для которого важна прежде всего финансовая выгода, не может перестать производить потребителей.
Тем не менее, чтение приобретает все большую важность в этом обществе, которое его принижает. Оно становится неким секретным оружием, которое позволяет читателям научиться воображать и рассуждать вопреки глупостям, навязанным обществом потребления. Я бы предложил молодежи следующий лозунг: «Бунтуй: читай!»