Запрет на аборты, воукизм, культура отмены, популизм, политика идентичности, экономическое неравенство — во всём этом Джон Грэй видит признаки того, что краткая история западного либерализма подходит к концу. Жители западных стран XXI века оказались между молотом и наковальней: с одной стороны, они лишены защиты от насилия, веры в вечную жизнь и уверенности в нерушимости установленного Богом миропорядка; с другой — перспективы дальнейшего экономического роста, справедливости и равных возможностей. В этих условия некоторые пытаются вернуться к триаде «семья, вера, отечество». Однако пути назад нет. Остаётся только ожесточённая борьба за немногие оставшиеся места под солнцем, а для проигравших — смерти отчаяния.

Таково рождение того великого Левиафана или, вернее (выражаясь более почтительно), того смертного Бога, которому мы под владычеством бессмертного Бога обязаны своим миром и своей защитой.

«Левиафан», глава 17

Либерализм был продуктом западного монотеизма, а либеральные свободы — элементами порождённой монотеизмом цивилизации. Либералы XXI века отвергают эту цивилизацию, одновременно продолжая заявлять об универсальности её ценностей. Согласно этому гиперлиберальному подходу, все общества обречены на упадок, который имеет место на Западе.

Цель западного гиперлиберализма — позволить каждому человеку выбирать собственную идентичность. С одной стороны, это закономерное следствие индивидуализма: каждый человек должен сам решать, кем он хочет быть. С другой, это проект по созданию новых групп и шаг к состоянию постоянной войны между идентичностями, которые они представляют.

Люди не могут полностью определять сами себя. Чтобы их идентичность была чем-то большим, чем их личная фантазия, её должны принять окружающие. Гиперлибералы стремятся достичь этой цели, создавая институты, разделяющие людей на группы, которые затем вступают в конфликт друг с другом. В итоге самоопределение превращается в борьбу за власть, в которой слова становятся оружием.

Воук-религия и перепроизводство элит

Их моральная философия есть лишь описание их собственных страстей.

«Левиафан», глава 46

Воук-движение возникло из-за упадка либерализма. Оно особенно сильно в англоговорящих странах — то есть там, где был наиболее силён классический либерализм. В континентальной Европе, в Китае, на Ближнем Востоке, в Индии и Африке на него смотрят с насмешкой и презрением. Тогда как его апостолы считают его всемирным движением эмансипации человека, большинство остального мира считает его симптомом упадка Запада — утрированной версией либерализма, который Запад исповедовал в течение краткого периода своей гегемонии после Холодной войны.

Гиперлиберальная идеология выполняет несколько функций. Она служит обоснованием упадка капитализма и средством, при помощи которого избыточные элиты пытаются обеспечить себе влиятельное положение в обществе. Как система идей, это антизападная идеология западной интеллигенции. Она служит эрзац-религией для тех, кто не может жить без веры во всеобщее спасение, которое обещает христианство.

Вопреки заявлениям правых критиков, воук-мышление — это не разновидность марксизма. Ни один воук-идеолог не может сравниться с Карлом Марксом в строгости, широте и глубине мысли. Одна из задач воук-движения — отвлечь внимание от пагубного влияния капитализма свободного рынка на общество. Как только вопрос идентичности выходит на первый план в политике, о конфликтах экономических интересов сразу забывают. Праздные разговоры о микроагрессии заглушают проблемы классовой иерархии и бедности. Льстя тем, кто выступает против оскорблений их тщательно культивируемому представлению о самом себе, политика идентичности отодвигает на второй план тех, чьи жизни разрушает экономическая система, считающая их бесполезными.

Не является воук-мышление и разновидностью «постмодернизма». В нём нет ничего от игривой проницательности Жака Деррида или язвительного остроумия Мишеля Фуко. Деррида никогда не утверждал, что каждую идею необходимо деконструировать, а Фуко не считал, что общество может существовать без структур власти.

Так же, как фашизм осквернил идеи Ницше, так гиперлиберализм опошляет философию постмодернизма.

С экономической точки зрения, воук-движение — это бунт профессиональной буржуазии. Из-за того, что богатство и власть оказываются сосредоточены в руках всё меньшего количества людей, университетские преподаватели, медиафигуры, сотрудники благотворительных организаций и общественные активисты сталкиваются с повышением конкуренции, паданием доходов и статуса. Элиты производятся в количестве, намного превосходящем нужды общества. Одновременно с низшим классом ничего не производящих людей, западный капитализм создаёт бесполезную с экономической точки зрения люмпен-интеллигенцию. Результат — дестабилизация политической системы, посредством которой поддерживается данный вид капитализма.

Роль избыточных элит в политике исследует историк и социолог Пётр Турчин. Его теория о перепроизводстве элит — это продолжение теорий экономиста Вильфредо Парето (1848 — 1923). Парето рассматривал политические убеждения как рационализацию противостояния между элитами.

Сегодня за этим противостоянием стоит не только жажда власти, но и неуверенность в будущем. Избыточные элиты ведут войну за экономическое выживание, в которой гиперлиберальные ценности превращены в товары на рынке труда. Воук — это не только культ, но и карьера. Выставляя напоказ свои добродетели, бесполезные выпускники пытаются взобраться по разваливающейся лестнице, ведущей к безопасному положению на вершине общества.

Университетский кампус служит моделью инквизиторского режима, установившегося в обществе. В Иллинойсском университете в Урбане-Шампейне соискатели должны предоставить «подтверждение своего опыта в вопросах разнообразия, равенства и инклюзивности в высшем образовании». А в Колледже искусств и наук Университета штата Огайо все вакансии содержат требование «продемонстрировать приверженность разнообразию, равенству и инклюзивности в исследовательской работе, преподавании и менторстве». Данная ситуация характерна для высшего образования в США в целом.

Воук-мышление преподносится как глобальное движение, во главе которого стоит Америка. В действительности же оно в высшей степени локально. Такие книги, как «Белая хрупкость: Почему белым людям так трудно говорить о расизме» (2018) Робин ДиАнджело провинциализируют универсальное зло. Критика расизма не может основываться на американских теориях «белости» XXI века. Холокост не становится менее ужасным злодеянием из-за того, что его жертвы были «белыми». Геноцид в Руанде 1994 года и массовые убийства мусульман в ходе Балканских войн — это преступления на почве расизма. Попытки России искоренить украинскую культуру на оккупированных территориях и попытки Китая уничтожить тибетцев, уйгуров и другие меньшинства — это преступления на почве расизма.

Одна из отличительных черт американского расизма — это его связь с рабством. Однако рабство не всегда подразумевает угнетение одной расы другой. Рабство — с использованием труда военнопленных, должников или членов иной касты — существовало в древних Греции и Риме, а также на Ближнем Востоке; работорговля практиковалась в Африке за несколько веков до европейской колонизации. Крепостничество в России — которое было отменено в 1861 году, четырьмя годами ранее отмены рабства в США — не было основано на расовой принадлежности, так же как и порабощение крестьян в ходе коллективизации и принудительный труд заключённых в ГУЛАГах. Современная форма рабства — торговля людьми — часто связывается с расизмом; однако структуры власти, делающие торговлю людьми возможной, основаны не только на расовом, а и на экономическом неравенстве. Несправедливость и угнетение не ограничены каким-то одним обществом или периодом.

Критическая расовая теория имеет тот же недостаток, что и теория Сэмюэла Хантингтона о международных отношениях: она проецирует американскую ситуацию на всё человечество. «Столкновение цивилизаций» (1996) было не анализом конфликтов на цивилизационной основе, а продолжением внутренней дискуссии о мультикультурализме. Цивилизации Хантингтона были американскими меньшинствами.

Расовое угнетение чернокожих в США шокирует; и оно продолжается по сей день. Показателен случай сержанта Айзека Вударда. В 1946 году этот 27-летний военный-афроамериканец возвращался с фронта Второй мировой войны в Северную Каролину к своей семье междугородним автобусом. Он попросил водителя остановиться, чтобы он мог воспользоваться уборной. Во время остановки в Бейтсбурге, Южная Каролина, водитель позвонил в полицию, и Вударда сняли с автобуса, отвели в переулок и избили дубинками. Затем его арестовали за неподобающее поведение и отправили за решётку. По дороге в участок его постоянно били по глазам. В самом участке то же самое продолжал делать начальник полиции. Следующим утром Вудард предстал перед судом. Судья признал его виновным и оштрафовал на 50 долларов. После этого он оказался в городской больнице. Там он не получил должного ухода, и в итоге был переведён в больницу в Спартанберге, где врачи констатировали полную потерю зрения.

Делом Вударда заинтересовалась Национальная ассоциация содействия прогрессу цветного населения. Оно также привлекло внимание Гарри Трумэна, когда тот узнал, что Вударда избивали, когда он был одет в военную форму. До июля 1948 года, когда Трумэн отменил данную практику, в американской армии существовала расовая сегрегация (в этом отношении США были исключением среди союзников). В Великобритании правительство рекомендовало практиковать расовую сегрегацию в пабах и других общественных местах там, где располагались американские войска, однако эти рекомендации повсеместно игнорировались. В битве при Бамбер-Бридж английские граждане выступили против американских солдат, пытавшихся навязать расовую сегрегацию в городе. В 1807 году в Британии был принят Акт о запрете работорговли, а в 1834 (поколением раньше, чем в США) — запрещено рабство во всей Британской империи.

После расследования дела Вударда начальник полиции предстал перед судом. Жюри, состоявшее из белых присяжных, оправдало его. Он умер в возрасте 95 лет в Бейтсбурге, том же городе, где он 50 годами ранее ослепил Вударда. Вудард после судебного процесса переехал в Нью-Йорк и умер в военной больнице в возрасте 73 лет.

Сложно найти более красноречивый пример расовой несправедливости, чем ослепление сержанта Айзека Вударда. Однако американский расизм не является единственным видом расизма, а американский мультикультурализм не является моделью, которую должны перенимать другие страны. Разделение общества на этнические группы с собственными идентичностями лишь усугубляет расовые конфликты.

Либералы-богостроители

Образ в самом строгом значении слова есть подобие какого-либо видимого предмета; в этом смысле фантастические формы, призраки или иллюзии, которые видимые тела представляют зрению, являются лишь образами. Таков, например, вид человека при его отражении или преломлении в воде или вид солнца или звёзд, как они представляются нашему зрению непосредственно в воздухе. Все эти видимые предметы нереальны, как нереально то место, где они нам представляются: их величины и фигуры не тождественны величинам и фигурам объектов; они изменяются в зависимости от органов зрения или вследствие применения стёкол; они часто присутствуют в нашем воображении и представляются нам во сне, когда объект отсутствует; наконец, они меняют свой цвет и форму, как предметы, зависящие исключительно от нашей фантазии. Это именно те образы, которые первоначально и наиболее соответственно названы идеями и идолами.

«Левиафан», глава 45

Как в канонической, так и в утрированной форме, либерализм — это сноска к христианству. Джон Локк и его последователи по собственному признанию позаимствовали идею либерализма из протестантизма. Более поздние классические либералы были одержимы верой в разум. У Джона Стюарта Милля либерализм сам стал религией, а человечество стало выполнять роль Верховного Существа. Гиперлибералы превратили либерализм в культ создания самого себя.

Все четыре главных элемента либерализма позаимствованы из христианства. Акцент на индивидуальности — это светская версия веры в то, что каждый человек является творением Божьим. Постулат о равенстве повторяет догмат о том, что все люди равны перед Богом. Универсализм — то есть утверждение, что общечеловеческие ценности важнее отдельных культурных идентичностей — копирует идею о том, что человек создан по образу и подобию Божьему. А убеждение в возможности бесконечного совершенствования институтов повторяет представление об истории как состоящей из грехопадения и спасения.

В дохристианском мире признавалось, что зло имеет свойство повторяться. Светско-гуманистическая вера в прогресс— это мнимое решение так называемой проблемы зла, которая возникает только вместе с верой во всемогущего и милосердного Бога-творца. В индуизме, буддизме и даосизме бог стоит по ту сторону человеческих ценностей. Только в монотеизме человечество занимает центральное место, и только в определённой части западного христианства человечество уподобляется Богу.

Первым мыслителем, который обогтворил человечество, был антилиберал, основоположник позитивизма и религии человечества Огюст Конт (1798 — 1857). Новая вера нашла последователей в лице писательницы Джордж Элиот и либерала Джона Стюарта Милля, которые превратили изобретение Конта в светскую религию, которую, сами того не осознавая, исповедуют современные интеллектуальные элиты.

В своём очерке «Конт и позитивизм» (1865) Милль поддерживал идею Конта о том, что человечество должно заменить собой Бога в качестве объекта почитания:

«… мы должны, следуя примеру господина Конта, рассматривать Великое Существо, или человечество, как состоящее исключительно из тех, кто сыграл важную роль в жизни. Лишь таким образом ограниченное коллективное человечество заслуживает быть объектом почитания».

Сторонник «органического» общества, которое, по его мнению, существовало в Средневековье, Конт высоко ценил католическую церковь. С развитием науки необходимо было создать новый органический духовный порядок. По мере умножения знаний свобода мысли будет нужнее в этике и политике, чем в физике и химии. В религии человечества терпимость — это не добродетель.

Конт построил свою религию на основе новой науки — «социологии» (Конт ввёл данный термин в 1838 году). В своём шеститомном «Курсе положительной философии» (1830 — 1842) он обозначал термином «социология» науку, объясняющую не только то, как устроено общество, но и то, как оно должно быть устроено. Как только учёные получат возможность определять человеческие ценности, считал он, мир избавится от невежества.

Авторитарная философия Конта привлекла европейских крайне правых. Шарль Моррас (1868 — 1952), лидер фашистской группы «Аксьон Франсэз», чудом избежавший казни за коллаборационизм во время нацистской оккупации Франции, был горячим поклонником позитивизма.

Антилиберализм Конта был проблемой для Милля. На протяжении всей своей жизни он пытался разрешить противоречие между прогрессом и свободой. В своей статье «О свободе» он предложил учредить государственного «адвоката дьявола», который бы выдвигал контраргументы против общепринятых убеждений. «Святой рационализма», как его назвал премьер-министр Уильям Гладстон, Милль искал спасения у дьявола.

Милль был эмпириком, который верил в то, что все убеждения необходимо проверять на опыте, однако его эмпиризм не распространялся на представление о хорошей жизни. Его официальная философия была разновидностью утилитаризма, в которой значение имела лишь максимизация удовольствия. Он ни на секунду не сомневался, что «высшие удовольствия» разума были более ценными, чем телесные удовольствия. В «Утилитаризме» он писал:

«Человек более одарённый нуждается в большем, чтобы чувствовать себя счастливым, но и страдания, скорее всего, ощущает более остро, и подвержен этим страданиям с очень многих сторон, в отличие от того, кто менее притязателен; но, несмотря на любые потенциальные неприятности, никогда он на самом деле не захочет опуститься на уровень, который будет им ощущаться как более низкая ступень существования … Лучше быть недовольным человеком, чем довольной свиньёй, недовольным Сократом, чем довольным глупцом».

Застёгнутый на все пуговицы викторианский мудрец явно не предавался свиным удовольствиям. Древнегреческие гедонисты из школы киренаиков, которым был чужд его пуританизм, пришли к противоположному выводу — о том, что телесные удовольствия намного лучше удовольствий души, а телесные страдания намного хуже. Уверенность Милля была следствием отсутствия опыта.

Хоть Милль и был воспитан атеистом, он унаследовал свой образ мыслей от теизма. В очерке «О свободе» он попытался обосновать защиту личной свободы исходя из идеи всеобщего блага и полезности. Однако это должна была быть «полезность в широком смысле, основанная на постоянных интересах человека». Прогресс человечества состоит в развитии «индивидуальности», уникального для каждого человека образа жизни.

Изобретая новый образ жизни, каждый человек создаёт что-то из ничего. Идея сотворения берёт начало в иудаизме. Для древних греков мир был вечным. Платоновские идеи были вневременными, а видимый мир — пещерой, на стенах которой мелькают тени. Согласно Библии, мир и душа сотворены Богом из ничего. Современный идеал создания самого себя, достигший кульминации на гиперлиберальном Западе — это подзабытая теология, пропущенная через призму романтического культа оригинальности.

В своей книге «Доминион» историк Том Холланд пишет:

«Ницше сокрушался, что христианская теология проникла всюду. В начале XXI века они породили, с одной стороны, каналы, на которых телепроповедники заявляли о превосходстве мужчин над женщинами, а с другой — гендерные исследования, обвиняющие христианство в маргинализации ЛГБТ. Ницше предсказал всё … Осуждение христианства за патриархальность и угнетение берёт начало в христианской системе ценностей».

В языческом мире почитались сила и доблесть; слабые не имели значения. Христианство ознаменовало переоценку языческих ценностей. Человек, распятый на кресте, стал символом божественной любви к бессильным и гарантом их спасения. Самопожертвование Бога сделало возможным спасение мира. Христианское послание вдохновило милленаристские движения Средневековья и светских революционеров ХХ века. Оно положило начало классическому либерализму и вдохновляет гиперлибералов сегодня. В воук-движениях, как и в христианстве, роль жертвы наделяет моральным авторитетом. Разница в том, что в христианском мифе божественность сочетается с человечностью, тогда как воук-либералы используют группы, которые они объявляют жертвами, для повышения своей самооценки.

Не все разновидности христианства связаны с либерализмом. Коптское, православное, римско-католическое и многие современные разновидности христианства либо не имеют ничего общего с либеральными ценностями, либо враждебны им. Воук-гиперлиберализм — это пуританский морализаторский пыл, не сдерживаемый идеями о милосердии Бога и прощении грехов. Нет терпимости к тем, кто отвергает спасение.

Терпимость — это способ жить с верованиями и ценностями, которые считаются еретическими. Признание того, что человек грешен, делало возможным принятие различий и мирное сосуществование в либеральных обществах. Гиперлибералы отвергают подобные компромиссы. Они распространяют теорию Карла Шмитта о том, что политика — это смертельная битва между друзьями и врагами, на все отношения между людьми. Недостаточно просто победить врага. Необходимо также найти и уничтожить всех еретиков. Возможность наказания — одна из самых привлекательных черт гиперлиберализма.

«Козёл отпущения выбран, праздник объявлен открытым, законы не действуют — какой же дурак не прибежит на общее веселье?»

В VIII веке н. э. в тибетских монастырях существовала практика обсуждения доктрин буддизма. Дискуссии учили монахов мыслить и уважать своих оппонентов. Способность вести споры об интеллектуальных основах своей цивилизации — это признак высокой цивилизованности. А инквизиции, которые организовываются на кампусках западных университетов, — это признак варварства.

Идея упадка была изъята из западного лексикона. Признаки упадка превозносятся как прогресс, а катастрофы — как полезный опыт, позволяющий построить лучшее будущее.

Убеждение некоторых консерваторов в том, что воук-движение олицетворяет собой возврат к язычеству, очень далеко от правды. Нет ничего более чуждого воук-мышлению, чем моральная скромность языческих религий. Как и Просвещение, проецировавшее небесный град на землю, гиперлиберализм — это проявление христианского стремления к сотворению нового мира. Начиная с Августина, христианские мыслители преображали эсхатологические ожидания конца света в теологию, в которой сочетались время и вечность. Однако христианство так и не отказалось от веры в то, что угнетённые мира сего обретут спасение в раю.

Языческие религии не содержали в себе подобной веры. Мудрость заключалась в принятии мира. Эпикур рад был наслаждаться жизнью в уединённом саду в то время как большинство людей боролись за выживание. Император-философ Марк Аврелий стремился обрести душевный покой, играя роль, которая была предоставлена ему космосом.

Один из величайших историков античности ХХ века, Эрик Доддс, выделил четыре преимущества христианства над язычеством:

«На первом месте — его главная особенность: отказ признать какую бы то ни было ценность альтернативных верований, в котором сегодня нередко видят упущение, но который был в условиях того времени источником силы … Существовало слишком много культов, слишком много мистерий, слишком много философий жизни … Христианство избавилось от этого. Оно подняло тему свободы над массой возможных вариантов: один выбор, один окончательный выбор — и путь к спасению открыт … в смутное время любая "тоталитарная" вера оказывает сильное воздействие: достаточно вспомнить привлекательность коммунизма для многих склонных к вере умов в наш собственный век.

Во-вторых, христианство было открытo для всех. В общем оно не делало социальных различий: оно принимало ремесленника, раба, бездомного, бывшего преступника …

В-третьих, в период, когда земная жизнь всё больше и больше обесценивалась и преобладало чувство вины, христианство предлагало обездоленным обещание лучшей доли в ином мире … оно было также и религией живой надежды … Порфирий замечает, что только нездоровые души нуждаются в христианстве. Но нездоровые души многочисленны в это время …

И наконец, выгоды положения христианина не ограничивались миром иным … Церковь обеспечивала необходимую социальную уверенность: она заботилась о вдовах и сиротах, стариках, безработных и калеках; она предоставляла деньги на похороны для бедников и медицинскую помощь во время чумы».

Эти особенности обеспечивали христианству преимущество, позволявшее справляться с потрясениями, которых было много в римском мире. Языческая религия не обеспечивала утешения тем, чьи жизни оказывались разрушены бессмысленными катастрофами. Боги были безразличны к страданиям людей, а после смерти ждала неизвестность. С точки зрения христиан же, катастрофы были испытанием их веры. Верующие поддерживали друг друга в этих испытаниях и готовились к вечной жизни.

Распространение христианства объясняется сочетанием психологических и социальных преимуществ. Благодаря катаклизмам маргинальное движение, возглавляемое харизматичным еврейским пророком, стало мировой религией. Американский историк Родни Старк пишет:

«Объясняющих и утешающих функций язычества оказалось недостаточно перед лицом эпидемий. Христианство предлагало намного более удовлетворительное объяснение причин, стоящих за этими ужасными событиями, и давало надежду на будущее …

Когда случались катаклизмы, христиане были лучше к ним подготовлены, что выливалось в намного более высокую выживаемость. Это означало, что после каждой эпидемии доля христиан увеличивалась даже без учёта новообращённых».

Христианство — это историческая случайность. Исторический Иисус обращается только к евреям, а не ко всему человечеству. Его превращение в спасителя человечества началось с Понтия Пилата. Если бы римский прокуратор Иудеи освободил его и предоставил легионеров для защиты, еврейский пророк мог бы умереть в преклонном возрасте.

Даже после того, как христианство стало религией Римской империи, языческие религии продолжали существовать, однако превратились в пережитки канувшего в прошлое мира. Историк Эдвард Уоттс пишет:

«"Последнее языческое поколение" состоит из последней группы высокопоставленных римлян, как язычников, так и христиан, которые родились в мире, где большинство людей верили в то, что языческий порядок предыдущих тысячелетий вечен. Они … представить себе не могли, что в римском мире однажды будет христианское большинство …

В империи первых десятилетий IV века были миллионы религиозных построек и артефактов, созданных на протяжении предыдущих тысячелетий для почитания традиционных богов. В календаре было множество праздников в честь богов, а воздух городов был наполнен запахами, связанными с их культами. В начале IV века боги были повсюду».

Западные элиты отвергают терпимость точно так же, как языческие элиты отвергли своих прежних богов. Если так продолжится и дальше, то либеральные свободы вскоре канут в небытие вместе с миром, в котором они существовали.

Права

Сила и коварство являются на войне двумя основными добродетелями.

«Левиафан», глава 13

В 1989 году я написал о том, что американский эксперимент с основанным на правах либерализмом подходит к концу:

«В США … каждый нравственный и политический спор ведётся законническим языком. Суды же превратились в театры идеологических конфликтов … судебное разбирательство заменяет собой политическую дискуссию; гражданское общество ослаблено из-за попыток политического самоутверждения коллективных идентичностей, каждая из которых требует привилегий, которые, по самой своей природе, не могут быть распространены на всех».

В 1992 году я предположил, что новый конфликт может разгореться вокруг абортов:

«Цель нового либерализма — это замена политики законом; результат — особенно в США — это выхолащивание серьёзной политической дискуссии и политизация закона. Вопросы вроде абортов, которые во многих других странах были решены на законодательном уровне, в законнической культуре США … являются нерешаемыми и рискуют стать причиной гражданских конфликтов».

Новый либерализм, о котором я говорил, был сформулирован в трудах американских философов Джона Ролза и Рональда Дворкина. Подробности их теорий не представляют особого интереса. Основанный на правах либерализм так же далёк от реалий XXI века, как и средневековая политическая теория.

История показала несостоятельность идеи о том, что закон может защитить либеральные ценности от политической борьбы. Билль о правах может быть полезен для формулирования прав и свобод, но он будет работать только при условии, что выражает разделяемые в обществе ценности. Когда существуют глубокие и устойчивые этические конфликты, политика проникает в судебную власть, и права отменяются. Именно это произошло в Америке после десятилетий деятельности движений «за право на жизнь». Следующим этапом прогнозируемо станет крах закона.

Либеральные права — это политические проекты, продвигаемые при помощи государственной власти. Освоение Дикого Запада сопровождалось истреблением коренного населения, мало чем отличающимся от геноцида. Рыночный капитализм не возник из феодализма сам по себе. Свободный рынок был создан государством, которое конфисковало землю у мелких землевладельцев и обнесло её забором.

Капитализм XIX века, который был навязан населению сверху, имеет много общего с коммунизмом XX века. Как Гоббс написал в заключении к «Левиафану», «вряд ли есть какое-нибудь государство в мире, начало которого можно было бы по совести оправдать».

Либеральный легализм стремился заменить политику правами. Однако тогда как политика не может быть частью права, право может быть частью политики. Конфликты вокруг прав демонстрируют различия в представлении о благе, которые невозможно примирить юридическим путём. Тема абортов — один из таких конфликтов. Попытки деполитизировать вопрос лишь приводят к политизации закона и превращают политику в разновидность войны.

Когда Роу против Уэйда — решение Верховного Суда США от 1973 года, гласящее, что право женщин на аборт гарантируется Конституцией — было отменено в июне 2022 года, около 20 штатов запретили аборты, в том числе в случае изнасилования и инцеста, и начали преследовать выполняющих аборты врачей. Консервативные судьи могут в дальнейшем оспорить также контрацепцию и однополые браки. Посредством политического захвата американской судебной системы в стране осуществляется нравственная контрреволюция.

Школа антилиберального «интегрализма» приветствует такое развитие событий. В основе американского государства лежит христианская религия. Последняя церковь, имевшая особые отношения с государством, Конгрегационалистская церковь в Массачусетсе, была закрыта в 1833 году. Тем не менее христианские ценности по-прежнему имеют вес, даже несмотря на то, что редко практикуются. Будучи отделены от теологической матрицы, эти ценности доводятся до крайности. Общество впадает в состояние моральной войны.

Либерализм подрывает сам себя, однако мечта об американском интегралистском режиме — это иллюзия. Некоторые европейские демократии имеют собственные церкви. В Дании, Финляндии, Испании, Австрии и Португалии существует более-менее официальный союз между государством и конкретной церковью. В Британии есть две церкви — англиканская церковь Англии и пресвитерианская церковь Шотландии. Во всех этих странах меньше раздора из-за проистекающих из религии вопросов, чем в США.

В Америке сегодня попытка объединить церковь с государством лишь усугубила бы конфликт. Подобный проект столкнулся бы с противодействием на многих уровнях правительства. Учитывая количество оружия и тех, кто готов им воспользоваться, страна может оказаться в хроническом состоянии вялотекущей гражданской войны. США станут полунесостоявшимся государством, обладающим мощными вооружёнными силами и передовыми технологиями, но поглощённым междоусобной идеологической враждой.

Был ли вердикт Верховного Суда в деле Роу против Уэйда правильным с юридической точки зрения, неважно. Никакое его решение не могло положить конец спорам об абортах. Преподносимый как противостояние между правом на жизнь и правом выбора, этот спор неразрешим. Если одни выигрывают, другие проигрывают. В США ни одна из сторон не готова принять поражение.

Вряд ли Конституция может сообщить нам что-либо об абортах. Но даже если так, Конституция имеет локальный авторитет. Ролз и Дворкин утверждают, что американский закон подразумевает либеральные права. Но кого интересует данный вывод за пределами Америки?

Локковская философия права начинается с теологического постулата: люди — собственность Бога. Вопреки утверждениям либертарианца Роберта Нозика, в системе Локка нет права на самопринадлежность. Во «Втором трактате о правлении» Локк пишет:

«… все люди созданы одним всемогущим и бесконечно мудрым творцом; все они — слуги одного верховного владыки, посланы в мир по его приказу и по его делу; они являются собственностью того, кто их сотворил, и существование их должно продолжаться до тех пор, пока ему, а не им это угодно».

Вера Локка в то, что люди принадлежат Богу, делает невозможным право на аборт или суицид. В «Опыте о человеческом разумении», где он называет аборт одним из наиболее аморальных действий, Локк утверждает, что люди наделены бессмертной душой, которая принадлежит своему Творцу.

Гоббс, наоборот, утверждал, что женщины имеют власть над своим телом и следовательно над своим потомством. В «О гражданине» он пишет:

«Амазонки некогда вели войны против своих врагов и сами решали, как им поступить со своим потом­ством, да и поныне в очень многих местах женщины обла­дают верховной властью… в естественном состоянии нельзя знать, кто является отцом сыну, если на него не укажет мать… Таким образом, первоначально господство над детьми принадлежит матери».

Логика Гоббса не требует принимать никакой конкретный взгляд на аборты, даже взгляд самого Гоббса. Цель — не согласие, а modus vivendi. Законодательство, регулирующее аборты, может быть разработано только в ходе политической дискуссии. То же самое касается эвтаназии, сексуальности и гендера. Когда общество разделено во взглядах на данные вопросы, попытка решить проблему созданием новых прав и контролем за их соблюдением ставит мирное сосуществование под угрозу.

Феодализм и фентанил

Быть спасённым — значит быть обеспеченным или относительно — против особых бедствий, или абсолютно — против всех бедствий, включая нужду, болезнь и саму смерть.

«Левиафан», глава 38

Американский социолог Джоэл Коткин считает, что в мире происходит восстановление феодального порядка:

«Феодализм возвращается, хотя считалось, что он давно и навсегда отправился в историческую мусорную корзину … в США и других странах мы наблюдаем возникновение нового вида аристократии. В постинидустриальной экономике богатство сосредоточено в руках более узкой группы людей. Общество более стратифицированно, а вероятность восходящей мобильности для большей части населения низкая. Класс законодателей идей и общественного мнения обеспечивает поддержку формирующейся иерархии. По мере того, как возможности для восходящей социальной мобильности сокращаются, модель либерального капитализма теряет свою привлекательность во всём мире. Появляются новые идеологии, в том числе те, которые продвигают нечто вроде неофеодализма».

Многие общества XXI века имеют некоторые черты средневекового феодализма. Экономическое неравенство и неравенство возможностей растут, тогда как социальная мобильность снижается. Есть также интеллектуальная элита, оправдывающая существующую иерархию. Однако это не новый феодализм. Ни одно современное общество не имеет культурных ресурсов, необходимых для воссоздания феодального порядка.

Феодальное общество предоставляло населению преимущества, которые современное общество предоставить не может. В обмен на свой труд крепостные получали защиту. Крепостные XXI века же брошены на произвол судьбы в мире анархии и отчаяния. В основе феодализма лежал миф о божественном порядке, в котором у бедняков было своё место. Представители андеркласса в XXI веке не имеют места ни в какой системе. Как и «бывшие люди» коммунистического режима, они являются отсталыми образчиками человечества, оказавшимися не на той стороне истории.

В своем исследовании Европы XIV века Барбара Такман пишет:

«Знатные люди, владевшие землёй и имевшие постоянный доход, могли повелевать всеми людьми неблагородных кровей, за исключением священников и купцов, являвшихся гражданами свободного города. Сеньоры, обладавшие крупным поместьем и большим состоянием, могли вершить "высокое правосудие", дававшее право выносить смертные приговоры. Сеньоры с меньшим достатком могли вершить "низшее правосудие", исходя из которого могли заключить провинившегося в тюрьму, приказать его выпороть или наказать иным способом на своё усмотрение. В то же время сеньор был обязан не оставлять своими милостями вассалов, защищать и патронировать их, что закреплялось его присягой, которая была связана с присягами вассалов сеньору, имевшими силу до того времени, пока сеньор соблюдал свою. Средневековая политическая структура представляла собой в идеале соглашение, согласно которому служба и преданность обменивались на защиту, порядок и справедливость».

Средневековые крепостные крестьяне знали, что их хозяева были мошенниками:

«За деньги можно было узаконить незаконнорождённых детей, расчленить труп для захоронения в разных местах, вступить в брак с родственником (при этом существовала денёжная шкала, зависевшая от степени родства новобрачных), получить разрешение на торговлю с магометанами, а новообращённый еврей мог посетить своих родителей-иудеев. Пользователи подобных услуг платили итальянским банкирам, но деньги в конечном счёте оседали в папском дворце. По свидетельству Альваро Пелайо, представителя Испании в папской курии, он не раз наблюдал, как в папском дворце священники "со сладострастием считают деньги, лежащие грудами перед ними"».

Милленаристы взбунтовались против повсеместной коррупции. Однако большая часть населения верила в миф о том, что спасение обретается через церковь. Феодальное общество не могло оградить людей от нужды, болезней и смерти, однако могло обещать спасение от этих зол в иной жизни. Современный капитализм обещает рабочим лучшую жизнь в этом мире в мифическом будущем, в которое никто больше не верит.

В феодальном обществе крестьяне были одурманены опиумом религии. В современном либеральном обществе андерклассы умирают от фентанила.

С 2000 года более миллиона американцев умерло от передозировки наркотиками, преимущественно опиоидами. Эпидемия началась из-за того, что врачи слишком часто прописывали обезболивающие, потому что их поощряли это делать фармацевтические компании. Однако корень проблемы глубже. «Смерти отчаяния» — неотъемлемая часть экономической системы. «Основополагающая причина эпидемии [смертей отчаяния] — это не экономические колебания, а утрата образа жизни среди белых представителей рабочего класса» — пишут Энн Кейс и Ангус Дитон.

Утрата образа жизни также является одной из причин распространения «популизма» начиная с 2016 года. Данный термин не имеет чёткого определения, однако либералы используют его в значении политической расплаты за разрушение социального порядка, ставшее следствием их собственной политики. В 1918 году Николай Бердяев, которого вскоре ожидала высылка из России, так писал о бездне, разделяющей интеллигенцию и народные массы в преддверии революции: «Бездна между "интеллигенцией" и "народом" была углублена и узаконена. Национальное сознание сделалось невозможным, возможным оказалось только народническое сознание (популизм)». Этот православный теолог лучше любого политолога понимал, что массовые движения — это часто реакция против высокомерия радикальных элит.

В современном капитализме андеркласс и всё большая часть бывшего среднего класса обречены на нужду и утратили надежду. Капитализм легитимизировал себя благодаря мифу о постоянном экономическом росте. Сегодня, в условиях пандемии и изменения климата, верить в данный миф стало невозможно. А без него у проигравших не остаётся ничего.

Миф Ктулху

Говорят, что, когда феи недовольны кем-либо, они посылают своих эльфов, чтобы ущипнуть его.

«Левиафан», глава 47

Говард Лавкрафт, автор ХХ века, писавший на периферии литературы, так описывает трудности создания новых мифов, дарующих людям смысл в век науки:

«Мы живём на мирном островке счастливого неведения посреди чёрных вод бесконечности, и самой судьбой нам заказано покидать его и пускаться в дальние плавания. Науки наши, каждая из которых устремляется по собственному пути, пока что, к счастью, принесли нам не так уж много вреда, но неизбежен час, когда разрозненные крупицы знания, сойдясь воедино, откроют перед нами зловещие перспективы реальности и покажут наше полное ужаса место в ней; и это откровение либо лишит нас рассудка, либо вынудит нас бежать от мертвящего просветления в покой и безмятежность новых тёмных веков».

Лавкрафт и сам испытывал трудности с поиском смысла в жизни. Он родился в городе Провиденс, штат Род-Айленд. Когда ему было 3 года, его отец перенёс психотический приступ (вероятно, вызванный сифилисом) и был помещён в психиатрическую больницу, где и умер 5 лет спустя. Мать Лавкрафта страдала тревожностью и в итоге оказалась в той же психиатрической больнице, где умерла в мае 1921 года.

Через несколько недель он встретил Соню Хафт Грин, вдову еврейско-украинского происхождения, на 7 лет старше него, на которой он женился в 1924 году. Судя по всему, брак не был несчастливым. У них были общие интересы — Соня была не только модисткой, но также издателем и писательницей — однако через некоторое время они разошлись. Соня перебралась на Средний Запад, а потом в Калифорнию, где повторно вышла замуж и умерла в 1972 году. Лавкрафт вернулся в Провиденс и провёл остаток жизни со своими двумя тётками. За свою жизнь он часто нуждался и даже голодал. Умирая от рака, он был уверен, что его произведения будут вскоре забыты.

Лавкрафт провёл большую часть своей короткой и несчастливой жизни на задворках общества. Его тётки были против его брака, отчасти из снобизма (они считали, что принадлежат к аристократическому роду), а отчасти из антисемитизма, который был повсеместным явлением в США в те времена. Лавкрафт и сам считал, что Америка страдает от «расового вырождения» и ненавидел Нью-Йорк, эту «многоязычную пропасть». В своих письмах он выражает предрассудки против евреев, афроамериканцев и «чужаков».

К счастью, в большинстве произведений Лавкрафта нет ни слова о расизме. Его излюбленной темой была бесчеловечность космоса. Случайный продукт бессмысленной Вселенной, человеческий разум не в силах постичь окружающий мир. Господствующие мифы того времени — монотеизм и вера в эволюцию к более высокому уровню сознания — были лишь ширмой. В качестве альтерантивы им Лавкрафт придумал свой миф Ктулху — вымышленную вселенную, обитатели которой относятся к людям с безжалостным безразличием.

В отличие от большинства мифов, которые показывают людям их место во Вселенной, в мифах Лавкрафта у людей нет никакого места в мире:

«Все мои истории основаны на фундаментальном допущении, что обычные человеческие законы, интересы и чувства в масштабах космоса не имеют какого-либо веса и значения … Чтобы достичь пика в описании того, что выходит за пределы пространства, времени или иных измерений, следует совершенно забыть, что существуют органическая жизнь, добро и зло, любовь и ненависть, а также прочие малозначительные атрибуты ничтожной и недолговечной расы людей … едва мы пересекаем границу неведомого, зловещего и бескрайнего — кишащего тенями Запределья — мы должны не забыть оставить нашу человечность и все земные представления на пороге».

Произведения Лавкрафта вовсе не были забыты. Наоборот, их раз за разом открывают заново. Его самый известный современный поклонник — французский писатель Мишель Уэльбек. В своей книге «Г. Ф. Лавкрафт: против человечества, против прогресса» (1991) он хвалит Лавкрафта за отступление от традиционного стиля: «В Лавкрафте есть нечто такое, что "не вполне литература"».

Лавкрафт имел много литературных влияний. Не только Эдгар По, но также Артур Мейчен, М. Р. Джеймс и Уолтер Де Ла Мар. Однако все они лишь подчёркивают наиболее характерные особенности творчества Лавкрафта. В нём нет ничего от мистической религиозности Мейчена, ностальгии Джеймса по викторианским ценностям и ощущения невещественности физического мира, которое есть у Де Ла Мара.

Лавкрафт был бескомпромиссным материалистом. В отличие от многих других, он понимал, что материализм не возвышает человеческое животное, а доказывает его ничтожность. Наш разум — это пылинка в хаосе космоса. Люди непрестанно ищут стабильности, однако пребывают в постоянном свободном падении и смотрят на мир с разных углов, падая в бездну.

В прошлом существовали по-настоящему нечеловеческие мифы. Ацтекский бог Тескатлипока — «повелитель дымящегося зеркала», вулканического стекла, использовавшегося для прорицания — был указанием на лежащее по ту сторону. В одном из мифов этот бог превращается в ягуара и уничтожает мир.

Зеркала, в которые, затаив дыхание, глядят современные мыслители, отражают только их самих. Так поступал и сам Лавкрафт, несмотря на свой призыв оставить человечность на пороге. Будучи неспособен дистанцироваться от своих несчастий, он изобрёл слишком человеческий мир тьмы, чтобы сбежать от света безразличной Вселенной.

Деструкция как причина становления

Тайные мысли человека распространяются на все вещи: священные, светские, чистые, бесстыдные, серьёзные и лёгкие, не вызывая чувства стыда или осуждения.

«Левиафан», глава 8

«… девушки чувствуют врага в себе самом. Это собственный жар любви, с железной необхо­димостью принуждающий к тому, чего не хотят; они чувствуют скороприходящий конец, от чего напрасно хотелось бы бежать в незнакомые дали. Им хотелось бы спросить — и это всё? Это вершина и больше ничего не будет сверх этого? Что же случается с индивидом в ходе сексуальной "деятельности", что оправдывало бы такое настроение?»

Лекция, которая была прочитана 29 ноября 1911 года на заседании Венского психоаналитического общества, легла в основу смелой новой теории о связи секса со смертью. Выступающий, Сабина Шпильрейн (1885 — 1942), одна из первых женщин-психоаналитиков, предположила, что человеком руководят два инстинкта — инстинкт выживания и инстинкт продолжения рода — которые пребывают в противоречии друг с другом. Зачатие — это творческий акт, который подразумевает уничтожение индивидуальности родителей. Ничто новое не может возникнуть без уничтожения старого.

Зигмунд Фрейд, который председательствовал на этом заседании, считал, что человеком движет стремление к удовольствию. Шпильрейн оспорила теорию Фрейда.

«Я-душа может желать только чувства удовольствия, но родовая Душа учит нас тому, что мы при этом должны хотеть, что для нас должно быть окрашено положительным или отрицательным чувством … Инстинкт само­сохранения — это "статический" инстинкт, поскольку он должен защищать уже сущест­вующего индивида от чуждых влияний, инстинкт сохранения вида — это "динамический" инстинкт, стремящийся к изменению, к "воскрешению" индивида в новой форме. Никакое изменение не может происходить без уничтожения старого состояния».

Фрейд и его коллега Карл Юнг снисходительно отнеслись к изложенным идеям. Фрейд возразил, что теория человеческих инстинктов не может основываться на биологии, поскольку психоанализ — это отдельная дисциплина. Юнг, которому Шпильрейн отправила черновую, а затем и отредактированную версию статьи, подтвердил её получение, однако ответил лишь почти год спустя, подчеркнув поразительное сходство между идеями Шпильрейн и его собственными.

Летом 1908 года, через 4 года после того, как она стала его первой пациенткой в швейцарской психиатрической больнице, Юнг написал ей письмо с признанием в любви. Вскоре она захотела от него сына. В переписке с Фрейдом Юнг утверждал, что идеи Шпильрейн симптоматичны для пережитых в детстве травматических наказаний со стороны отца. Фрейд нехотя упомянул теорию Шпильрейн в сноске к своему эссе «По ту сторону принципа удовольствия» (1920), написав: «Значительная часть этих рассуждений была предвосхищена Сабиной Шпильрейн (1912) в интересной и познавательной статье, которая, однако, не совсем мне понятна».

Идеи Шпильрейн были сначала отвергнуты, а затем присвоены Юнгом и Фрейдом, однако ни один, ни другой в полной мере их не поняли. Достоинство её теории заключалось в синтезе философских и литературных идей с психоанализом и биологией. Результат спекулятивен, однако может по праву считаться одним из первых шагов в области, которая позже получила название эволюционной психологии.

Сама по себе, идея о том, что сексуальность служит интересам всего вида, а не отдельных людей, была не нова. В «Мире как воле и представлении» Шопенгауэр писал, что половые отношения «представляют собою незримый центр всяческих дел и стремлений и просвечивают везде, несмотря на все покровы, которыми их облекают. Они — причина войны и цель мира, основа серьёзности и мишень шутки, неиссякаемый источник острот, ключ ко всем игривостям и смысл всех тайных намёков, всех невысказанных желаний и всех украдчивых взоров; они — ежедневная мечта и мысль юноши, а нередко и старика, ежечасная мысль нецеломудренного и навязчивая греза целомудренного; они — всегда готовый материал для шуток, — именно потому, что в их основе лежит глубочайшая серьёзность. Но в том и состоит пикантность и забава мира, что самое важное и интересное для всех людей дело свершается тайком, — а на вид им возможно больше пренебрегают. В действительности же мы во всякую минуту видим, что оно как истинный и наследственный владыка мира, по собственному произволению и полномочию, восседает на свой родовой престол и оттуда саркастически смотрит на те меры, которые принимают для того, чтобы его смирить, ввергнуть в темницу, — по крайней мере, ограничить и, где только можно, совершенно припрятать, или же придать ему характер какого-то второстепенного и побочного дела. — А всё это находится в соответствии с тем, что половой инстинкт — ядро воли к жизни … Хотя воля к жизни раскрывается прежде всего в стремлении к сохранению индивидуума, но это служит лишь ступенью к заботе о сохранении рода».

Шопенгауэр указал на конфликт, который позже исследовала Шпильрейн, и его следствие — заблуждение:

«И хотя род имеет на индивидуум более первоначальное, близкое и значительное право, чем сама преходящая индивидуальность, но когда индивидууму предстоит работать для благополучия и сохранения рода и даже приносить для этого жертвы, то его интеллект, рассчитанный на одни только индивидуальные цели, не может настолько ясно проникнуться важностью этого дела, чтобы поступать согласно ей. Вот почему в подобных случаях природа может достигнуть своей цели только тем, что внушает индивидууму известную иллюзию, в силу которой ему кажется его личным благом то, что на самом деле составляет благо только для рода, и таким образом индивидуум служит последнему, воображая, что служит самому себе: перед ним проносится чистейшая химера, которая, побудив его на известный поступок, немедленно исчезает; и, в качестве мотива, она заменяет для него действительность. Эта иллюзия — инстинкт».

Вдобавок к инстинкту размножения, который служит воле вида к жизни, Шопенгауэр постулировал жажду освобождения от страданий, которая находит выражение в отрицании воли:

«Пред нами остаётся, конечно, только ничто. Но ведь то, что противится этому растворению в ничто, наша природа, есть именно только воля к жизни, которою являемся мы сами … вместо беспрестанной борьбы и сутолоки, вместо вечного перехода от желания к страху и от радости к страданию, вместо никогда не удовлетворяемой и никогда не замирающей надежды — в чём и проходит сон жизни волящего человека — вместо всего этого, нам предстанет тот мир, который выше всякого разума, та полная тишь духа, тот глубокий покой, несокрушимое упование и ясность … то, что остаётся после окончательного упразднения воли для всех тех, кто ещё исполнен воли, есть, конечно, ничто. Но и наоборот: для того, чья воля обратилась назад и отринула себя, этот наш столь реальный мир со всеми его солнцами и млечными путями — ничто».

Шпильрейн несомненно читала Шопенгауэра, однако она не повторяла вычитанные у него идеи — вместо утверждения о том, что человек стремится к пустоте, она говорила, что принесение в жертву отдельного человека необходимо для продолжения жизни.

В «Сумерках богов» (1886) Ницше критиковал как идею воли, так и идею Я:

«"Внутренний мир" полон призраков и блуждающих огней: воля есть один из них. Воля уже более ничем не движет, следовательно, также ничего более не объясняет — она только сопровождает события, она может также и отсутствовать. Так называемый "мотив" — другое заблуждение. Просто поверхностный феномен сознания, спутник деяния, который скорее прикрывает деяния, нежели выставляет их. И даже Я! Оно стало басней, фикцией, игрой слов».

В этом отношении предшественником Ницше был Гоббс, который также считал Я игрой слов. Однако Ницше копнул глубже, осознав, что поведением человека также движет жажда разрушения. По утверждению самого Гоббса, разум — это лишь инструмент, который люди используют для удовлетворения своих желаний. Люди не желают блага; благо — это всё то, чего желают люди. У Гоббса не было оснований считать, что они не могут желать смерти.

Сабина Шпильрейн первой сформулировала теорию инстинкта смерти. Она родилась в 1885 году в Ростове-на-Дону в черте оседлости — западной части Российской империи, где разрешалось постоянное проживание евреев. Евреи не допускались в учебные заведения и большинство государственных институтов. Время от времени происходили погромы и убийства евреев. Несмотря на это, семья Шпильрейн процветала. Её отец закончил Берлинский университет, а трое братьев получили образование за границей и стали преподавать в Советском Союзе.

Когда Сабине было 14, умерла её бабушка, а ещё годом позже — её сестра. Эти две утраты усугубили её душевное состояние, которое и так было неважным из-за отношений с отцом; у неё появились психосоматические симптомы. В 1904 году она отправилась на лечение в Женеву. После того, как лечение в другой клинике не дало результата, 17 августа она попала в больницу Бургхёцли неподалёку от Цюриха, где ей был поставлен диагноз истерия. В декабре 1904 Юнг стал её аналитиком.

Случай Шпильрейн неразрывно связан с конфликтами в новой дисциплине. Одним из источников разногласий была роль сексуальности: Фрейд настаивал на её главенствующей роли, а Юнг оспаривал это. Между 1909 и 1923 годами, когда она вернулась в Россию, Сабина вела переписку с обоими. Сформулировав свои идеи на фоне этих разногласий, она стала уважаемым членом психоаналитического движения.

Её решение вернуться в Россию может показаться странным. Одной из причин могло быть её финансовое положение. Она хотела открыть психоаналитическую практику в Берлине, однако в начале 1923 года написала, что не может себе этого позволить. Но, возможно, были и личные причины. В 1912 году она вышла замуж за врача из Ростова Павла Шефтеля, от которого родила дочь, Ренату. Муж бросил Сабину в 1914, но после её возвращения они возобновили отношения, и в 1926 году у них родилась вторая дочь, Ева. В 1937 Павел умер от сердечного приступа.

Возможно, Сабина верила, что в Советском Союзе сможет продолжить свою работу. Работа была для неё смыслом жизни.

Она получила должность в Государственном институте психоанализа, основанном в 1922 году, где стала читать лекции по «психологии бессознательного мышления» и вести подготовительный курс по психоанализу. Она также работала в детском доме при институте, который стал «экспериментальной лабораторией для создания нового советского ребёнка». В 1925 году и институт, и детский дом были закрыты Министерством образования. Примерно в это же время Сабина покинула Москву и вернулась в Ростов, где продолжала работать с детьми пока это было возможно. Вероятно, она также втайне практиковала психоанализ.

Переезд в Советский Союз был роковой ошибкой. Большевистский режим стремился навязать людям единое мировоззрение. Допускались ли другие идеи или нет, зависело от их политической полезности. К началу 30-х психоанализ, который прежде если не поощряли, то по крайней мере терпели, оказался под запретом.

В ходе Большого террора была убита большая часть семьи Сабины. В 1934 году брат Сабины, Исаак, ведущий советский специалист в области индустриальной психологии, столкнулся с закрытием его института и научного журнала. В январе 1935 года он был арестован по обвинению в троцкизме и приговорён к 5 годам каторжных работ. Два года спустя его повторно арестовали, на этот раз по обвинению в шпионаже, и расстреляли. Его братья, Ян и Эмиль, были расстреляны в 1938. В Советском Союзе в тот период ежедневно расстреливали около тысячи человек. В том же году умер их отец, Николай, чьих троих сыновей убил режим, которому те верно служили. Выжила только Сабина.

Сабина жила в страхе, но даже представить себе не могла, что её ждут ещё большие ужасы. В июне 1941 года произошло вторжение нацистов, и эскадроны смерти начали истреблять евреев. К концу года было убито примерно полмиллиона. Немецкие танки вошли в Ростов в ноябре 1941, но уже через неделю были отброшены Красной Армией.

В ноябре 1937 года племянница Сабины, Мениха, рассказала ей об ужасах, которые творит нацистский режим, но она не могла поверить, что народ, давший миру Гёте, Гейне и Шиллера, может быть способен на подобную жестокость. К тому времени, как немцы снова вошли в город, почти половина местных евреев бежала. Сабина была одной из тех, кто остался. Неизвестно, осталась ли она потому что по-прежнему не верила в злодеяния нацистов. Быть может, она просто не успела сбежать.

В промежутке между первой и второй оккупацией города советская тайная полиция казнила всех, кого считала коллаборационистами. Когда в июле 1942 года немцы снова захватили город, евреям приказали взять с собой документы и собраться в определённых местах, откуда их переправят в безопасное место. Некоторые не поверили этим обещаниям и наложили на себя руки.

Последний раз Сабину и её дочерей видели на углу в ожидании грузовиков, которые должны были их забрать. Когда машина подъехала к загородному дому, стоявшему неподалёку от ущелья, пассажирами приказали снять одежду, украшения и часы и шагать к вырытым заранее ямам. После этого их расстреляли, а тела бросили в яму. За три месяца в этом месте было убито 27 тысяч человек — как евреев, так и коммунистов и солдат Красной Армии.

«Инстинкт смерти» Шпильрейн был творческой силой, содействующей жизни. К несчастью, ей выпало жить в эпоху, когда господствовал другой инстинкт смерти, больше похожий на тот, который описал Фрейд. Танатос — как Фрейд назвал противоположность Эроса, влечения к жизни — это жажда разрушения.

Фрейдовский инстинкт смерти подняли на смех. Одни назвали его ненаучным, другие отвергли его потому что он подразумевал изъян в человеке, который невозможно исправить при помощи социальных перемен. Однако это не значит, что Фрейд ошибался, приписывая человеческой душе деструктивные склонности. В своей переписке с Эйнштейном в 1931–1932 годах Фрейд признавал, что его теории — «нечто вроде мифологии», однако добавлял, что физические науки могут иметь свои мифы.

Настоящий недостаток теории Фрейда — это то, что она не объясняет, почему инстинкт смерти из всех живых существ развился только у человека. По мнению американского антрополога Эрнеста Беккера (1924 — 1974), деструктивный импульс — это реакция на шок от осознания своей смертности. Люди подавляют мысли о смерти, идентифицируя себя с идеей и убивая за неё. Убийство других людей во имя абстракции создаёт иллюзию преодоления смертности.

Как ни парадоксально, массовое убийство — это крайняя форма отрицания смерти.

Шпильрейн жила во времена массовых убийств. Когда «мир надёжности», о котором писал Стефан Цвейг, был уничтожен в ходе Великой войны, на смену Габсбургской монархии пришла смертельная борьба наций и классов. Когда общества раскололись на группы с противоположными ценностями, поступательный прогресс стал невозможен. Однако проекты прогресса не были отброшены. Они мутировали и приобрели крайние формы, а всякие нравственные ограничения относительно их воплощения в жизнь были отброшены. Устранение групп, считающихся исторически отсталыми или недолюдьми — евреев и ромов, кулаков и «бывших людей» — стало приемлемым средством переделать мир.

Служители этих сеющих смерть идеологий проникли в окружение Шпильрейн. Её аналитик и любовник Юнг сотрудничал с нацистским режимом от прихода нацистов к власти в 1933 году до 1940. Новым главой Берлинского психоаналитического института был назначен Маттиас Геринг, двоюродный брат Германа Геринга, который занимался истреблением евреев. Вскоре после этого Юнг прочитал в институте цикл лекций, в одной из которых заявил: «Арийское бессознательное имеет более высокий потенциал по сравнению с еврейским». В 1941 году, осознав, что нацисты проигрывают войну, Юнг стал сотрудничать с разведывательной службой США. После войны — когда отрицать Холокост было больше невозможно — великий психоаналитик написал: «Евреи не так уж невинны, в конце концов. Роль, которую играли евреи-интеллектуалы в довоенной Германии, представляет интересный объект для исследования». По его мнению, евреи отчасти сами были виноваты в том, что их истребляли нацисты.

Другой человек из окружения Шпильрейн был связан с советскими секретными службами. Макс Эйтингон (1881 — 1943), ученик Юнга, который стал близким другом Фрейда, был братом Наума (Леонида) Эйтингона (1899 — 1981), офицера НКВД. Леонид организовал похищение руководителя Белого движения в эмиграции, генерала Евгения Миллера, в Париже в 1937 году. Леонид также, возможно, был причастен к подозрительной смерти сына Льва Троцкого в парижской больнице в 1938 году. А ещё он организовал убийство самого Троцкого в Мексике в августе 1940, когда Рамон Меркадер, сын Каридад дель Рио, завербованной Леонидом в Испании, вонзил ледоруб в голову Троцкого. За свою службу Леонид получил от Сталина орден Ленина. По-прежнему ведутся споры о том, был ли Макс Эйтингон посвящён в дела своего брата.

Советский режим убивал людей в огромных количествах, но именно нацизм был олицетворением фрейдовского инстинкта разрушения. Истребление людей было неотъемлемой частью нацистской идеологии с самого начала. Даже изобретатель Танатоса был не в состоянии постичь радикальность нацистского проекта. Когда в 1933 году нацисты начали жечь его книги, Фрейд отметил: «В Средние века сожгли бы меня, теперь жгут всего лишь мои книги». Несмотря ни на что, Фрейд верил в прогресс человечества. Он умер от рака в сентябре 1939 года и не мог знать, что четыре его сестры, оставшиеся в Вене, встретили смерть в концлагерях.

В своей статье Шпильрейн исследовала взаимосвязь между жизнью и смертью. Причиной её смерти стал не собственный инстинкт смерти, а одержимый смертью мир.

Негативная теология, негативная антропология

Универсум есть всё, поэтому то, что не является его частью, есть ничто.

«Левиафан», глава 46

Современник Гоббса Арнольд Гейлинкс — настолько малоизвестная фигура, что среди учёных даже нет согласия о том, как правильно произносится его фамилия. Гейлинкс родился в Антверпене в 1624 году и, по некоторым сведениям, мог бегло говорить на латыни ещё будучи ребёнком. В возрасте 16 лет он поступил в Лёвенский университет, изучал теологию и в 1646 году получил должность младшего преподавателя. Он пользовался популярностью в университете, однако был ненавидим другими учёными мужьями. В 1657 году из-за происков своих врагов он лишился должности. Вместе с семьёй он перебрался в Лейден, так как местный университет был более расположен к картезианской философии. Прожив некоторое время в бедности, он получил место в университете, а в 1667 году опубликовал первую часть трактата об этике. В 1669, как и остальные сотрудники университета, он умер от чумы.

Гейлинкс и его труды оказались забыты. Его имя не фигурировало на памятном медальоне, выпущенном университетом в память об умерших от чумы. До наших дней не дошли его изображения; неизвестно также, где он похоронен. Труды Гейлинкса не издавались на протяжении почти 200 лет.

Тот факт, что он оказался почти полностью забыт, отчасти объясняется оригинальностью его идей. Картезианская философия содержала неразрешимую проблему. Как разум связан с телом? По утверждению Декарта, они были отдельными сущностями. Декарт называл шишковидное тело, крошечный орган, расположенный в центре мозга, физическим вместилищем души. Однако это не решает проблемы. Каким образом шишковидное тело связано с душой?

Ответ Гейлинкса был разновидностью окказионализма — учения, согласно которому взаимодействие души и тела осуществляется посредством вмешательства Бога. Другие объяснения были выдвинуты средневековым исламским философом аль-Газали (1058 — 1111) и французским католическим священником Николя Мальбраншем (1638 — 1715).

Исходный пункт философии Гейлинкса — это не декартовское cogito — «Мыслю, значит существую», — а nescio — «Не знаю»:

«Я мыслю, и мыслю неисчислимым количеством образов. Но являются ли вещи на самом деле такими, какими я их мыслю, я не знаю … Мы называем что-то невыразимым не потому, что мы не можем помыслить это или описать словами (ведь тогда это было бы ничто, ведь немыслимое и ничто — это одно и то же), а потому что мы не можем постичь разумом, как это сделать».

В рамках философии Декарта взаимодействие разума с телом невозможно объяснить. Для Гейлинкса это загадка, единственная разгадка которой — это божественное вмешательство. Люди, как и все животные, подчиняются силам, которые неспособны понять. Разница лишь в том, что люди осознают своё невежество.

На основании этого Гейлинкс разработал этику абсурда. Но не абсурда занимающегося самолюбованием гуманиста Камю, черпающего извращённое удовольствие в бесконечном толкании камня в гору. По мнению Гейлинкса, единственное, что может сделать человек — это подчиниться движущим им неизвестным силам. Смирение означает осознание своего бессилия и принятие существующего положения вещей. Этика укоренена в «ничтожности» человека. Однако, как пишет Гейлинкс: «Нет ничего более реального, чем ничто».

Неудивительно, что Гейлинкс пришёлся по душе Сэмюэлу Беккету, величайшему в ХХ веке исследователю абсурда от литературы. Беккет, судя по всему, узнал о Гейлинксе из «Истории философии» (1901) Вильгельма Виндельбанда. В январе 1936 года Беккет начал подробно изучать труды Гейлинкса, читая «Ethica» в Библиотеке Тринити-колледжа. Книга к тому времени не издавалась 185 лет. А первый её перевод на английский появился в 2006 и содержал комментарии Беккета.

Отголоски идей Гейлинкса можно найти во многих произведениях Беккета. В своём первом романе, «Мёрфи», он пишет: «На прекрасной белго-латыни Арнольда Геулинкса: Ubi nihil vales, ibi nihil velis (Где ты не имеешь никакой силы, там ты ничего и не желай)». Роман содержит десятки отсылок к философии Гейлинкса.

Беккет позаимствовал у забытого бельгийского философа смесь негативной теологии с негативной антропологией, которую воплотил в романе «Моллой»:

«Что мне нравилось в антропологии, так это её неистощимый дар отрицания, её неугомонные апофатические определения человека, как будто он не лучше Бога, в терминах, к человеку совершенно не относящихся. Мои представления на этот счёт всегда были ужасно беспорядочны, ибо мои познания о людях поверхностны и смысл живого существа выше моего понимания».

Как и Гейлинкс, Беккет поместил беспомощного человека в непознаваемый мир. Однако в отличие от первого, он не постулировал божественную волю, связывающую разум и тело. То, как Беккет описывает человеческие поступки, напоминает «О театре марионеток» (1810) Генриха фон Клейста. В этом эссе немецкий драматург утверждает, что движения лишённой воли марионетки отличаются большей грацией, чем движения человека, поскольку она не отягощена самосознанием. Беккет читал эссе Клейста и в своей пьесе «Счастливые дни» попытался наделить одного из персонажей, Винни, «грацией в клейстовском смысле».

Беккет и сам обладал этой грацией. Во время Второй мировой войны он изначально собирался продолжать жить в Париже как нейтральный гражданин. Но когда был убит его друг-еврей, он присоединился к Сопротивлению, активным членом которого был с конца 1940 по 1941 год, когда он был разоблачён и вынужден был скрываться от Гестапо до конца войны. За своё участие в Сопротивлении он был награждён Военным крестом и медалью Сопротивления. Беккет позже писал, что борьба с нацистами была похожа на «игру бойскаутов», а медаль — «необязательной».

Нет доказательств, что Гоббс и Гейлинкс были знакомы с творчеством друг друга, однако они оба отрицали идею самостоятельности человека. У Гейлинкса в основе поступков человека лежала непознаваемая воля Бога, у Гоббса — непознаваемая материя. В обоих случаях поведение человека было следствием сил, о которых людям ничего не известно.

Старое казино

… все люди, особенно те, кто наиболее прозорлив, находятся в положении, подобном положению Прометея. Подобно тому как Прометей (под которым следует разуметь разумного человека) был прикован к скале Кавказа, с которой открывался широкий вид и где орёл, расклёвывая его печень, пожирал днём то, что отрастало за ночь, точно так же и человек, слишком далеко заглядывающий вперёд, в своей заботе о будущем терзается всё время страхом смерти, бедности или другого бедствия, имея отдых или передышку от своего беспокойства разве лишь во время сна.

«Левиафан», глава 12

Либеральный Запад одержим идеей свободы. Любое ограничение воли человека рассматривается как проявление угнетения. Если одни люди причиняют вред другим, это объясняется негативным влиянием общества. Считается, что как только неспреведливость будет устранена, все смогут жить так, как им хочется. Такое понимание свободы требует постоянной слежки и контроля. Язык должен быть очищен от любых следов мыслепреступлений. Сознание должно перестать быть личной сферой. Как Достоевский и предсказывал в «Бесах», безграничная свобода — это безграничный деспотизм.

Гоббс считал, что ограничения нужны людям так же, как свобода. Данный подход был продиктован христианством: грешный человек должен жить, руководствуясь божественными заповедями. До христианства необходимость ограничений признавалась и в греческой мифологии. Прометей был закован в цепи за своё высокомерие. Тот же урок содержится в истории об Иове, чей бунт против Бога заканчивается признанием божественной власти.

Гоббс, которого часто называют предтечей современной мысли, был согласен с этой древней мудростью. Сегодняшние либералы мечтают о безграничной свободе человека. Трансгуманизм и технологическая победа над смертью — неизбежные следствия либерализма, вырвавшегося из матрицы теологии, в которой он возник. Однако ничем не ограниченное самоопределение — это иллюзия. Человек не может создать свою жизнь из ничего; зато он может разрушить свою жизнь и остаться ни с чем.

Консервативные мылители любят рассуждать о самоубийстве Запада. Перед нами разворачивается спектакль самосожжения, одновременно трагический и нелепый; однако самоубийство подразумевает степень самосознания, на которое современный западный разум неспособен. Любой проект по возрождению либерального Запада напоминает платоновское «Государство» глазами Джорджа Сантаяны — «рецепт того, как больному старику снова стать молодым и прожить вторую жизнь сверхчеловеческой добродетели. Старик скорее предпочёл бы просто умереть».

Ницше первым распознал в современном Западе инстинкт смерти. В «Рождении трагедии из духа музыки» (1872) он назвал сократизм — веру в то, что при помощи разума можно привнести порядок в человеческую жизнь — господствующим мифом Запада.

Греческий мудрец, который утверждал, что он ничего не знает, ни на секунду не сомневался, что в области, лежащей по ту сторону видимого мира, разум и благо — это одно и то же. Сократизм, отделённый от этого мистического видения и монотеизма, на который он позже оказал влияние, — это истинная религия современного Запада, жители которого верят, что наука может спасти человечество от зла и несчастий. В действительности же наука служит любым целям, которые преследует человек, в том числе жажде разрушения.

В «Рождении трагедии» Ницше выделял аполлоническую силу разума и дионисийскую энергию жизни. В греческой мифологии Аполлон был богом музыки и солнца, а Дионис — танца и подземного царства. В сбалансированной жизни эти два бога дополняют друг друга. Лежащий в основе жизни хаос сокрыт, но не преодолён. Сегодня сторонники аполлонического культа настаивают, что хаос можно победить при помощи науки. Однако сила Диониса также растёт с ростом знаний. Наука становится служанкой безумия.

В «Опыте самокритики», новом предисловии к «Рождению трагедии», написанном в 1886 году, Ницше спрашивал:

«Является ли пессимизм безусловным признаком упадка, гибели, незадавшейся жизни, утомлённых и ослабших инстинктов? … Существует ли пессимизм силы? Существует ли какая-то интеллектуальная предрасположенность ко всему жестокому, ужасающему, злому, проблематичному в существовании, вызванная благополучием, бьющим через край здоровьем, полнотою существования? … А с другой стороны: то, что погубило трагедию, сократизм морали, диалектика, самодовольство и весёлость теоретического человека — что же, разве не мог именно этот сократизм быть признаком упадка, утомления, болезни, анархически распадающихся инстинктов? … А сама наука, наша наука — что означает вообще всякая наука, рассматриваемая как симптом жизни? Зачем нужна, хуже того, откуда берётся всякая наука? Так что же? Не есть ли научность только страх и отговорка от пессимизма? Тонкая самооборона против — истины!»

В «Генеалогии морали» он писал:

«Едва ли можно утаить от себя, что собственно выражает всё это воление, ориентированное аскетическим идеалом: эта ненависть к человеческому, больше — к животному, ещё больше — к вещественному, это отвращение к чувствам, к самому разуму, страх перед счастьем и красотой, это стремление избавиться от всякой кажимости, перемены, становления, смерти, желания, самого стремления — всё сказанное означает, рискнём понять это, волю к Ничто, отвращение к жизни, бунт против радикальнейших предпосылок жизни, но это есть и остаётся волей!.. человек предпочтёт скорее хотеть Ничто, чем ничего не хотеть».

Ницше считал, что современные атеисты обожествляют человечество, чтобы сохранить Бога, которого они потеряли. Однако сам немецкий пророк грешил тем же. Идея сверхчеловека была ницшевской версией богостроительства.

Обожествление человека было настолько же чуждо мышлению Гоббса, как и обожествление власти. Левиафан был смертен, как и человек. Из естественного состояния невозможно освободиться. Это скрытый посыл Гоббса, который он сам так никогда и не принял.

Если Левиафан — творение человека, то политика — необходимое искусство. Задача нашего века — не ограничивать новых Левиафанов, как это пытались сделать в конце либеральной эпохи, а сделать их более похожими на то, как представлял себе Левиафана Гоббс — на средство мирного сосуществования. Признавая, что мирное сосуществование может быть достигнуто при помощи самых разных режимов, Гоббс показал себя в большей степени либералом, чем его последователи. Вера в то, что есть единственная форма правления, которая лучше всего подходит всем, — это тирания.

«Жизнь — это старое казино в парке», — написал однажды Уоллес Стивенс, величайший англоязычный поэт ХХ века. Путь в будущее лежит через прошлое. Клепто-теократия Путина может продолжить существовать и после его смерти; если российское государство не распадётся, то может превратиться в стимпанк-Византию с ядерными боеголовками. Китай может так и остаться высокотехнологичным паноптиконом, а может обновиться и снова стать мультикультурной империей. Если Индия вспомнит богатство и разнообразие своих традиций, то может возродить толерантную империю Ашоки (304 — 232 гг. до н. э.). Европейский Союз может стать аватаром поздней Священной Римской империи, потускневшим калейдоскопом сменяющих друг друга княжеств. Если они не развяжут глобальную войну с целью восстановить утраченную гегемонию, США могут продолжить существовать в своём нынешнем виде, как гибрид фундаменталистских сект, воук-культов и олигархов-технофутуристов. Большая часть мира может состоять из Левиафанов, окружённых зонами безвластия, некоторые из которых никогда не преодолеют состояние анархии.

Там, где его удаётся достичь, мир — это лишь временная передышка, перемирие, заключённое человеческим животным с самим собой.

Герман Мелвилл предостерегал:

«… великий Левиафан — единственное в мире существо, которому не суждено быть изображённым ни на бумаге, ни на полотне. Конечно, один портрет может быть более метким, чем другой, но ни единому из них никогда не попасть точно в цель. Так что реальной возможности обнаружить, как же именно выглядит на самом деле кит, не существует. И единственный способ получить хотя бы приблизительное представление о его живом облике — это самому отправиться на китобойный промысел; но, поступая так, вы подвергаетесь немалому риску в любой момент быть атакованным китом и пущенным ко дну. Вот почему, на мой взгляд, вам не следует проявлять чрезмерной придирчивости при попытках ознакомиться с внешностью Левиафана».

Истинный Левиафан — это человеческое животное. Гоббс считал, что им движет инстинкт самосохранения: человек идёт вперёд до тех пор, пока мир его не остановит. Он не предвидел, что смерть может прийти изнутри. Нет ничего более реального, чем ничто внутри человека. Человек — единственное живое существо, которое знает, что его ждёт смерть. Осознание собственной смертности заставляет его искать бессмертия в идеях. Убийство за абстрактные идеи придаёт его жизни смысл. Это привилегия абсурда, от которой невозможно отказаться.

Но есть и другой способ воспользоваться данной привилегией. Ничто внутри нас может подтолкнуть к действию на благо жизни. Когда Сэмюэл Беккет присоединился к Сопротивлению после смерти друга, он сознательно подверг себя смертельной опасности ради живых. Возможно, именно этот момент Беккет имел в виду, когда писал:

«Несмотря на мою приязнь к старине Гелинксу, погибшему в юности, чей образ освободил меня, и я, на чёрном корабле Улисса, пополз на восток, по палубе … И вот, устроившись на корме, склонившись над волнами, я, печально наслаждающийся раб, провожаю взглядом гордый и ничтожный след корабля…»

Мы продолжаем жить, потому что нам не остаётся ничего иного. Жизнь тянет нас против течения в эпицентр шторма.

©John Nicholas Gray

Оригинал можно почитать тут.