«Правда о войне не реализована ни наукой, ни искусством, — главная и основная так, по-видимому, и уйдет в небытие. Молодые поколения, разумеется, по уши в собственных проблемах, а старые, те, что на своих плечах вынесли главную тяжесть войны? Боюсь, что эти не только не способствуют выявлению правды и справедливости войны, но наоборот — больше всех озабочены ныне, как бы спрятать правду, заменить ее пропагандистским мифологизированием, где они герои и ничего другого" В.Быков

Конструирование отношения к прошлому — важный компонент проводимой государством национальной культурной политики. Выстраивание идентичности часто базируется на диалоге с прошлом — так, даже его отрицание может быть основой для создания концепции нового общества. При этом особенное внимание со стороны власти исторические реалии встречают во время кризисных явлений, обострения внутренних противоречий; тогда как в ходе достижения новых успехов в настоящем, общество достаточно мотивировано действительностью, и история остается предметом исследования и обывательского любопытства, не являясь средством воздействия.

Особое место в ретрансляции истории занимают наиболее дискуссионные, неоднозначные или значительные события и явления. Однако, разъяснения субъектам истории их положения и роли во временном процессе почти неизбежно принимают характер формирования политической коллективной идентичности. И если в связи с большой временной удаленностью некоторые из вопросов представляются предметом академических споров — такие, как фигура Петра I или Великая Французская революция, — то история менее удаленная, еще связанная с настоящим живыми воспоминаниями, сталкивается с обязательным устремлением загнать ее в рамки категорических интерпретаций. Это необязательно должно быть возвеличивание достижений — так, в послевоенной Германии частью национальной политики было признание вины, особенно обострившееся уже через несколько десятилетий: с постепенным отходом от замалчивания и перекладывания ответственности только на ряд официальных лиц. Также эти оценки вполне могут меняться со временем — если в СССР Первая Мировая клеймилась как империалистическая и антинародная, то в постсоветской России она рассматривается как часть славного наследия российской военной истории.

Для достижения поставленной задачи по созданию необходимой концепции исторического прошлого государство редко апеллирует к рациональной аргументации, доказательной базе и академической науке. Более надежным инструментом является воздействие на коллективное сознание через первичное восприятие, эмоции, визуальные образы. Важно проанализировать, какими средствами достигается конструирование того или иного мифа — а общественное представление об исторических событиях представляет собой, безусловно, миф в значении, разработанном философами континентального постструктурализма — то есть условную, коннотативную и идеологически ангажированную систему, знак второго порядка.

Большую роль в конструировании мифа играют визуальные образы; они наиболее впечатляющи и вездесущи: сопровождают любого человека, вышедшего на улицу. Визуальное занимает ключевое место в повседневности — оставаясь наедине с собой, житель города сталкивается с огромным количеством информации самой разной ценности и значимости, фильтровать которую достаточно тяжело.

Государственное участие в создании историко-культурного представления о Великой Отечественной Войне очень велико. Зрительное восприятие фиксирует знаки, характеризующие образ войны, в любом российском городе в любое время. Этот список включает в себя названия улиц, мемориальные комплексы, скульптуры, Вечный огонь, площади, скверы и аллеи. Смысловая нагрузка любого подобного памятного символа конвенциональна. В них нет прямой пространственно-временной связи с событиями войны, что отличает их, например, от захоронений в местах ожесточенных боев или музейных комплексов в нацистских лагерях.

Официальные представления о форме памяти о войне, эмоциональном окрасе изображаемого, ярко проявляются в период памятных дат, особенно юбилейных. Муниципальные власти самостоятельно украшают город знаками, лентами, плакатами, вывесками; кроме того, они дают рекомендацию коммерческим учреждениям на украшение витрин. Чаще всего это советская символика, награды времён ВОВ, фотографии советских солдат и военной техники. Характерно, что изображения скорбящего, трагического характера представлены довольно редко.

Рассматриваемый здесь пример — из символов довольно свежих, в этом году его перерождению исполняется десятилетний юбилей. Безусловно, георгиевская лента как атрибут, не связанный с официальной памятной символикой, существует давно. В царское время лента сопровождала орден Святого Георгия, в советское именовалась «гвардейской» и использовалась при оформлении колодки ордена Славы и медали «За победу над Германией». Также в СССР лента применялась в униформе гвардейских подразделений и ограниченно употреблялась при оформлении юбилейных открыток и марок, связанных с вооруженными силами.

Широкое использование ленты под возвращенным названием «георгиевской» начинается с 2005 года, когда в рамках акции РИА «Новости» ленточки бесплатно раздавались, ассоциированные с памятью о ВОВ. Как комментировали авторы, целью «стало стремление во что бы то ни стало не дать забыть новым поколениям, кто и какой ценой одержал победу в самой страшной войне прошлого века». Масштаб акции стремительно увеличивался, ленточка вышла далеко за рамки отдельной акции общественного проекта и уже в 2007 году была принята в качестве официальной символики войны — когда первые лица государства на параде прикрепили к одежде двухцветные ленты.

Показательно повсеместное использование ленты в оформлении уличных билбордов и плакатов. При этом наибольший интерес представляет постепенное вытеснение ранней символики (красные гвоздики, Вечный огонь, могила Неизвестного солдата) георгиевской лентой. Особенный интерес для анализа представляет наложение ленты на архивные черно-белые фотографии.

В ходе повседневной жизни зритель поверхностно считывает памятные плакаты, не анализируя их содержания. На бегу вглядываться в фотографию сложно, за рулем автомобиля — тем более. Таким образом, лента стала визуальным образом-ширмой, приписывающим всему изображению определённую функциональную роль (плакат в честь юбилея Победы). Интересно здесь то, что лента перекрывает значение иконического наполнения архивного снимка. Окаймление любой исторической фотографии чёрно-оранжевой полосой подразумевает почитание праздника, а изображение перестает обладать внутренним содержанием и иной функциональной нагрузкой, кроме апелляции к старине. Это привело к большому количеству парадоксальных казусов, число которых с каждым годом только растёт: на многих плакатах изображались фотографии не советских солдат, а американских или даже немецких. При этом въедливые поиски и разоблачения этих ошибок интернет-пользователями по сути своей не имеют смысла, поскольку исходят из интегральной значимости изображения, тогда как в повседневности это противоречие просто не считывается. Даже если потенциальный зритель плаката разбирается в деталях униформы и вооружения времён Второй Мировой войны, он все равно в подавляющем большинстве случаев походя воспринимает весь плакат как целое, где более простой знак-символ ленты, несмотря на свою условность, заслоняет собой фотографию.

Впрочем, лента не только перечеркивает смысловое наполнение сопутствующих ей знаков, но и лишается собственного изначального значения, исторического контекста. Неважно: в Российской Империи или в СССР, лента неизбежно связывается с вооруженными силами — более того, с активными их действиями, ратными достижениями, заслуживающими высокой награды или гвардейского статуса. Это вполне укладывается в логику отмечания Дня Победы как дня в первую очередь военного, триумфального — прежде, чем поминального. Однако парадоксальным образом лента присутствует в официальном знаке 70-летия Победы. В нем она совмещается с эмблемой голубя мира — наиболее узнаваемого пацифистского символа, диссонирующего с милитаристским мифом.

Кроме того, в связи с лентой можно говорить еще и о некотором преобладании материального означающего над условным, метафорическим значением, что приводит к своего рода дефектной логике. Георгиевская лента сама по себе становится явлением, предметом, подвергшимся сакрализации. В стремительно сжатые сроки лента была фактически уравнена в восприятии с национальным знаменем. Пренебрежение к куску раскрашенной ткани расценивается как неуважение к историческому подвигу ветеранов, грязь на ленте или ее выбрасывание — как кощунство.

Лента, вопреки логике инициаторов акции, становится максимально примитивным, одномерным символом, ярлыком без контекста, считываемым точно по оппозициям структуралистов — бинарно. Это еще одно ее проявление в современности, оборотное и почти неожиданное — отличать «своих» от «чужих». Здесь и ее использование в ходе протестов в Украине с последующим жестоким запретом, и её появление на одежде участников любых прогосударственных массовых акций в Росси, даже не связанных с празднованием годовщины дня победы.

Изначальная цель раздачи лент была привлечь внимание к изучению Великой Отечественной. При этом ленту регламентировалось не использовать в политических целях, для продвижения товаров и услуг, в рекламной упаковке. Сохранить эти правила не удалось: подхваченная как официальный символ, лента быстро была широко принята на вооружение как политическими, так и коммерческими организациями. В некоторых случаях это принимает откровенно гротесковые, абсурдные формы: как с украшением георгиевской лентой продуктов питания или товаров народного потребления.

Что касается государственного употребления ленты в агитационных материалах, то ее пример позволяет говорить о двух тенденциях в конструировании исторического мифа, в частности, вокруг войны. Во-первых, наблюдается повышение востребованности пропаганды объединения, сплочения — пусть даже под символом прошлого триумфа. Принимая во внимания затягивающийся политико-экономический кризис, государство заинтересовано в мобилизации населения через исторический дискурс. Это подтверждается и в других проявлениях празднования юбилея — как, например, в патетической речи президента России Владимира Путина. Во-вторых, символика и инструментарий воссоздания исторической памяти упрощаются. От рефлексии о войне 90-х — начала нулевых государство переходит к замещению дискуссии по спорным вопросам нейтральными и однозначными образами, вместе с тем, возвеличивающим государство и силу оружия.

Несмотря на кажущуюся незначительность такой детали, как символика праздника, она может говорить очень много о проводимой государством культурной политики в отношении собственной истории. Знаковый уровень, визуальная репрезентация идеологии сообщает о ней не меньше официальных речей. Так, при доминировании траурной памятной символики сама оценка войны подразумевалась бы иной. Триумф и играющая силой торжественность едва ли бы сочетались с днем памяти и скорби о миллионах погибших. Впрочем, такой символический ряд сам по себе не предполагает государственного официоза, поскольку неизбежно приводит к вопросам к власти и истории, возможно ли было обойтись меньшей кровью.