Альберто Мангель — настоящий гражданин мира. Он родился в Аргентине, детство провёл в Израиле, молодые годы в Англии, Франции и Италии, нашёл свою родину в Канаде, и в конце концов вернулся в родной Буэнос-Айрес, чтобы возглавить Национальную библиотеку Аргентины. Составитель многочисленных антологий и автор таких амбициозных нон-фикшн книг как «История чтения», «Словарь воображаемых мест», «Библиотека ночью» и «Curiositas. Любопытство», он провёл всю свою жизнь среди книг и не устаёт подчёркивать важность чтения для человечества, особенно сейчас, когда поверхностные и не требующие умственных усилий развлечения монополизируют досуг людей по всему миру.

О знакомстве с Борхесом и усвоенных уроках:

Когда мне было шестнадцать, я работал в книжной лавке «Пигмалион», где продавались книги на английском и немецком языках. Борхес был постоянным покупателем. И вот однажды он попросил меня (как просил многих других до меня) прийти к нему домой и почитать ему. Я уже тогда знал, что хочу посвятить жизнь книгам; я открывал для себя мир при помощи книг, и позже мир либо подтверждал мои открытия, либо предлагал несовершенную версию того, что я узнал из книг. Но благодаря Борхесу я понял две важные вещи. Во-первых, что я не должен слишком серьёзно относиться к ожиданиям взрослых, которые хотели, чтобы я стал врачом, инженером или адвокатом, а должен принять свою судьбу и жить среди книг. Во-вторых, я понял, что означает писать. Борхес просил, чтобы ему читали рассказы, которые он считал близкими к идеальным — прежде всего Киплинга, но также Честертона и Стивенсона — так как он хотел освежить их в памяти прежде чем садиться за написание собственных рассказов. Для Борхеса писательство было ремеслом, поэтому он скрупулёзно анализировал текст. Он прерывал меня через каждые несколько предложений, чтобы отметить, как сочетаются слова, какие слова выбраны, какое время глагола использовано, как одно предложение перетекает в следующее. Это научило меня, что нужно знать своё ремесло. Прежде я считал писательство чем-то эмоциональным, философским, рискованным. Борхес научил меня думать в первую очередь об организации текста и уже потом о выражении эмоций. Это было как если бы до того я замечал лишь то, что люди говорят и как выглядят, и вдруг кто-то сказал мне: да нет же, обрати внимание на их дыхание, их походку, их костную структуру.

О жизни как хиппи:

В 1969 году я уехал из Буэнос-Айреса и некоторое время жил в Европе как хиппи: носил длинные волосы, рубашки в индийском стиле, брюки клёш. Чтобы заработать на жизнь, я писал книжные обзоры для нескольких издательств и расписывал ремни и браслеты, которые продавал на Карнаби-стрит в лавке под названием Mr. Fish. Мой момент славы наступил, когда Мик Джаггер купил один из моих поясов и надел его на концерт.

В те времена я толком ничем не занимался. Да, я зарабатывал вышеупомянутыми способами, но не считая этого, я проводил целые дни в кафе, встречаясь с друзьями, и больше ничего. Я почти не ходил по музеям и библиотекам, только в Париже ходил в синематеку, потому что билет стоил очень дёшево. Оглядываясь назад, могу сказать, что я потерял непозволительно много времени. Сейчас я пытаюсь наверстать упущенное, работая по 24 часа в сутки. Но мой опыт с наркотиками также научил меня, что есть другие способы познавать жизнь, другие ритмы и переживания, которые нельзя описать с помощью привычного лексикона. Я принимал ЛСД несколько раз, но в итоге мне надоело, потому что каждый раз было одно и то же. Тем не менее, я на себе испытал тот опыт, о котором читал у Олдоса Хаксли и Карлоса Кастанеды.

О географии и жизни в тропиках:

Как известно, география — воображаемая дисциплина. То или иное место — такое, как нам рассказали, а реальность служит для того, чтобы разубедить нас в том, что эти места именно такие, как нам рассказывали. Когда мне было 24 или 25 лет, я женился и устроился на работу в книжном магазине в Париже. Позже из–за разногласий с владельцем я решил уволиться, хотя ещё не нашёл новую работу. В один из моих последних дней в магазин пришёл покупатель, который работал во французском издательстве на Таити. С нахальством, которое свойственно юному возрасту, я спросил его: «Вам на Таити случайно не нужен редактор?» Он ответил: «Вообще-то, как раз нужен». Мы отправились выпить кофе и после короткой беседы я получил работу на другом конце света. Вернувшись домой, я сказал жене, что мы должны найти на карте, где находится Таити, так как через две недели нам предстоит туда ехать. Одни и те же места сильно отличаются, в зависимости от того, посещаем ли мы их в роли туристов или живём в них. Таити — прекрасное место, особенно острова вокруг Муреа, но живя в столице обнаруживаешь, что всё очень дорого (потому что всё приходится импортировать). Кроме того, если работаешь целый день, не остаётся времени сходить на пляж. Климат тропический влажный: одежда липнет к телу, кусают насекомые, книги покрываются плесенью…

О воображаемых местах:

Англо-саксонская культура породила большее количество воображаемых мест, чем любая другая. Возможно, дело в том, что она берёт начало с маленького острова, и люди чувствовали необходимость изобретать новые места для историй, созданных их воображением. Как бы там ни было, все три архетипичных разновидности воображаемых мест были изобретены англо-саксами. Первая — это «Утопия» Томаса Мора, прототип всех воображаемых обществ. Вторая — это «Робинзон Крузо» Даниэля Дефо, модель общества из одного человека. Данная книга породила целый жанр, называемый робинзонадой, а также многочисленные подражания — от «Швейцарской семьи Робинзонов» до японских и австралийских Робинзонов. Третья — это «Путешествия Гулливера», где изъяны собственного общества показаны на примере других, воображаемых. Книга Свифта также положила начало новому жанру. Почти в каждой культуре есть аналог «Путешествий Гулливера»: от «Сообщения Броуди» аргентинца Борхеса до «Путешествия в Фа-ре-ми-до» венгра Фридьеша Каринти; от писем Монтескьё во Франции до «Последних писем из Хэва» валлийца Яна Морриса.

О новых технологиях:

Технология — это по сути новый инструмент, а когда изобретается новый инструмент, каким бы совершенным он ни был, он заставляет нас пересмотреть то, как мы работаем. Каждая новая технология приносит с собой много новых проблем. И до тех пор, пока она не приживётся, не обрастёт собственным лексиконом, пока не станет ясно, как её использовать (можно изобрести электричество, но что с ним делать?), это не более чем очередное научное открытие, любопытное, но бесполезное.

Поначалу всегда имеет место реакция против новой технологии. Вспомните промышленную революцию и протесты против машин, поставивших под угрозу не только то, как люди работали, но и само наличие работы. Раз машина делает работу за людей, это означает, что многие люди останутся без работы. Именно поэтому луддиты крушили ткацкие станки.

Большинство технологий в истории развивались постепенно. Но в течение последних двадцати лет технологии развивались слишком быстро, чтобы мы могли найти им творческое применение. По большей степени, электронные технологии — это по-прежнему гаджеты. Это инструменты для пропаганды, игры и, прежде всего, для продажи чего угодно. Как средство связи они стали незаменимыми благодаря скорости и универсальности. С одной стороны, мы должны осознавать, что скорость означает поверхностность, а универсальность — что найденная информация будет сжатой и неосмысленной. С коммерческой точки зрения, электронные технологии очень эффективны; вот почему они находятся в руках международных корпораций, и как только мы включаем компьютер, на нас со всех сторон обрушивается реклама.

Однако не стоит путать такую связь и такой поиск информации с настоящим, сознательным приобретением знаний, которое электронные технологии по самой своей природе делают невозможным. Их можно сравнить со сверхзвуковым самолётом: можно выкатить самолёт на улицу и ехать на нём по дороге, но это будет дорого и неудобно. Если мы просто хотим прогуляться, то это не лучшее решение. Используя электронные технологии для чтения книг и передачи идей (то есть, для медленных процессов), мы катаемся на самолёте по дорогам. Это не работает, потому что данный медиум не предусматривает ни пространства, ни времени для внимания, размышления и серьёзной дискуссии.

Я думаю, что через несколько лет электронные технологии займут своё место, и мы вернёмся к прежним технологиям, которые служили нам верой и правдой для этих целей.

Об электронной книге:

Электронная книга — это гаджет, поэтому я считаю, что она исчезнет. Каждый раз когда возникает новая технология, она неизбежно подражает предыдущей.

Когда возникло кино, оно долгое время оставалось театром на экране. Затем пришли такие люди как Гриффит и Эйзенштейн и изменили это. Кино выработало свой собственный лексикон и перестало соперничать с театром. Однако, с 20-х и вплоть до 60-х годов, киношники продолжали попытки изобрести устройства, которые бы имитировали театр (3D-очки, «Синемаскоп», Сенсорама). Эти изобретения не прижились, так как не имели ничего общего с настоящим кино и его возможностями. Кроме того, они выглядели намного более неуклюже, чем театр. Зачем снимать актёров на плёнку, проецировать изображение на экран и заставлять зрителей одевать очки, чтобы изображение выглядело трёхмерным, если за куда меньшие деньги можно пойти в театр и посмотреть на трёхмерных актёров? Точно так же, зачем набирать текст, который появится на экране электронной книги, в неудобном для чтении виде, если он уже существует в бумажной форме? Если вам нужны функции прокручивания и поиска, то электронный формат — это то, что нужно, но если вам попросту нужна страница с текстом, то нет необходимости изобретать что-то новое.

Предположительно, преимущество электронной книги в том, что один небольшой гаджет может вместить сотни и даже тысячи книг. Но проблемы с поиском книг и удобством чтения остаются. Кроме того, доверив всю свою библиотеку одному устройству, вы рискуете потерять всё из–за малейшей неполадки. А мы все знаем, как это — потерять текст на компьютере!

О компромиссе писательства:

Каждый раз, когда я начинаю писать, я тотчас осознаю, что никогда не смогу поставить то, что я напишу, в один ряд с произведениями, которыми восхищаюсь. Сама мысль о том, чтобы поставить свою книгу рядом с книгой Стивенсона или Рембо, представляется мне не только невероятным высокомерием, но и изрядной глупостью: кто может сравниться с ними? Поэтому в моей библиотеке нет ни одной моей книги. Я считаю, что каждый писатель нехотя смиряется с потребностью писать, рассматривая писательство в качестве продолжения чтения. По крайней мере, так было в моём случае. Когда мои впечатления о прочитанной книге начинали принимать форму отдельной книги, я садился за её написание. Поль Валери говорил, что все написанные когда-либо книги можно читать как произведение одного и того же автора. Каждый автор — это одна глава. Я считаю, что он прав. И от этого испытываю чуть меньшее смущение, добавляя одну строку или одну страницу к этой главе. Борхес говорил, что читатель читает то, что хочет, а писатель пишет то, что может. Мы смиряемся с фактом, что пишем то, что можем.

О влиянии литературы на окружающий мир:

Каждый автор знает (или, по крайней мере, надеется), что литература время от времени порождает перемены в материальном мире. Это касается не только политических, научных, экономических и философских текстов, но также поэзии и прозы. Очевидно, что «Капитал», «Интерпретация сновидений» или «Майн кампф» существенно повлияли на ход истории. Но «Хижина дяди Тома», «Божественная комедия» и «Сто лет одиночества» также изменили наш взгляд на мир, вдохновив борьбу с расизмом, утвердив христианское учение и изменив представление о Латинской Америке. То же верно и в отношении стихотворений У.Х. Одена, который говорил, что «поэзия не изменяет мир». Его «1 сентября 1939» задало тон борьбе с нацизмом, а «Памяти У. Б. Йейтса», прочитанное в фильме «Четыре свадьбы и одни похороны», стало одним из самых популярных любовных стихотворений в английском языке и способствовало нормализации однополой любви. Никогда заранее неизвестно, какой текст приведёт к каким переменам, но ясно одно: мы — словесные существа, а поэты работают со словами, которые нас формируют.

О классиках и Данте:

В своих дневниках Сэмюэл Батлер пересказывает следующий диалог с другом. Батлер говорит: «Дракон никогда не чувствовал себя лучше и не пребывал в лучшем расположении духа, чем в тот день, когда Персей убил его». Друг удивляется: «Странно, я никогда не встречал у классиков эту мысль». «Классики — это я», — отвечает Батлер. Мы часто слышим подобное. Многие авторы мнят себя классиками, и мы лишь смеёмся над этим. Однако когда Данте сообщает нам, что он классик и величайшие писатели древности принимают его как одного из них, он убеждён в том, что пишет бессмертное произведение. Нелегко найти другой подобный пример. Сервантес, к примеру, доволен своим «Дон Кихотом», но считает, что его запомнят благодаря «Странствиям Персилеса и Сихизмунды». И глубоко заблуждается. Конан Дойлу скоро наскучил его Шерлок Холмс, так как он хотел, чтобы люди читали его исторические романы. Но бывают случаи, когда мнение читателя и мнение автора совпадают — и это Данте.

Об идентичности и Другом:

Вавилон символизирует ужас перед многочисленными Другими, множество проблем, которые влечёт за собой разнообразие языков и культур. Само собой, любое определение собственной идентичности подразумевает отрицание другой идентичности, исключённой из этого определения. Я — тот, кто я есть, потому что я не тождествен другому. Тем не менее, мы нуждаемся в отвергнутом, чтобы стать целостными. «Эпос о Гильгамеше» повествует о том, как царь в стенах своего города должен встретиться со своим Другим, своим спасителем, дикарём Энкиду, чтобы стать целостной личностью.

Другой пугает нас, так как олицетворяет наши несовершенства. В глубине души мы знаем, что он может обогатить нас, и без него нам не прожить. Гильгамеш нуждается в Энкиду, но и Энкиду нуждается в Гильгамеше, чтобы стать тем, кем он на самом деле является. Коммерческая машина отвергает разнообразие языков и культур, ведь она нуждается в одном-единственном языке, lingua franca, и единой глобальной «культуре», в рамках которой в каждом уголке мира потребляют одни и те же продукты. В этом капиталистическом видении мира нет Другого — есть лишь производители и потребители, и одни превращаются в других без реальной пользы для кого бы то ни было.

О любознательности и вопросах:

Вопросы опасны, так как они нарушают установленный порядок. Вот почему в политических и религиозных учениях на каждый вопрос есть исчерпывающий ответ. Задавать вопросы означает заглядывать в секретный ящик, приоткрывать запретную дверь. Любознательность побуждает нас нарушить запрет ради движения вперёд. Общество, в котором не задают вопросов, — это мёртвое общество. Это сущность Аушвица, резюмированная в адресованных Примо Леви словах надзирателя: «Здесь нет “почему"».

Но каждый раз, когда мы проявляем любознательность, находится некий элемент, который преграждает нам путь. Есть элементы, которые не желают, чтобы задавались определённые вопросы. В Испании XV века не позволялись вопросы касательно природы Бога. Сегодня же любознательность наталкивается на практическую сущность нашего общества. Есть вопросы, которые нельзя задавать, так как ответы на них могут показать, что наша социальная и экономическая модель ложна. Всегда существуют подобные препятствия. Возможно, сейчас в мире больше лицемеров, чем когда-либо, больше материалистов и меньше тех, кто склонен прислушиваться к другим. Но в актах насилия и экстремизма мы видим отражение идентичности Другого, которая также и наша идентичность. Мы забываем, что сами поступали точно так же ещё несколько веков назад. И продолжаем поступать так, но предпочитаем делить людей на «нас» и «их», чтобы сохранить собственное чувство идентичности.

О роли чтения в обществе потребления:

Чтение характеризует нас как вид: мы — читающие существа в том смысле, что мы представляем себе мир как нарратив. Мы имеем врождённую склонность искать смысл во всём происходящем, поэтому метафора мира как книги — одна из старейших. Есть несколько уровней чтения. Первый уровень — это умение расшифровывать знаки и знание грамматики, которой они подчиняются. Он позволяет нам усвоить правила общества, в котором мы живём. Есть и другой, более глубокий уровень. Но правителям не нужны глубокие, вдумчивые читатели. Власть имущие не желают, чтобы начинающий читатель становился вдумчивым читателем, так как вдумчивый читатель начинает задавать вопросы и не останавливается.

К сожалению, очень трудно объяснить кому-либо ценность занятия, которое занимает много времени, требует вдумчивости и усидчивости, при ценностях, которые считаются высшими в нашем обществе: сжатости, скорости и отсутствия необходимости думать. Общество предпочитает послушных потребителей. Именно поэтому радикальное преобразование общества и его ценностей не может произойти за один день: общество, в котором ценится прежде всего финансовая выгода, не может перестать производить потребителей.

Тем не менее, чтение приобретает большую важность в обществе, которое его отвергает. Оно становится неким секретным оружием, которое позволяет читателям научиться воображать и рассуждать вопреки банальностям, навязываемым обществом потребления. Я бы предложил молодёжи следующий лозунг: «Бунтуй — читай!»