Принято проводить прямую зависимость между здоровьем и долголетием и техническим прогрессом и развитием науки. Однако на заре индустриализации и урбанизации в Англии всё было иначе. Средняя продолжительность жизни в крупных промышленных городах в XVIII–XIX веках упала до 20 лет из-за ужасных условий, в которых жил и работал простой люд. Рабочий день на фабриках составлял 12 — 14 часов, а рабочие кварталы из-за перенаселённости и антисанитарии превратились в рассадники инфекции. Люди умирали от холеры до тех пор, пока новая политическая конъюнктура не заставила власти начать строительство канализаций и водопроводов.

«Изобретение туалета было для человечества более значимой революцией, чем открытия Коперника, Дарвина и Фрейда вместе взятых».

Гоце Смилевски

Прорыв

В Соединённом Королевстве произошли огромные перемены в период, который британский историк Эрик Хобсбаум называет «долгим XIX веком» — от Великой французской революции 1789 года до Первой мировой войны 125 годами позднее. В начале этого периода большая часть населения жила в условиях, напоминающих картину Джона Констебля или роман Томаса Харди: люди жили в деревенской местности и занимались сельским хозяйством. Для переработки зерна использовалась энергия ветра и воды, однако большая часть работы выполнялась людьми и животными, как и на заре земледелия. Многие деревенские жители были заняты в текстильной промышленности, однако работали не на фабриках, а у себя дома на ручных ткацких станках. Затем всего за несколько десятилетий всё изменилось.

Изобретение парового двигателя в XVIII веке впервые в истории позволило людям использовать ископаемое топливо в промышленных масштабах. Перемены начались с текстильной промышленности: паровые машины позволили Британии производить сукно в огромных объёмах. Количество ввозимого — преимущественно с американского Юга — хлопка выросло с 11 миллионов фунтов в 1785 году до 588 миллионов фунтов в 1850, а производительность текстильных фабрик за тот же период — с 40 миллионов до 2 миллиардов ярдов сукна.

Увеличение объёмов производства изменило общество навсегда. Новые машины нуждались в фабриках, которые должны были располагаться вблизи угольных шахт и портов. Из-за устарения ручного ткацкого станка миллионы семей вынуждены были переезжать из деревенской местности в развивающиеся промышленные города и искать работу на «тёмных сатанинских мельницах» из стихотворения Уильяма Блейка «Иерусалим». К началу ХХ века большинство бывших деревенских жителей стали жить в мире картин Лоуренса Стивена Лаури и романов Чарльза Диккенса, а не в буколическом раю Констебля и Харди. Представители нового городского рабочего класса жили в крупных, перенаселённых городах и трудились на огромных фабриках, где работающие на угле машины изрыгали едкий дым и производили товары, которые затем доставлялись в разные уголки мира на паровозах и пароходах.

Для большинства британцев тот факт, что промышленная революция впервые произошла именно в их стране, является предметом гордости; они считают индустриализацию закономерным следствием своего врождённого превосходства и достижений в науке и инженерном деле. Однако это заблуждение, поскольку техническими знаниями, стоявшими за инновациями в британской текстильной промышленности, обладали и другие страны Европы. Так почему же Британия первой прошла процесс индустриализации? Разумеется, делу отчасти помогло наличие в стране богатых месторождений угля, а также тот факт, что зарплаты в Британии были существенно выше, чем в остальной Европе вследствие произошедшего после Чёрной смерти перехода от феодализма к аграрному капитализму. Соответственно, инвестиции в паровые машины с целью автоматизации производства были более оправданы с экономической точки зрения в Британии, чем в других странах континента, где уголь был дефицитным и дорогим, а рабочая сила дешёвой.

Более ранние эпидемии инфекционных заболеваний также ускорили наступление промышленной революции. Большая часть хлопка, использовавшегося для производства сукна на фабриках севера Англии, выращивалась на американском Юге имевшими иммунитет к малярии африканскими рабами. А сахар, который служил растущему рабочему классу Британии дешёвым источником калорий в форме джемов, печенья и пирожных, производился африканскими рабами на Карибских островах. Более того, значительная часть доходов от колоний и рабства вкладывалась в развитие Британии.

Таким образом, необходимая инфраструктура вроде дорог, каналов, доков и железных дорог, которая сделала возможной промышленную революцию, была построена за счёт страданий африканских рабов и колонизированных народов.

Доходы от колоний привели к экономическому росту и преобразованиям в обществе не везде. Когда в XVI и XVII веках в Испанию начало доставляться американское золото и серебро, это не запустило процесс стабильного экономического роста, а наоборот, спровоцировало бесконтрольную инфляцию и череду войн, поскольку феодальная экономика Испании неспособна была продуктивно использовать новоприобретённые богатства. Британия же благодаря переходу от феодализма к капитализму смогла инвестировать в прибыльные проекты, которые привели к экономическим и социальным преобразованиям долгого XIX века. Британское экономическое чудо не произошло исключительно благодаря предпринимательскому духу промышленников. Государство поощряло развитие экономики: например, британские компании при экспорте изделий из хлопка платили очень низкие пошлины, тогда как производители вынуждены были платить 85-процентные пошлины при ввозе сукна в Британию.

Как мы видели ранее, капитализм не возник из ниоткуда в промышленных городах севера Англии в XVIII–XIX веках, а постепенно развился в деревенской местности на протяжении нескольких сотен лет вследствие противостояния между землевладельцами и крестьянами после Чёрной смерти. Феодальная система вела к экономическому и социальному застою; капитализм же был динамичным, так как новый класс ориентированных на прибыль земледельцев-арендаторов использовал новейшие технологии для максимизации доходов.

Аграрный капитализм ускорил промышленную революцию. Из-за того, что наиболее предприимчивые крестьяне вытеснили менее эффективных крестьян, большая часть населения оказалась безземельной. А использование новых технологий снизило спрос на рабочую силу в деревенской местности. Производительность сельского хозяйства резко выросла. Увеличение излишка позволило прокормить семьи, которые переезжали в города в поисках работы. В 1830-х годах в Британии выращивалось 98 процентов потребляемого в стране зерна, несмотря на то, что по сравнению с серединой XVIII века население выросло в 3 раза. Тогда как сахар для печенья и пирожных импортировался с Карибских островов, зерно для производства муки выращивалось внутри страны.

Акцент на инновациях, повышении производительности и максимизации прибыли преобразовал сельское хозяйство. А когда те же принципы были применены в промышленности, начался стремительный экономический рост. Жадность предпринимателей и невидимая рука рынка положили начало экономическому буму, который изменил мир до неузнаваемости. Как писал Джон Мейнард Кейнс:

«С древнейших времён, о которых сохранились письменные свидетельства, скажем с 2000 года до н. э., и до начала XVIII века, уровень жизни среднего жителя в центрах цивилизации значительно не изменялся. Конечно, были некоторые подъёмы и спады. Временами — чума, голод или войны. Временами наступал "золотой век". Но никаких резких и прогрессивных изменений не было».

Затем всё изменилось. На протяжении большей части XVIII века экономика Британии росла примерно на 1 процент в год.

Это маленькая по сегодняшним меркам цифра, однако даже при таких темпах менее чем за 70 лет был достигнут двухкратный рост. Когда в последние два десятилетия XVIII века началась индустриализация, рост ускорился. К середине XIX века он достиг 2,5 процентов в год — скромная цифра по сравнению с ростом китайской экономики в последние 20 лет, однако в мире, где экономический рост оставался на нулевом уровне со времён перехода к сельскому хозяйству, это было беспрецедентное развитие. По мнению британского историка экономики Саймона Шретера, современным эквивалентом был бы рост в 15 — 20 процентов на протяжении нескольких десятилетий — темпы, до которых далеко даже Китаю. Маркс и Энегльс писали в середине XIX века, что промышленная революция сделала возможными «чудеса, значительно превосходящие египетские пирамиды, римские акведуки и готические соборы».

Население Англии и Уэльса с 1650 по 1750 год оставалось на уровне 5 — 6 миллионов, а затем пробило мальтузианский потолок благодаря двойному эффекту аграрной и промышленной революций. Во второй половине XVIII века рост ускорился. Безземельные, обнищавшие массы хлынули из деревень в города, привлекаемые ростущими зарплатами. В начале XIX века Лондон — население которого составляло 1 миллион человек — был единственным городом в Британии с населением больше 100 тысяч, а две трети британцев жили в деревенской местности. К 1871 году ситуация кардинально изменилась: 17 городов имели больше 100 тысяч жителей, в Глазго и Ливерпуле жило более полумиллиона, а население Лондона выросло до 3 миллионов. Две трети британцев стали жить в городах.

Промышленная революция привела к резкому росту производительности, благосостояния, численности населения и ускорению урбанизации. Она сыграла решающую роль в формировании мира, в котором мы живём сегодня. Многие полагают, что индустриализация также способствовала улучшению состояния здоровья людей, и беглый взгляд на статистику как будто подтверждает данный взгляд. В 1700 году средняя продолжительность жизни в Англии и Уэльсе составляла 36 лет; в начале XIX века она выросла до 40 лет, а к началу Первой мировой войны достигла 56 лет. Поскольку резкий рост благосостояния и улучшение состояния здоровья произошли примерно одновременно, многие считают, что экономический рост автоматически привёл к улучшению здоровья. Данная идея лежит в основе теории, согласно которой, становясь более обеспеченными, страны совершают «эпидемиологический переход», приводящий к увеличению продолжительности жизни, так как люди реже умирают в юном возрасте от инфекционных болезней и чаще в старшем от сердечно-сосудистых заболеваний и рака. В реальности же всё намного сложнее. С 1820-х по конец 1860-х — то есть в период стремительного технического развития и роста благосостояния — средняя продолжительность жизни в Британии оставалась на уровне 41 года. Лишь в последние 3 десятилетия XIX века здоровье населения начало улучшаться. Однако статистика по стране в целом скрывает более сложную картину на местном уровне. В деревенской местности продолжительность жизни была выше средних показателей по стране. В Суррее, южнее Лондона, продолжительность жизни в середине XIX века составляла 45 лет; в Лондоне — 37, что на 4 года ниже среднего показателя по стране.

Новые провинциальные города существенно снижали средний показатель по стране. Уровень младенческой смертности был очень высоким — каждый пятый ребёнок умирал в первый год жизни. В Ливерпуле и Манчестере люди жили около 25 лет — самый низкий показатель со времён Чёрной смерти. Среди бедных ситуация была ещё хуже.

Продолжительность жизни фабричных рабочих составляла 17 лет в Манчестере и 15 лет в Ливерпуле.

Смертность среди городского рабочего класса была настолько высокой, что поддерживать численность населения на прежнем уровне удавалось исключительно благодаря постоянному притоку людей из деревень, а позже и из Ирландии. Поскольку города севера были эпицентром промышленной революции, это красноречиво демонстрирует, что экономический рост и повышение реальной зарплаты не привели к улучшению здоровья.

Ад на земле

В одном из скетчей «Монти-Пайтона» четверо мужчин в белых пиджаках сидят за столом, курят сигары, пьют вино и вспоминают своё бедное детство. Иезекииль — которого играет Джон Клиз — восклицает: «Кто бы мог подумать 30 лет назад, что сегодня мы будем сидеть здесь и пить Château de Chasselas!». Затем персонажи начинают обмениваться абсурдными описаниями своего несчастного детства.

Езекия: Точно. В те времена мы были бы рады и чашке чая.
Авдий: Холодного чая.
Иезекииль: Без молока и сахара.
Иосия: И даже чая!
Езекия: В грязной, надколотой чашке.
Иезекииль: У нас и чашек то не было. Мы вынуждены были пить из свёрнутой газеты.

И так далее. Завершается сценка репликой Иезекииля: «Мне приходилось утром вставать в 10 часов вечера, за полчаса до того, как я ложился спать, выпивать чашку серной кислоты, работать на фабрике по 29 часов в день, платить владельцу фабрики за разрешение работать, а когда я возвращался домой, отец с матерью убивали меня и танцевали на моей могиле, восклицая "Аллилуйя!"». Езекия добавляет: «Попробуй скажи это сегодняшней молодёжи — они ни за что тебе не поверят».

Как бы невероятно это ни звучало, городская беднота в период промышленной революции жила в схожих условиях. Миллионы нищих семей, перебравшихся из деревень в города, нашли работу, однако рабочий день на фабриках был длинным, а сама работа монотонной и опасной. Фабричный закон 1833 года позволяет составить представление о тогдашних условиях труда. Он, в частности, устанавливает 48-часовую рабочую неделю для детей в возрасте от 9 до 12 лет. Либералы оспаривали данное ограничение, так как считали законы о детском труде вмешательством государства в функционирование свободного рынка. Чтобы отвлечься от ужасов повседневной жизни, люди пили; алкоголизм был широко распространён среди городских бедняков. Самый короткий путь из Манчестера — через бутылку, гласила популярная шутка.

В скетче «Монти Пайтона» Авдий, которого играет Грэм Чепмен, презрительно фыркает, когда персонаж Клиза говорит, что он «жил в тесном старом доме с большими дырами в крыше». «Мы жили в одной комнате — а нас было 26 — без мебели. Половина половиц отсутствовала; мы все сбивались в одном углу, чтобы не провалиться!» — заявляет он. Опять же, это лишь отчасти преувеличение. Многие семьи действительно теснились в одной крошечной комнате без мебели, так как вынуждены были заложить или продать своё имущество, чтобы купить еду. Возможно, наиболее шокирующей особенностью тогдашних условий жизни было отсутствие канализации. Британские города строились наспех, и в них часто отсутствовала элементарная инфраструктура. Нечистоты выливались прямо на немощёные улицы, накапливались в подвалах и переполненных выгребных ямах. Оттуда они попадали в ручьи и реки, которые служили людям источниками питьевой воды. Энгельс, который жил в Манчестере в середине XIX века, описывал грязный и замусоренный город как «ад на земле». Каждый, кто мог позволить себе не жить в трущобах, поселялся с западной — то есть наветренной — стороны от промышленного центра. Данный принцип сегрегации до сих пор сохраняется во многих европейских городах, в том числе Лондоне и Париже.

Перенаселённость и антисанитарные условия районов, где жили рабочие, способствовали распространению новых патогенов. В середине XIX века на инфекционные заболевания приходилось около 40 процентов смертей в Англии и Уэльсе, причём в городской местности цифры были существенно выше. В Лондоне на инфекционные заболевания приходилось 55 процентов смертей, а в отдельных частях Ливерпуля и Манчестера — 60 процентов.

В «Положении рабочего класса в Англии» (1845) Энгельс подсчитал, что в промышленных городах вроде Ливерпуля и Манчестера вероятность умереть от инфекционных заболеваний была в 4 раза выше, чем в деревенской местности.

Одной из самых распространённых болезней был туберкулёз, который передаётся, когда один человек кашляет или чихает, а другой вдыхает содержащие бактерии капли. Перенаселённость и антисанитарные условия способствуют распространению болезни.

По словам британского историка Ричарда Эванса, холера была «классическим эпидемическим заболеванием в Европе периода индустриализации». Хоть в XIX веке от холеры и не умерло так много людей, как от эндемических болезней вроде туберкулёза и передающихся через воду диарейных заболеваний, из-за скорости проявления и тяжёлых симптомов её боялись не меньше, чем чумы в предыдущие века. Vibrio cholerae передаётся через воду, загрязнённую фекалиями зараженного человека. Когда бактерия попадает в кишечник, иммунная система атакует её. Однако, умирая, патогены выделяют мощный токсин, под действием которого плазма проникает в кишечник, а затем удаляется из организма с поносом и рвотой. В особо тяжёлых случаях больной может потерять четвёртую часть жидкости всего за несколько часов. Из-за сильного обезвоживания больные выглядят ссохшимися, а из-за лопнувших сосудов кожа приобретает тёмно-синий оттенок. Через несколько дней после появления симптомов больше половины больных умирают.

Холера продолжала вселять страх и после смерти больных: в некоторых случаях из-за посмертных сокращений мышц трупы неожиданно дёргали конечностями, из-за чего создавалось впечатление, что повозки были наполнены живыми мертвецами.

Холера была эндемичным заболеванием в дельте Ганга на протяжении многих веков. Она впервые вырвалась за пределы своих родных краёв в 1817 году и распространилась по субконтиненту благодаря войскам Британской Ост-Индской компании; из-за холеры маркиз Гастингс потерял треть из 10 тысяч своих людей, сражаясь против маратхов. Когда больше людей стало путешествовать в и из Индии на более скоростных кораблях, холера распространилась за пределы Южной Азии. Vibrio cholerae таился в кишечнике, грязных одежде и постельном белье путешествующих, где мог выживать неделями. Холера впервые достигла Великобритании в 1831 году, как раз когда промышленная революция преобразовывала британскую экономику и британское общество. В силу антисанитарии и отсутствия чистой питьевой воды районы, в которых жили фабричные рабочие, были идеальной средой для распространения бактерий.

Представители среднего и высшего класса, которые жили в более просторных и чистых районах, а также часто имели возможность покинуть город в случае эпидемии, пострадали намного меньше. Неоднородность заболеваемости очевидна на примере статистики по Лондону во время эпидемий холеры 1848 — 1849 и 1854 годов, когда среди умерших было в 12 раз больше жителей рабочих районов, чем жителей озеленённых районов вроде Кенсингтона, Сент-Джеймса и Вестминстера.

Когда холера впервые появилась в Европе в начале 1830-х годов, врачи понятия не имели, как её лечить. Они предлагали самые разнообразные причудливые методы «лечения», в том числе ошпаривание животов больных кипятком и введение через анальное отверстие скипидара и бараньей похлёбки.

Власти отреагировали теми же мерами охраны общественного здоровья, которые использовались при эпидемии чумы: военные следили за соблюдением карантина и санитарных кордонов, чтобы ограничить передвижение людей, а врачи изолировали пациентов в больницах. Эти меры были малоэффективными, поскольку не препятствовали попаданию зараженных фекалий в воду. Зато они вызвали у населения подозрения. Каждый раз, когда вспыхивала эпидемия, врачи, солдаты и официальные лица появлялись в трущобах, чтобы забирать больных и ограничивать передвижения людей, однако они, казалось, были неуязвимы перед болезнью. Сегодня мы знаем: причина была в том, что холера передаётся через зараженную воду, которую жители более благополучных районов не пили. Однако в те времена причиной заболевания считалось зловоние в перенаселённых трущобах, поэтому трудно было понять, как чужаки, также вдыхавшие миазмы, могли оставаться совершенно здоровыми.

Многие люди, сопоставив факты — симптомы, внезапное появление чужаков, более высокую заболеваемость среди низших классов — сделали вывод, что холера была вовсе не неизвестным прежде заболеванием, а попыткой властей отравить бедняков. На этот раз виновниками были избраны не евреи, а официальные лица, вводившие ограничительные меры, поскольку власть государства сильно расширилась после Чёрной смерти, однако почти ничего не было сделано, чтобы улучшить положение простых людей.

Во всей Европе распространение холеры сопровождалось общественными беспорядками и восстаниями. В Германии и России солдаты, следившие за соблюдением ограничений, подвергались нападениям. В Венгрии толпы штурмовали замки и убивали знать. В Британии народный гнев был направлен на врачей, забиравших людей в больницы. Дело в том, что к моменту первой вспышки холеры недоверие к врачам достигло критической точки. В 1829 году Уильям Бёрк был осуждён и повешен за убийство 16 человек и продажу их трупов медицинской школе Эдинбургского университета в качестве материала для препарирования. Его сообщник, Уильям Хэр, заключил сделку со следствием и согласился дать обвинительные показания против Бёрка в обмен на иммунитет.

Дело вызвало широкий общественный резонанс. Понаблюдать за казнью Бёрка собралось 25 тысяч человек. Во время вскрытия тела Бёрка под стенами медицинской школы произошло небольшое восстание, когда собравшиеся снаружи студенты осознали, что им не хватит места. Поэтому когда врачи забирали больных холерой, люди нападали на них, считая, что пациентов убьют, а их тела используют для медицинских экспериментов.

Правительства европейских стран отреагировали на недовольство общества отменой ограничительных мер. В Британии данный подход привёл к тому, что страна оказалась неподготовленной к последующей вспышке.

Лавочники всего мира, объединяйтесь

Скетч «Монти Пайтона» о четырёх нуворишах, вспоминающих своё несчастное детство за бокалом Château de Chasselas, иллюстрирует одно важное следствие промышленной революции: она дала возможность людям вроде Авдия и его друзей превратиться из бедняков в богачей. Это нарушило прежний баланс власти. В начале XIX века большая часть населения была исключена из процесса принятия политических решений, как на национальном, так и на местном уровне. Британией управляли несколько тысяч семей, которые владели большей частью земли и занимали ключевые политические должности. Многие из этих людей были потомками норманнов, которые прибыли из Франции вместе с Вильгельмом Завоевателем в 1066 году. Хоть члены парламента и избирались народом, в системе было много лазеек. Например, Старый Сарум, крошечная деревушка на юге Англии, состоявшая из всего трёх домов, делегировала двух представителей, тогда как Лондон — четырёх, а многие промышленные города севера, в том числе Манчестер, — ни одного.

Британское общество до промышленной революции не было демократическим, однако не было оно и скупым. В городской местности правящие олигополии, состоявшие из богатых землевладельцев, купцов и ремесленников, финансировали широкий спектр инициатив по улучшению городской инфраструктуры: дорог, освещения и регулярной уборки улиц. В деревенской местности землевладельцы создали щедрую систему социального обеспечения. Согласно Старому Закону о Бедных, все нуждающиеся могли получить помощь от округа, в котором они родились — а округов в Англии и Уэльсе было около 10 тысяч. Помощь выдавалась в форме продовольствия или денёжных выплат, средства на которые обеспечивал специальный налог на земельную собственность. Данная система была официально внедрена в начале XVII века в ответ на крах феодальной системы и закрытие монастырей, которые в Средние века помогали бедным. Она пользовалась поддержкой не только со стороны самих бедняков, но и со стороны землевладельцев, которые видели в ней средство поддержания статуса-кво на фоне участившихся призывов к равенству и хаоса революции, поглотившего Францию.

Однако из-за того, что коммерциализация и механизация сельского хозяйства привела к сокращению количества рабочих мест в деревенской местности, Старый Закон о Бедных стал обходиться очень дорого. С середины XVIII по начало XIX века расходы на помощь бедным выросли в 10 раз. Когда люди массово хлынули в города, система социального обеспечения перестала работать.

Когда началась промышленная революция, стали звучать призывы к политическим реформам. Они исходили не только от предпринимателей, но и от заинтересовавшегося политикой рабочего класса. К началу 1830-х годов правительство больше не могло их игнорировать. Некоторые историки считают данный период единственным моментом в современной истории Британии, когда существовала реальная возможность революции. Правительство отреагировало серией реформ, которые предоставили больше прав владельцам предприятий, а рабочих оставили за бортом. Избирательная реформа 1832 года предполагала создание новых избирательных округов в промышленных городах и предоставление права голоса любому взрослому мужчине, который платил как минимум 10 фунтов арендной платы в год. Благодаря этому потенциальным избирателем стал каждый седьмой гражданин мужского пола. А Законом о муниципальных корпорациях 1835 года создавались местные представительные органы, которые должны были содержаться на средства налогоплательщиков.

Новое законодательство положило конец господству землевладельцев-англиканцев в британской политике. Часть власти перешла к предпринимателям, многие из которых были нонконформистами, то есть протестантами, отвергнувшими авторитет Церкви Англии: методистами, унитариями и квакерами, которые были известны умеренностью, трудолюбием и бережливостью. Ветхозаветные имена персонажей скетча «Монти Пайтона» являются отсылкой к тому факту, что многие успешные предприниматели, появившиеся в период промышленной революции, принадлежали к секте нонконформистов. Некоторые новые избиратели были богатыми владельцами крупных фабрик, однако большинство были мелкими предпринимателями, которые непрестанно боролись за то, чтобы остаться на плаву и не впасть обратно в бедность.

Получившая право голоса «лавкократия» выступала категорически против государственных пошлин и местных налогов, особенно когда средства направлялись на помощь беспросветным беднякам. Поскольку у политической элиты и нового разношёрстного электората было очень мало общего, они расходились во мнениях по всем вопросам, за исключением того, что им не следует тратить деньги друг друга. Поэтому на протяжении одного-двух поколений после реформ 1830-х годов шансы на поддержку имели лишь те правительства, которые поддерживали минимальное налогообложение и ограничение государственного вмешательства. Новый Закон о Бедных, принятый в 1834 году, заменил щедрость землевладельцев системой, олицетворявшей ценности нового электората. Авторами нового закона были юрист Эдвин Чедвик и экономист Нассау Уильям Сениор, которые ничуть не сочувствовали беднякам. Они считали, что прежняя система пособий поощряла зависимость и леность, из-за чего появлялось лишь ещё больше бедняков. А правило о том, что получить помощь можно было лишь в родном округе, рассматривалось как ограничение свободного передвижения рабочих. В Новом Законе о Бедных проводилось различие между заслуживающими помощи бедняками — больными и пожилыми людьми — и нахлебниками; получение помощи для трудоспособных граждан стало настолько неприятным процессом, что обратиться за ней их могла вынудить лишь крайняя нужда.

Чтобы получить помощь, необходимо было переехать в работный дом.

Работные дома были устроены таким образом, чтобы жизнь в их стенах была хуже самой худшей жизни за их пределами. Достичь этого в первой половине XIX века было очень нелегко, однако создателям работных домов это удалось.

Супружеские пары разлучали друг с другом, а родителей — с детьми. Работа была тяжёлой и монотонной — например, дробление больших камней на мелкие кусочки и перемалывание костей на удобрения. Еды выдавали настолько мало, что в 1845 году государственная проверка показала, что постояльцы Андоверского работного дома дрались за кости, из которых они высасывали костный мозг. Чарльз Диккенс пишет в «Оливере Твисте», что у бедняков был выбор: умереть от голода медленно в работном доме или быстро у себя дома.

Проблема Нового Закона о Бедных была не только в его жестокости. Акцент на наказании так называемых нахлебников игнорировал тот факт, что многие люди были бедными по не зависящим от них причинам. В середине XIX века при капиталистической системе в стране происходили периодические экономические спады и массовые сокращения рабочих, из-за чего многие люди оставались без средств к существованию. Например, когда в 1842 году спрос на сукно снизился, две трети рабочих текстильной фабрики в Престоне остались без работы. Тем не менее, налогоплательщики поддерживали работные дома, так как те позволили снизить выплаты на помощь больным, пожилым и бедным людям с 2 процентов ВВП (вероятно, самого высокого показателя в Европе) до 1 процента.

Работая над реформой системы социального обеспечения, Чедвик обратил внимание на антисанитарные условия, в которых жили представители рабочего класса, и влияние этих условий на их здоровье. Дело не в том, что его подход внезапно изменился и он вдруг озаботился положением городского рабочего класса. Он по-прежнему выступал против ограничений на детский труд и против сокращения рабочего дня.

Чедвик осознал, что из-за слабого здоровья рабочих фабрики работали менее продуктивно, а экономика страны несла убытки.

В 1834 году Чедвик возглавил движение за улучшение санитарных условий. Он утверждал, что здоровье городских бедняков можно поправить только если очистить города и построить канализацию и водопровод. Это предложение объединило людей самых разных политических взглядов. Например, Диккенс, который резко критиковал Новый Закон о Бедных Чедвика, активно выступал в поддержку санитарной реформы, так как осознавал её важность для улучшения условий, в которых жили бедняки. Ещё одним влиятельным сторонником реформы был Уильям Фарр, который отвечал за перепись населения и национальную статистику. Начиная с 1840 года, он регулярно публиковал списки округов в Англии и Уэльсе с самой высокой смертностью, чтобы пристыдить местные власти и вынудить их провести реформы.

За движением за улучшение санитарных условий стояла «миазмовая теория болезней», согласно которой причиной болезней является смрад от человеческих и других отходов. Учитывая, что в бедных районах было больше всего смрада и больше всего болезней, нетрудно понять, почему многие люди верили в данную теорию. Сторонники движения за улучшение санитарных условий утверждали, что для того, чтобы поправить здоровье людей, необходимо построить водопровод для подачи в дома чистой воды и канализацию для выведения грязной за пределы города.

Однако Чедвику не удалось убедить политиков в реалистичности столь масштабного проекта. В Лондоне в начале 1840-х годов власти реализовали частиное решение: они распорядились ликвидировать выгребные ямы и использовать трубы, предназначенные для направления дождевой воды в Темзу, для выведения нечистот. Этот подход позволил избавиться от запаха экскрементов в жилых кварталах, однако из-за сбрасывания нескольких сотен тонн отходов прямо в Темзу, на реке поднялось зловоние. «Через весь город струилась, вместо свежей речной воды, зловонная мерзость сточных труб», — писал в «Крошке Доррит» (1855 — 1857) Чарльз Диккенс. Что ещё хуже, вопрос подачи питьевой воды не был решён. Частные компании продолжали набирать загрязнённую воду из Темзы.

Когда в 1848 году в Лондон прогнозируемо вернулась холера, умерло 14 тысяч человек — в 2 раза больше, чем при предыдущей вспышке.

В 1848 году правительство наконец приняло первый в Британии Закон об общественном здравоохранении. Это произошло в разгар второй вспышки холеры в Лондоне. Массовая паника вынудила правительство к действиям. Как написала газета «Таймс», холера оказалась «лучшим реформатором». Чедвик стал одним из трёх комиссаров Совета по вопросам здравоохранения, задачей которого был надзор за строительством водопроводов и канализаций. Закон позволял городским властям брать у государства займы по сниженной ставке для строительства инфраструктуры; местные налогоплательщики затем должны были постепенно возвращать займ. Однако представители мелкой буржуазии, чьим приоритетом были низкие налоги, были настолько возмущены тем, что центральное правительство подталкивает городские власти к повышению налогов, что в 1854 году Чедвик вынужден был подать в отставку.

Многие городские советы всё же воспользовались дешёвыми займами для улучшения водоснабжения, однако за их стараниями стояла вовсе не забота о здоровье городских бедняков. Поскольку вода была важным ресурсом в промышленности, подобные проекты приносили мгновенные дивиденды предпринимателям. Во многих случаях фабрики потребляли половину подаваемой в город воды. Городские власти с куда меньшим энтузиазмом занимали деньги на строительство канализации. Более того, за 20 лет с момента принятия Закона об общественном здравоохранении ни один провинциальный город так и не построил системы, за создание которых выступал Чедвик.

Ранние викторианцы обладали технологиями и инженерными знаниями для строительства водопроводно-канализационных систем. В первой половине XIX века резко выросло количество частных компаний, снабжавших водой фабрики и дома, которые могли себе это позволить, а богатые начали устанавливать в своих домах туалеты со сливом. Однако в отсутствие решений на городском уровне эти частные инициативы, как правило, негативно отражались на общественном здоровье, так как отходы часто сбрасывались в ручьи и реки, которые также служили источниками питьевой воды.

Строительство водопроводно-канализационной инфраструктуры было дорогостоящим делом, однако оно было вполне по карману Британии середины XIX века. Представители среднего и высшего классов находили огромные суммы на акции компаний, занимавшихся строительством железных дорог во время «железнодорожной мании» 1830-х — 1840-х годов. Поскольку паровозы считались жизненно важными для процветания городов, городские политики выпрыгивали из штанов, чтобы помочь железнодорожным компаниям. Центры городов перекраивались, чтобы разместить железнодорожные пути, станции и депо.

Решить проблему антисанитарных условий в рабочих районах городов помешало не отсутствие технологий или денег, а отсутствие политической воли. Обеспечение населения питьевой водой и канализацией — это очень дорогое дело, однако оно имеет огромные долгосрочные экономические и неэкономические выгоды. Подобные проекты не под силу частным компаниям, которые стремятся к краткосрочной прибыли, поэтому невидимая рука рынка не может решить проблему антисанитарии. Государство обязано по меньшей мере координировать процесс. К сожалению, в середине XIX века правительства были заложниками интересов мелких предпринимателей, которые голосовали за политиков, обещавших низкие налоги, поэтому несмотря на повторные вспышки холеры, местные руководители отказывались вкладывать средства в инфраструктуру, необходимую для предотвращения следующих. Во второй половине XIX века политический контекст снова изменился; как следствие, местные власти оказались заинтересованы в проведении санитарной реформы.

От экономики свободного рынка к социализму газо- и водоснабжения

В разгар третьей эпидемии холеры, которая разразилась в Британии в 1854 году, врач по имени Джон Сноу провёл одно из самых знаменитых эпидемиологических исследований в истории. Он не верил в теорию миазмов и считал, что холера передаётся через воду. Когда в центре Лондона произошла вспышка заболевания, унесшая жизни 500 человек, Сноу получил возможность проверить свою гипотезу. Опросив местных жителей, он обнаружил, что у всех заболевших было нечто общее: они набирали воду из колонки на Брод-стрит в Сохо. Он также обнаружил, что рабочие пивоварни, расположенной неподалёку от эпицентра вспышки, не заболели, так как в процессе пивоварения вода кипятится, и на работе они пили только пиво. Когда местные власти по рекомендации Сноу демонтировали рычаг колонки, что сделало забор воды невозможным, заболеваемость сразу же прекратила расти.

Микробная теория болезней стала общепринятой не сразу. Нидерландский изготовитель линз Антони Ван Левенгук открыл мир микроскопических организмов ещё в середине XVII века. В конце XVIII века врач Эдвард Дженнер обратил внимание, что доярки редко заболевают оспой. Он заключил, что в силу своей работы они контактируют с возбудителем коровьей оспы, которая имеет намного более лёгкие симптомы, однако обеспечивает иммунитет и против натуральной оспы. На основе этого вывода Дженнер создал вакцину (от лат. vacca — «корова»). Но лишь в середине XIX века врачи вроде Джона Сноу доказали, что за передачей болезней стоят бактерии.

Исследование Сноу не сразу привело к реформам. Парламентская комиссия по расследованию причин вспышки холеры на Брод-стрит поддержала теорию миазмов и отвергла выводы Сноу. А когда в 1858 году Сноу умер, в его некрологе в медицинском журнале «The Lancet» не было ни слова об исследованиях холеры.

В итоге не Джон Сноу, а Великое лондонское зловоние заставило правительство выделить средства на систему канализационных коллекторов. Летом 1858 года из-за жаркой погоды Темза превратилась в зловонную выгребную яму, и жизнь в столице стала невыносимой. Запах ощущался не только в рабочих районах Ист-Энда, но и в только что достроенном Вестминстерском дворце. Чтобы избежать подобных инцидентов в будущем, городские власти Лондона распорядились создать канализационную систему общей протяжённостью 82 мили, на строительство которой ушло 318 миллионов кирпичей. Это была первая канализационная система в стране. В 1866 году, когда в Британии снова вспыхнула эпидемия холеры, Лондон преимущественно не пострадал. Много заболевших было только в Ист-Энде, одной из немногих частей города, которые ещё не были подсоединены к системе канализации. Умерло 4 тысячи человек. Это наконец убедило Уильяма Фарра, который 10 годами ранее отверг идеи Сноу, в том, что холера передаётся через воду.

Однако провинциальные города Британии по-прежнему не желали совершенствовать свою водопроводно-канализационную инфраструктуру. Ситуацию изменила Вторая избирательная реформа 1867 года, благодаря которой количество людей, имевших право голосовать на местных выборах, выросло в 4 раза. Право голоса получило 60 процентов мужчин, принадлежавших к рабочему классу. Каждый, кто хотел победить на выборах, должен был заручиться их поддержкой. Эти новые избиратели поддерживали амбициозные планы городов по строительству водопроводов и канализаций.

Джозеф Чемберлен, который в середине 1870-х годов триджы подряд избирался мэром Бирмингема, был богатым промышленником и — как и многие представители новой элиты — нонконформистом. На него оказала влияние философия муниципального активизма, которую проповедовали бирмингемские священники. Согласно ей, богатые обязаны были искоренить бедность и болезни, которые были бичом промышленных городов, и улучшить условия жизни рабочего класса. В Бирмингеме была разработана политическая и экономическая стратегия, благодаря которой удалось воплотить данную философию в жизнь. Город брал у государства и коммерческих банков долгосрочные займы по низкой ставке на строительство водопроводов, канализаций и другой необходимой населению инфраструктуры. При этом город также владел компаниями, которым принадлежала монополия на снабжение водой, газом, электричеством и транспортными услугами, а прибыль использовалась для выплат по займам.

Инициатива Чемберлена получила широкую поддержку среди представителей рабочего класса, которые получали непосредственную выгоду от неё и не должны были платить издержки. Хотя мотивы Чемберлена и его единомышленников были прежде всего альтруистическими — в отличие от Чедвика и ему подобных — они не забывали и об экономической выгоде. Они понимали, что слабое здоровье рабочего класса было невыгодно богатым предпринимателям, чьи фабрики нуждались в рабочих. Критики называли реформу «социализмом газо- и водоснабжения». Как бы там ни было, городские бедняки и экономическая элита сформировали новый межклассовый альянс, который позволил преодолеть сопротивление лавкократии с её идеологией невмешательства, мешавшей улучшению санитарных условий.

К началу ХХ века большинство местных правительств в стране последовали примеру Чемберлена и Бирмингема, усовершенствовав свою инфраструктуру. В 1905 году суммарные расходы местных правительств впервые в современной истории превысили расходы национального правительства. В последней четверти XIX века смертность в городах резко снизилась — преимущественно за счёт уменьшения случаев инфекционных заболеваний, передающихся через воду (вроде холеры), а не через воздух (вроде туберкулёза). После 1866 года в Британии не было крупных вспышек холеры, а смертность от диарейных заболеваний сильно упала. В 1870-х годах продолжительность жизни в британских городах наконец поднялась выше уровня 1820-х годов и продолжила расти. А поскольку к этому моменту Британия была по большей части урбанизированной, продолжительность жизни по стране в целом после полувека стагнации также начала расти.

Смерть в Гамбурге

В последние десятилетия XIX века почти все важнейшие города Европы усовершенствовали свою водопроводно-канализационную инфраструктуру. За исключением одного — Гамбурга. Автономный город-государство, расположенный на Эльбе недалеко от того места, где она впадает в Северное море, имел один из самых крупных портов в мире. К 1892 году население выросло до 800 тысяч, так как люди перебирались в город из деревень в поисках работы в доках и на фабриках. В конце XIX века Гамбургом по-прежнему управлял сенат, состовший из 18 самых влятельных купцов города. Эта олигополия имела лишь одну цель: содействовать торговле, на которой было основано её богатство.

Политическое устройство Гамбурга совершенно не подходило для решения социальных проблем, порождённых индустриализацией и урбанизацей. Когда его экономика переживала расцвет, власти тратили огромные суммы на портовую инфраструктуру и здание ратуши. При этом у города не было профессиональных госслужащих, которые бы обеспечивали его ежедневное функционирование. Водоснабжению и удалению нечистот не уделялось достаточно внимния: отходы сбрасывались в Эльбу, откуда жители набирали питьевую воду. Один врач в 1860-х годах сокрушался, что городские власти «подходят к вопросу общественного здравоохранения с невероятным невежеством и безразличием». Это была полная противоположность социализма газо- и водоснабжения, который стал следствием избирательных реформ 1860-х и 1870-х годов в Британии.

Как один из крупнейших портов в северной Европе, Гамбург также был главным отправным пунктом для людей, путешествовавших в Америку. В последние десятилетия XIX века и первые десятилетия ХХ сотни тысяч российских евреев транзитом через этот город отправились на запад, спасаясь от преследований и лишений. В 1891 и 1892 годах их количество было особенно большим, поскольку евреи были изгнаны из городов империи. В Гамбурге беженцы размещались в примитивных бараках в районе доков, где нечистоты сбрасывались прямо в Эльбу.

В августе 1892 года в Гамбурге случилась последняя на европейском континенте эпидемия холеры.

Поскольку в тот же период имела место эпидемия в России, считается, что евреи принесли бактерии с собой в западную Европу. Особенно сильно от холеры пострадали рабочие районы города, так как, в отличие от пригорода, вода здесь не фильтровалась; за 6 недель умерло 10 тысяч человек.

Власти отреагировали на вспышку нерешительностью и некомпетентностью. Не желая препятствовать торговле, они бездействовали 6 дней и только на седьмой выступили с заявлением. Само собой, это лишь усугубило ситуацию, так как люди не были должным образом информированы и не принимали необходимых мер предосторожности. Когда стало ясно, что в Гамбурге имеет место полномасштабная эпидемия, город обратился за помощью к ведущему немецкому учёному Роберту Коху, который в 1884 году открыл возбудителя холеры. Прогуливаясь по рабочим районам города, он был шокирован перенаселённостью и антисанитарными условиями. Он сказал своим сопровождающим: «Господа, я забыл, что я в Европе». Коху в итоге удалось остановить распространение холеры благодаря созданию системы подачи чистой воды. Эпидемия холеры 1892 года навсегда изменила Гамбург, положив начало многочисленным реформам в области общественного здравоохранения, а также профессиональному аппарату госслужащих.

В один год с эпидемией холеры в Гамбурге была создана первая эффективная вакциона от холеры — правда, она была утверждена только после нескольких лет испытаний в Калькутте. Однако вакцина от холеры была разработана слишком поздно, чтобы этим можно было объяснить исчезновение болезни в Европе. Холера отступила не благодаря медицинским технологиям, а благодаря улучшению гигиены и санитарных условий, которому способствовали политические реформы. Примеры Гамбурга и провинциальных городов Британии 50 годами ранее показывают, что экономический рост сам по себе не является гарантией здоровья и благополучия населения. Без вмешательства со стороны государства экономический рост способствовал обогащению элиты, а для широких масс означал нищету, болезни и смерть.

Почти во всех странах, в которых произошла индустриализация в XIX веке — включая большую часть Европы, США и Японию — городской рабочий класс столкнулся с ухудшением здоровья и снижением продолжительности жизни.

В конечном счёте государство вмешалось и помогло конвертировать экономический рост в улучшение здоровья и благополучия. Исключением была Швеция, где правительство приняло законодательство об общественном здравоохранении в 1870-х годах, предвкушая будущее ухудшение ситуации. Как следствие, когда промышленная революция произошла в Швеции в конце XIX века, стране по большей части удалось избежать болезней и смертей.

В Британии национальное правительство поучаствовало в этом процессе посредством предоставления займов. Однако оно непосредственно не занималось улучшением жизни рабочего класса на протяжении последних трёх десятилетий XIX века. Ситуация изменилась с приходом к власти Либеральной партии Уинстона Черчилля и Дэвида Ллойда Джорджа, одержавшей убедительную победу на выборах 1906 года. Всего за несколько лет правительство внедрило ряд инициатив: пенсии по старости, биржу труда, бесплатное школьное питание и страхование рабочих от болезней и безработицы. Схожие процессы произошли и в других индустриализированных странах. Например, Отто фон Бисмарк в 1880-х годах внедрил программу социального страхования — прусский государственный социализм — в тщетной попытке ослабить поддержку Социал-демократической партии. В США в 1930-х годах Франклин Рузвельт проводил Новый курс в ответ на Великую депрессию.

В середине ХХ века во многих индустриализированных либеральных демократиях начало принимать современные очертания государство всеобщего благосостояния. В его обязанности стало входить строительство дорог, здравоохранение, социальное обеспечение, строительство жилья и образование. Правительства начали заниматься настолько широким спектром социальных вопросов, что их деятельность стала предметом насмешек со стороны юмористов и приверженцев свободного рынка. В ещё одном знаменитом скетче «Монти Пайтона» Джон Клиз играет чиновника по имени мистер Тибэг, который служит в Министерстве глупых походок с бюджетом в 348 миллионов фунтов (5,7 миллиарда в переводе на сегодняшние деньги). Само собой, смешным этот скетч делает прежде всего дурацкая похода Клиза и то, как она контрастирует с представлением о серьёзных бюрократах с Уайтхолла. Однако Министерство глупых походок с раздутым бюджетом — это также пародия на большое правительство образца третьей четверти ХХ века. Когда скетч вышел на экраны в 1970 году, должно быть, казалось невероятным, что обновлённая версия экономического либерализма свободного рынка может вскоре стать универсальной моделью. Однако к началу следующего десятилетия свободный рынок вернулся на политическую повестку Британии и других стран. И снова он имел катастрофические последствия для здоровья людей — как в странах с высоким уровнем доходов, так и в беднейших странах мира.

©Jonathan Kennedy

Оригинал можно почитать тут.