Подруги и друзья бесклассового общества

1.

Социально-революционная оппозиция существующему не зависит от биржевых курсов. Условия жизни, обозначившиеся для широких масс в капиталистических центрах в ходе кризиса, для подавляющего большинства глобального пролетариата уже давно являются повседневностью, и для служащей в метрополии, которая должна отсидеть свой короткий век за окошком в банке, есть хорошие причины для бунта. Но развитие биржевых курсов может помочь создать ситуацию, когда оппозиция существующему перестаёт быть делом нескольких, остающимся без последствий, а практической деятельностью многих. Она углубляет пропасть между действительным и возможным и заставляет проступить контраст между стоимостью и потребительской стоимостью ещё более ясно, например, в образе американского полицейского, патрулирующего в пустующем доме, чтобы удостовериться, что его разорившиеся обитатели действительно выехали и теперь влачат существование под мостом или в одном из множества новых палаточных городков. Общество, в котором вооружённая государственная власть заботится о том, чтобы дом не выполнял своих человеческих целей, является очевидно сумасшедшим, и как только пролетариат увидит в образе этого полицейского сущность общества, история может принять непредвиденный оборот.

С другой стороны, это исторический факт, что последний крупный кризис 1929-го года помог свершиться контрреволюции в её самой концентрированной форме и вылился в фашизм, мировую войну и массовое уничтожение. Поэтому сегодня, пока капитал невольно трудится над тем, чтобы продемонстрировать актуальность капитала ценой собственной гибели, среди его противников царит, скорее, страх перед катастрофой, чем надежда на революцию. Ход 20-го столетия столь драматически лишил Марксову кризисную теорию как теорию революции силы, что едва ли захочется противоречить Карлу-Хайнцу Роту, когда тот предостерегает от ставок на «ускорение и углубление кризисной динамики», т. к. «автоматика кризиса и революции опровергнута… самое позднее, с окончания Великой Депрессии прошедшего века».

Трудности начинаются там, где желание, чтобы самое худшее нас миновало, становится отцом мыслей и порождает фантазию, что «радикальным заострением текущих антициклических реформистских программ» (Рот) можно избежать тотального краха и, одновременно с этим, начать преодоление существующего. Понимание, что нет автоматизма кризиса и революции, становится требованием присмотреться вместо свержения к ремонту поизносившейся экономики, в ходе чего она реформировалась бы до неузнаваемости и, в конце концов, мирно переводилась в социализм; страх перед варварским исходом кризиса становится источником реформистских иллюзий. Только в основании пропагандируемой сейчас «левой альтернативы кризису» лежит предпосылка, что позор так называемого неолиберализма открывает виды на смену политического курса, а государственный менеджмент кризиса в пользу трудящихся мог бы выйти за собственные границы. Ирония заключается в том, то именно желаемое «заострение» государственного вмешательства может вылиться лишь в государственный банкрот, который Рот и прочие как раз хотят предотвратить.

2.

Часто цитируемая реальная экономика не была разорена финансовым кризисом, но сама является более глубокой причиной кризиса. Два противоречия капитала фатальным образом переплетаются друг с другом: стремление производить за рамки рынка и тенденция постоянно заменять живой труд — единственный источник ценности и прибавочной стоимости — машинами (об этом более подробно — Sander: Eine Krise des Werts). Результат — массивное избыточное накопление: в то время как приводимые рабочими в движение машинные парки становятся всё более гигантскими, а массы потребительской стоимости растут до небес, накопление капитала становится всё более затруднительным, т. к. всё более крупные суммы затрачиваются на материальные условия эксплуатации, которые сами ценности не производят. «Строительство фабрики General Motors в Лордстауне, Огайо, которая некогда была самой автоматизированной фабрикой в мире, стоило в 1966-м году 100 миллионов долларов; в 2002-м году GM выделил 500 миллионов долларов на модернизацию фабрики, что позволило сократить штат рабочих с 7000 до 2500 человек. Лишь семь лет спустя GM умоляет о правительственных средствах, чтобы предотвратить банкрот» (Paul Mattick Jr., 2009). В высказывании Маркса, что уровень прибыли падает вовсе «не потому, что труд непродуктивен, а потому, что он продуктивен», заключается революционный пункт его кризисной теории: это именно исторически беспримерная способность капитала развивать производственные силы общественного труда, которая раз за разом становится для него роковой, и это обостряющееся противоречие между производством богатств и обращением капитала открывает вид на Коммуну (Commune).

Фальшивая видимость, что более высокая продуктивность неизбежно приведёт к более высоким прибылям, происходит от конкуренции, в которой действительно выигрывает самый продуктивный отдельный капитал: он может продавать свои товары более дёшево и, соответственно, завоёвывать сегменты рынка, или продавать их по общепринятой цене и получать соответственную сверх-прибыль. Но в том же размере, в каком распространяется повышенная производительность, испаряется не только сверхприбыль ранее продуктивных отдельных капиталов, но и вообще, сокращается часть живого труда относительно постоянного капитала. Когда все предприятия поступают как GM — а к этому они обязаны под угрозой своей гибели — когда в то же время производится в два раза больше автомобилей, чем раньше, ценность общей продукции не удвоилась, но наоборот — новопроизведённая ценность каждого отдельного автомобиля сокращается наполовину. Но если общая ценность распределяется на невероятно разросшуюся массу товаров, для её реализации должен быть соответствующим образом расширен рынок. Но чем больше рабочих вытесняются машинами, чем более, к тому же, капитал пытается ответить всё более интенсивными нападениями на реальную заработную плату на свою падающую прибыльность, тем драматичней обостряется и «противоречие между условиями, в которых эта прибавочная стоимость производится, и условиями, в которых она реализуется» (Маркс). Армии низкооплачиваемых рабов не порождают полных энтузиазма потребителей, и как показал актуальный крах, рабочий класс в США мог поддерживать свой уровень жизни лишь посредством безграничных долгов.

В автомобильной промышленности, чья производительная способность в 2009-м году с её 90 миллионами машин смогла увеличить свой оборот вдвое, чрезмерная аккумуляция, вероятно, проявляется самым крутым образом, но, в принципе, повсюду видна одна и та же картина: массивное повышение капитала на рабочего или работницу, чрезмерная способность, усилившаяся конкуренция, падение цен, падающие прибыли. Фабрики микрочипов, которые в 70-х годах стоили несколько миллионов, стоят сегодня миллиарды долларов, зачастую работают лишь наполовину; отрасль солнечной энергии также стонет от чрезмерной производительности; вся отрасль развлекательной электроники уже находится в беспощадной конкурентной борьбе на вытеснение; авиакомпании тоже стоят перед войной цен, т. к. слишком много самолётов находятся в небе для слишком малочисленных пассажиров. Так, то, что не так давно рассказал один из инсайдеров отрасли газете «New York Times», касается не только полупроводниковой промышленности: «Это ужасный, жуткий бизнес… На короткое время можно делать прибыли, но потом подтягиваются остальные и снова возникает чрезмерное предложение».

В чём заключается преодоление этого состояния, кризис показывает со всей чёткостью: в уничтожении капитала и повышения уровня эксплуатации. Выживание капитала как производственного отношения требует, чтобы отдельные капиталы погибли. Раздувшиеся курсы акций обрушиваются, фабрики по-быстрому закрываются или перенимаются конкуренцией по бросовым ценам, если та может поправить уровень прибыли, стремительно выросшая безработица способствует понижению зарплат и сверхурочной работе. Так, течение кризиса готовит почву для нового бума. И тяжёлый кризис 1929-го года не был разрешён мирным путём посредством New Deal при Франклине Д. Рузвельте, но посредством созданного Великой Депрессией и Второй мировой войной уничтожения и обесценивания капитала. Социально-реформистская политика в Америке 30-х годов сделала массы рабочих пылкими поклонниками американского президента и интегрировала их в государство и профсоюзы, без того, однако, чтобы снова разогнать производство прибылей. После краткого восстановления, индустриальное производство в 1938-м году находилось на уровне куда более низком, чем до кризиса, а число безработных составляло 10 миллионов. Лишь гигантская программа вооружений для Второй мировой разогнала экономику и значительно понизила хроническую безработицу — ценой безумного государственного долга, который, однако, смог быть выплачен в ходе подготовленного уничтожением капитала послевоенного бума.

3.

Этот послевоенный бум с высокими уровнями роста, почти полной занятости и растущими зарплатами продержался до середины 70-х годов и не был в действительности прерываем крупными кризисами. Фальшивое обещание Джона Мэйнарда Кейнса, что при помощи дальновидных государственных интервенций можно было бы создать что-то вроде «долгосрочного подъёма», казалось, исполнялось, и многие маргинальные революционеры порвали с традицией, которая приковала их судьбу к неотвратимому крушению экономики. Но не в 2008-м, а ещё в 1974-75-м стало ясно пред лицом обостряющегося кризиса, что до стабильности государственно регулируемому капитализму ещё далеко, как думали некоторые его противники. Уровни прибыли падали уже с середины 60-х годов, аккумуляция замедлялась, а воинственные конфликты на фабриках, в большинстве стран обусловленные низкой безработицей, значительно подняли уровень зарплат. Отдельные голоса высказывали сомнения ещё во время эпохи послевоенного достатка, что она будет длиться долго. Так, Пол Маттик смог в «Marx and Kaynes» убедительно показать, что Кейнс в 1936-м, посреди Великой Депрессии, хотя и смог заметить формулой «падающей способности граничной способности капитала» феномен падающего уровня прибыли, но неверно понял его как проблему, с которой можно справиться при помощи антицикличной экономической политики; собственно, финансируемой дефицитом государственной поддержкой конъюнктуры, чей рост тогда, в свою очередь, позволил бы расплатиться по долгам. Как показал Маттик, эта игра привела только к тому, что одна рука давала то, что забирала другая: чтобы финансировать свои инвестиции, государство должно извлекать прибавочную стоимость из экономики или делать ставку на прибавочную стоимость завтрашнего дня, т. е. через долги; т. к. недостаточная прибыльность капиталистического производства коренится в его собственной аккумуляционной динамике, подобные государственные вмешательства не могут справиться с проблемой, но лишь скрывают и оттягивают наступление кризиса. Уже с середины 70-х «великие умы» национальной экономики, которые только что праздновали бескризисную «смешанную экономическую систему», были вынуждены признаться, что «одновременное существование безработицы и инфляции является загадкой и неприятным фактом» (цит. по Маттику, «Krisen und Krisentheorien»). К 1980-му году инфляция в США составляла 12,5%, а в Британии 20%.

Пред этим фактом левая байка, что некие «чикагские мальчики» разгромили цветущий социал- демократический капитализм при помощи всеобщей промывки мозгов — на академическом языке: «дискурсивными смещениями», «получением дискурсивной гегемонии», чтобы начать эру неолиберализма и из чистой жадности запустить «перераспределение снизу наверх», является лишь искажением истории. Не только «золотые годы» после 1945-го были для пролетариата большей частью серыми рабочими буднями; прежде всего, всё то, что стилизуется этой байкой как чистый акт воли неолиберальных элит, должно быть расшифровано как вполне обязательная антикризисная стратегия. Не старания МакКинзи являются движущей силой за приватизациями последних тридцати лет, но растущие государственные долги и, прежде всего, связанные с ними проценты, которые придётся выплатить за счёт будущей прибавочной стоимости: волна приватизации преследует двойную цель, профинансировать государственные затраты, насколько это возможно, без повышения налогов и дополнительных долгов, и сменить условия на рынке труда посредством усиленной конкуренции в пользу предпринимателей. В виду чрезвычайного положения с инвестициями излишнего капитала, которому нужно было искать новых сфер обращения, она (волна приватизаций) пришлась в самый раз. Не жадность богачей подгоняет сокращение зарплат, а падающие уровни прибылей, которые нужно поправить усиленной эксплуатацией — и обусловленная чрезмерной аккумуляцией массовая безработица значительно облегчает понижение цены на товар «рабочая сила». Не идеология рыночного радикализма или какие-то дискурсы о «предпринимательском Я» всё больше делают социально-государственное смягчение жести пролетарского существования делом вчерашнего дня, но тяжесть социального государства на падающей прибыльности и нужда выкурить не-рабочие закоулки, чтобы заставить пролетариат работать на всё более худших условиях. Короче: так называемый неолиберализм, который левый реформизм — сегодня более, чем когда-либо — объявляет причиной кризиса, уже сам является реакцией на тенденции стагнации с 70-х годов.

4.

Эта реакция была подобна объявлению войны рабочему классу, самым честным образом, пожалуй, у таких фигур как Тэтчер, Рейган и, конечно, Пиночет. Она возникла в ситуации, в которой «власть рабочих» во многих местах не была выдумкой социальных романтиков, но проявлялась в интенсивных забастовках, значительных повышениях зарплат и растущих социальных расходах. Посему, это не было случайностью, что традиционные марксистские кризисные теории, ставившие в центр объективные, внутренние противоречия способа производства — падение уровня прибыли и проблемы реализации ценности, в 70-е года были дополнены или вытеснены более субъективно окрашенными теориями: не объективные законы движения, но борьба рабочих и работниц загнали капитал в кризис. Для некоторых из этих автономистских теоретиков практически всё восходило к классовой борьбе, другие оставались трезвыми и пытались выработать переплетение субъективного с объективными противоречиями. Связать обострение кризиса в 70-е годы с тем, что на падение уровней прибылей не был сразу дан ответ обострённым уровнем эксплуатации, а классовая борьба ещё более отяготила их, было чем угодно, но не фантазией (ср. Ротбард). Маркс понимал рост зарплат как зависимую составляющую аккумуляции: в фазы бума с низкой безработицей они поднимаются, с переходом к стагнации они падают. Новая автономистская кризисная теория основывалась на том, что этот процесс приспособления занимал дольше и вокруг него велась более ожесточённая борьба, чем в ранних периодах. Но рабочая автономия не могла длиться долго. Рано или поздно законы капитала должны были возобладать. На фоне массовых увольнений и растущей безработицы рос зарплат в последние десятилетия мог быть не только остановлен, но и обращён вспять.

Сегодня всякая попытка объяснить кризис классовой борьбой оканчивается теоретическим вывихом; даже лопание пузыря subprime должно было служить доказательством существования решительного рабочего класса. (1) Актуальный кризис принуждает нас к тому, что для автономистов считалось «объективизмом»: он не происходит благодаря наступлению пролетариата, но действительно коренится в объективных противоречиях капитала. Более того: его острота заключается не только в том, что он охватывает все секторы, а этот мир более пролетаризован, чем когда-либо; он, более того, следует за серией поражений трудящихся — так, что предстоящие витки экономии должны действительно коснуться последних сбережений, чтобы противостоять кризису.

5.

Расширение финансовой сферы, которое считается в общественном сознании и широких частях левых причиной кризиса, в свою очередь, является последствием слабой аккумуляционной динамики: она служит прибежищем для излишних масс капитала, которые больше нельзя продуктивно инвестировать. Для них процесс обращения de facto освобождается от неудобного процесса производства. Но независимость финансовой сферы от производства оказывается лишь относительной: и бегство в финанциализацию может лишь отсрочить открытое начало кризиса. Ироничным образом, это было чем угодно, не, но неолиберальной тенденцией, которая послужила почвой для расцвета финансового мира: это были постоянно нарастающие долги государства, которые вдохновили торговлю государственными долгами. В США долг вырос с 250 миллиардов в 1948-м году до 900 миллиардов в 2007-м, и в большинстве индустриализированных стран развитие протекало похожим образом. Именно в так называемую неолиберальную эру в развитых странах государственные долги драматически подскочили: в среднем с почти 35% от общего валового продукта начала 80-х годов до примерно 64% в 2008-м году.

В долги государство впутывается, когда оно получает кредиты у банков или выпускает государственные займы, которые продаются на финансовых рынках. То, что для государства долги, для финансовых капиталистов — государственные долговые квитанции. Но иначе, чем при покупке товара, когда стоимость обменивается на стоимость, при принятии кредита и при продаже государственных бумаг стоимость существует лишь единожды, собственно, в форме деньги, а не ещё один раз в форме бумаг; но бумаги сами могут быть снова проданы какому-нибудь третьему лицу. То же самое происходит при выпуске акций: деньги текут в предприятие, которое вкладывает их как капитал, в то время как акции живут своей независимой жизнью на бирже. Так, необходимым образом, возникает иллюзия, что ценные бумаги являют собой реальные ценности, и поэтому Маркс обозначает ту часть банковского капитала, который состоит из таких бумаг, как фиктивный капитал. В то время как цены на созданные в процессе производства товары зависят от застывшего в них рабочего времени, цена на ценные бумаги определяется ожидаемой прибылью и процентами. (2)

Но ценные бумаги — товары странные: они не портятся, владелец может держать их вечно. И так, например, номинальная цена акции определяется действительной ценой акцией на рынке. Появляются на рынке новые покупатели, то растёт не только цена продающихся акций, но и всех акций того же предприятия. Только так объясняется невероятный прирост индекса Dow Jones, который в 1980-м году лежал у отметки 1000, а в 2007-м — уже у 14000. Хотя цена одной акции, в конечном итоге, определяется ожидаемыми процентами и прибылями, она покупается не из-за этих прибылей, а потому растёт что её цена и на неё заключаются споры, что она будет расти и дальше. Массы лишнего капитала, ищущие прибыльных возможностей инвестиции, гонят цены ввысь. Вот только: если по причине недостаточной прибыльности дивидендов нет, происходит громадная волна продаж и ранняя номинальная цена оказывается мыльным пузырём. Фиктивный капитал обесценивается и уничтожается.

Государственные займы и акции составляют фундамент, на котором финансовые рынки стремительно развивались в последние годы: но не только они, но и всякая официальная или приватная справка о долге может быть продана, даже страховка, которая хотя и не гарантирует прибыли в будущем, но всё же обещает, если случится страховочный случай — например, неуплата долга. Ставки делаются на происшествия. Ставка может быть сделана и на то, что какие-то другие ставки между другими партнёрами будут выиграны или проиграны. На основании начального долгового документа можно заключить множество новых договоров, которые, в свою очередь, можно продавать как самостоятельные бумаги — это печально известные дериваты. Это называется инновациями финансовых продуктов. Чем больше в последние годы падали уровни прибылей, цикл за циклом, тем сильнее склонность, вкладывать избыточный капитал в эти новые «продукты» посредством удачных спекуляций. Победный марш дериватов становится явным, если осознать, что их номинальная цена выросла с 600 миллиардов долларов в 1986-м году до 17 биллионов долларов в 1999-м, а в 2007-м, в конце концов, достигла космической суммы в 500 биллионов, что соответствует 80-кратному размеру мирового валового продукта. В той же степени торговля сместилась и от простой выдачи кредитов: ссуда денег — всего лишь механизм, чтобы завладеть долговой бумагой, которая будет продана как можно быстрее и на основании чего снова возникают новые ценные бумаги, которые, в свою очередь, могут служить инвестициями.

И это причина того, что кризис недвижимости с США мог угрожать мировой финансовой системе коллапсом. В начале был кредит, который какой-нибудь банк предоставляет владельце квартиры. Если банк продаёт эту ипотеку дальше, ему всё равно, разорён владелец квартиры или нет. Ещё лучше: банк может заключить на случай неплатёжеспособности страховку и её также продать — при изобретении ценных бумаг фантазия не знает границ. Перепродажей банк зарабатывает новые деньги, которые он может затем предложить как кредит для новой ипотеки. Этой каруселью повышается число потенциальных владельцев домов, спрос на жильё и цены на недвижимость, так что старые ипотеки могут заменены на новые. Масштаб пузыря можно себе представить, что знать, что три четверти ипотек в США перепроданы дальше. Но как и курс акций, который в конечном итоге привязан к развитию предприятия, т. е. к действительному производству прибавочной стоимости, так и здесь: если изначальный долг не погашен, рано или поздно всё здание обрушится. Надёжное прибежище излишнего капитала в финансовой сфере оказывается столь же фиктивным, как и сделанная инвестиция. Какими бы дикими ни казались эти механизмы, сколь умопомрачительны суммы, которые вкладываются в подобные сделки: нужно противостоять всякому скандализированию финансового мира как мира безответственных «игроков», т. к. он естественным образом вырастает из системы накоплния капитала. Без системы кредитов нет капитализма. В кредите — способность денег служить капиталом и давать доход товаром; в дериватах, наоборот — кредит становится товаром. В этих формах происходит обособление создающего стоимость производства, эксплуатации трудящихся, к которым они, в конечном счёте, всегда остаются привязанными. Они делают весь процесс более эластичным, но они делают это лишь ценой его нарастающей нестабильности: чем больше он опирается на кредит, тем более уязвимым он становится.

Возросшая финанциализация капитала в последние десятилетия сопровождалась, поэтому, цепочкой кризисов — нефте-доллары из ориентированных на экспорт стран, отправившиеся в 70-е года в виде кредитов в Латинскую Америку, сгорели в кризисе долгов 1982/83 гг., т. к. капиталистическое развитие там остановилось на уровне ниже ожидаемого уровня; гигантские суммы капитала, утёкшие в 90-е годы в акции восхваляемой New Economy, были настигнуты в Dotcom-Crash 2001-го года, т. к. новые интернет-предприятия едва давали прибыль; и вот, наконец, кризис недвижимости в США с непредвиденными последствиями,. Все эти обвалы основываются на несоответствии между денежными массами, которым нужно оборачиваться, и выгодными возможностями их вложения, которые могут сделать это обращение реальностью.

Моральное возмущение по поводу гангстеров финансового мира и так называемого неолиберализма, который облегчил им их действия, не имеет оснований. Недавнему обвалу в банковском мире едва ли предшествовала неолиберальная политика Центрального Банка США, которая после Dotcom-Crash 2001-го года опустила проценты ради разгона конъюнктуры. Без обусловленной этим потребительской волны мировая экономика обвалилась бы ещё раньше. Со схлопыванием кредитной надстройки раскрывается жестокая реальность чрезмерной аккумуляции: недостаточная прибыльность общего капитала, чьё органическое построение вознеслось на исторически ранее не виданные высоты и постоянно упирается в рамки рынка. Как могут быть избегнуты муки и опасности глубокого экономического кризиса, который в любой момент может обернуться опасным общественным кризисом, без того, чтобы отказаться от срочно необходимой перестройки условий эксплуатации? Это — насущный вопрос, перед которым сегодня стоит правящий класс.

6.

Государство, к которому обращаются все взгляды, в свою очередь, ещё глубже погружается в кризис, чем больше пытается с ним совладать. Заоблачные суммы, которые были за одну ночь предоставлены финансовому миру прошлой осенью, частичная национализация банков и страховых компаний в начале кризиса утвердили иллюзию его суверенности. В действительности же, речь шла об отчаянных поступках без альтернативы, которые ни в коем случае не имели своей целью сделать богатых богаче или хотя бы сохранить их богатство, но должны были предотвратить коллапс системы, то самое «плавление ядра» финансовой системы, которое один из ведущих сотрудников IWF, по праву, обозначил как реальную угрозу. Всё же государствам удалось: плавления ядра не состоялось, произошла некоторая стабилизация в банковской отрасли. Но это спокойствие не только угрожает оказаться временным, остановка мировой финансовой системы могла быть предотвращена лишь ценой самого настоящего взрыва государственных долгов.

Ничто не описывает размах кризиса лучше того факта, что отдельные «противопожарные мероприятия» по спасению банков были далеко не единственными. Как только кризис охватил производственные секторы, государства приняли конъюнктурные программы и перешли к спасению предприятий. Начало положил Китай ещё осенью 2008-го года, затем — США, Германия и другие. В большинстве своём конъюнктурные программы опирались на классический deficit spending кейнсианского происхождения. Их описывает то, что всегда было верно для кейнсианства: гарантируется лишь резкий рост государственного долга, возможно, сопровождаемый значительной инфляцией. Краткосрочно государство может таким способом смягчить резкий упадок спроса, корни же экономического кризиса остаются нетронутыми.

Спасения предприятий даже «цементируют» чрезмерное накопление тем, что блокируют решение кризиса уничтожением капитала. Внутри правящих классов, соответственно, разгорелся спор между последними либералами и новыми поклонниками государственного вмешательства, освещающий центральную дилемму государства: если оно не препятствует обесцениванию, экономика терпит крах, безработица взлетает под небеса и возникает опасность общественных беспорядков. Если же оно, напротив, хочет смягчить крах, оно должно повсюду уничтожить неудачные предприятия, над которыми рынок уже произнёс свой приговор. Есть только такой выбор: наблюдать за разрушительным действием закона стоимости или противостоять ему произвольными решениями правительства, которое тут спасает одно предприятие от гибели, а там оставляет другое на произвол судьбы. Торг и ссоры между государственными мыжами, предпринимателями, советами предприятий и даже работниками, которые, подгоняемые элементарным страхом за своё существование, тоже надеются на спасительные государственные деньги, дают представление о том, какая центрифугальная энергия может быть выпущена на волю в случае обострения кризиса. Ещё один раз буржуазное общество показывает свою готовность расколоться на соперничающие кланы и перейти к войне всех против всех. Воззвания к общественному сознанию становятся тем громче, чем яснее становится, что дальнейшее существование фальшивого целого будет требовать значительных жертв со стороны трудящихся и обострит всеобщую конкуренцию. Венгрия показывает, куда может привести эта дорожка: резкий крах экономики, оставивший от празднуемого как доказательство удачной пост-социалистической трансформации среднего класса ненамного больше, чем конкретно задолжавших владельцев недостроенных домов, вызвал к жизни движение фашиствующих мелких буржуа, озлобленных на евреев, цыган и, якобы, пестуемых государством лишних людей.

Подобная картина намечается и на международном уровне: ни следа мягкой пост-национальной «Empire» или чего-то наподобие, вместо этого — обычные национальные государства с соперничающими интересами. Многочисленные книги об отмирании по причине глобализации национального государства обесцениваются до Junk Bonds левого академизма. Чтобы избежать опасности государственного банкрота, которая уже давно витает в воздухе не только в зонах голода Третьего Мира: некоторые государства Европейского Союза пошатнулись уже в начале кризиса, и были спасены методом, известным до сих пор лишь из Латинской Америки, Африки и Азии — кредитами МВФ и соответствующими обязательствами. Члены ЕС, Венгрия и Латвия, смогли предотвратить государственное банкротство лишь благодаря миллиардной помощи от МВФ и ЕС, Румынию тоже пришлось поддержать миллиардными ссудами, которые были связаны с обязательствами заморозить зарплаты в общественном секторе и ограничить новые долги.

В то же время констатируется «проверка на прочность» Евро-зоны. Из-за общей валюты 16 государств Еврозоны не могут противостоять кризису посредством обесценивания собственной валюты, чем конкуренция переносится на государственные займы. Курсы греческих, ирландских, итальянских или испанских государственных займов обрушиваются, чтобы найти покупателя, государству нужно поднять на них проценты. Из этого развивается заколдованный круг: чем выше проценты, которые должно выплачивать государство, тем дороже конъюнктурные программы, например, что в свою очередь отягощает кризис, который и без того касается этих государств. Чтобы вырваться из этого заколдованного круга, эти государства инициировали общий европейский государственный займ — и вызвали этим негодование в государствах, у которых дела ещё идут хорошо.

И неприятный вопрос, какие предприятия нужно будет уничтожить, чтобы снова придать движение глобальному обращению капитала, обостряет интернациональную конкуренцию. Чем настойчивее государственные главы отрекаются от протекционизма на международных конференциях, тем более они следуют ему на практике. Что каждое государство имеет довольно двойственное отношение к свободной торговле, якобы абсолютное освобождение мирового рынка на самом деле пронизано бесчисленными предписаниями, таможнями и субсидиями — это нормальный ход дел. Во время же кризиса эта конкуренция становится куда более драматичной, т. к. речь больше не идёт о большей или меньшей прибыли, но о выживании стратегически важных предприятий и даже целых отраслей промышленности на соответственных государственных территориях: выживет ли европейское производство полупроводников или гонку выиграют азиаты? Каким автомобильным концернам придётся погибнуть, чтобы спасти глобальную автомобильную промышленность? Случай с Опелем демонстрирует борьбу конкурирующих национальных интересов почти как в книжке с картинками: сначала речь шла о том, вычленить предприятие из материнского американского концерна Gеneral Motors и найти «европейское решение», причём смотрели очень тщательно, чтобы ни один цент из немецких налогов не утёк в Детройт. Но «европейское решение» вскоре оказалось обманчивым: едва план спасения лёг на стол, Бельгия и Великобритания высказали опасения, что они окажутся в проигрыше относительно Германии. В то же время поиск подходящего инвестора сопровождался вполне обоснованными страхами, что предполагаемый спаситель в случае опасности нанесёт предприятию смертельный удар: может быть Fiat только хочет получить деньги от немецкого государства, чтобы усилить свои заводы за счёт немецких? Может быть, Magna только и думает, как бы добраться до продвинутых технологий и перенести производство на территории своих российских дочерних фирм? Новое кризисное кейнсианство является чисто национальным предприятием, чья опасность заключается в той возможности, что трудящиеся группируются за интересами государственных и предпринимательских интересов. Предписания «buy american» американского конъюнктурного пакета быстро нашли отклик в рядах профсоюзов США, которые пытаются спасти свою промышленность за счёт зарубежной конкуренции, продвигаемый британской верхушкой лозунг «british jobs for british workers» был подхвачен спонтанными демонстрациями британских рабочих, к счастью, не без возражений, а традиционно близкие государству профсоюзы и без того постоянно ликуют, когда правительство противопоставляет немецкую «социальную рыночную экономику» англо-саксонскому «хищническому капитализму».

7.

Национальная мобилизация оказывается всё важнее, т. к. новый этатизм принесёт массам большую «социальную справедливость» лишь в левацких фантазиях. Никогда за этим лозунгом не скрывалось что-то кроме фетишистского представления о справедливом уравновешивании интересов капитала и трудящихся, но в определённые исторические фазы ему способствовал опыт широких слоёв рабочего класса, принимавших участие в развитии капитала: рабочий день становился короче, зарплаты повышались, расширялись социальные страхования. Если в американском конъюнктурном пакете несколько миллиардов долларов предусматриваются для медицинского обеспечения, квалификационных мероприятий и рынков продуктов питания, или в Германии выделяются значительные суммы для увеличения выплат для краткосрочно занятых, речь идёт не о ренессансе классической социал-демократической интеграции трудящихся, но всего лишь об упреждающей борьбе с восстаниями, которая, кстати, показывает сколь неуютно чувствуют себя государственные управляющие общего капитала пред лицом того, что может разразиться над их головами. Не исключено, что европейская социал-демократия снова попросит благополучных расплачиваться за получение симпатий пролетарских избирателей, а Attac всё же сможет отпраздновать введение налога Тобина. Но на картине будет доминировать кое-что иное: закрытия фабрик от Шенцзена до Детройта, миллионы новых безработных, спасение пострадавших предприятий посредством понижения зарплат и неоплачиваемый сверхурочный труд, а также, рано или поздно, курс жёсткой экономии, дабы расплатиться по свежим государственным долгам.

Левые утвердят общественный рок настолько, насколько они считают, что смогут направить поезд этатизма по пути их спасения. Именно сейчас, когда всеобщая неуверенность составляет не самую худшую почву для повстанческих намерений, тот самый Кейнс, который намеревался основать «антимарксисткий социализм», а в случае гражданской войны — стоять «на стороне образованной буржуазии», объявляется собратом Маркса по разуму, обратившиеся автономисты радуются «социально-экологическим инвестиционным программам», а на левых демонстрациях требуют «национализации банков».

Левое кейнсианство хочет справится с проблемой посредством «усиления покупательской способности масс». Оно не замечает, что противоречие между производством и реализацией стоимости логически неразрешимо и практически всегда разрешается в пользу непосредственной прибыли: «Каждый капиталист … желает себе рабочих других капиталистов как наиболее прилежных потребителей своего товара. Но отношения каждого капиталиста к своим рабочим — это вообще отношения между капиталом и трудом, сущностное отношение» (К. Маркс, «Наброски»). Т.к. нарастающие кризисные тенденции последних десятилетий совпадают со стагнацией и падением реальной заработной платы, история придаёт левому кейнсианству вид убедительности. Но для послевоенного бума верно: аккумуляция происходила не потому, что повышались зарплаты, а зарплаты повышались потому, что происходила аккумуляция. Если бы «усиление покупательской способности масс» было рецептом для бескризисного капитализма, в 1974 / 75-м не случилось бы столь крутого кризиса, т. к. волна классовой борьбы, начиная с 67 / 68-го годов, отразилась в значительных повышениях зарплат. Лево- кейнсианская попытка уговорить боссов на высокие зарплаты, они, якобы, в их собственном интересе, заканчивается глупостью — укреплением системы эксплуатации посредством повышения зарплат, что тут же сократит профитабельность, сократит производство и приведёт к падению спроса. Левые кейнсиане считают: что хорошо для рабочих, то хорошо и для капитала, и проповедуют во имя существующего лишь в их головах «общеэкономического разума» примирение между классами.

Ни чуть не лучше обстоят дела с требованием национализации или огосударствления предприятий. Это не только не предлагает ни какого освобождения от наёмного труда, даже обещание — избавить пролетаризованных от неприятностей при разрешении кризиса, ничем не гарантировано. Разница между государственными и частными предприятиями представляется в классовой борьбе как чисто тактический вопрос: когда занятые в государственном секторе борются против приватизации, которая зачастую означает увольнения, интенсификацию работы и больше ненадёжности, это что-то совершенно другое, чем объявлять перенятие предприятий государством освобождением или хотя бы переходной перспективой, ибо «вместо частного владельца фабрики и рядом с ним выступает не действующая по ту сторону капиталистических эксплуатационных и приказных структур, общеэкономическая сущность, но государственный владелец фабрики… Столь же мало может государство применить свой собственный капитал, свои собственные экономические предприятия для управления кризисом. Кризис касается и национализированных секторов производства… Так, именно в тех секторах, в которых государство развивает самостоятельную экономическую деятельность, утверждается не независимость политики, но владычество (и тотальность) капиталистического отношения. Это проявляется прежде всего в отраслях промышленности, которые очевидно находятся в отношениях рыночной конкуренции, к примеру, в автомобильной промышленности» (Йоханнес Аньоли, «Государство капитала»). Даже переведённый в государственную собственность, например, концерн Опель должен был бы утверждаться на безжалостном мировом рынке. На место соревнующихся частных капиталов заступили бы соревнующиеся государственные капиталы, и рано или поздно, один из них вытянул бы кроткую соломинку — не говоря уже о дополнительном импульсе, который получила бы актуальная тенденция национализма.

Это ничего не меняет и помогает лишь избавиться от резкого запаха государственного социализма, когда вместо огосударствления требуют обобществления. Либо речь идёт — рекламная индустрия передаёт привет — о всего лишь другом названии того же явления, дополненного скромными требованиями «демократического контроля» и «экономической демократии». Либо имеются в виду перенятия коллективами, при которых труженики всего лишь становятся своими собственными капиталистами, которым, как и любым другим, придётся выстоять в конкуренции. В действительности же, левые неприятно соответствуют духу времени: в Америке автомобильный профсоюз UAW выступает совладельцем Крайслера и General Motors, в Германии рабочие Опеля должны в будущем стать совладельцами предприятия. Тяжкий отраслевой кризис не допускает хотя бы улучшений для трудящихся: на всех трёх предприятиях запланированы сокращения и урезания зарплат, которые теперь будет ещё легче провести. Логика капитала триумфирует независимо от отношений собственности и таким образом показывает, что обобществление может быть мыслимо лишь как упразднение товарного производства. И наоборот, левацкое пропагандирование иллюзорных альтернатив укрепляет фетишистский мираж естественности капиталистических отношений.

8.

Лозунг «Мы не будем платить за ваш кризис» является, с одной стороны, выражением нежелания приносить дальнейшие жертвы для выздоровления капитализма. Он, с другой стороны, является иллюзорным, т. к. нет кризиса капитала, который в то же время не был бы кризисом наёмного труда. «Их» кризис — всегда «наш», ибо «мы» и «они» не живём на разных планетах, но составляем полюса одного общественного отношения. Лозунг смягчает положение тем, что сводит кризис к чистому финансовому кризису, и создаёт видимость, что речь идёт о вопросе, кто в конце будет расплачиваться по счетам: «спекулянты» или «мы».

Но чем дольше длится кризис, тем яснее становится, что не может быть капиталистического выхода только лишь за счёт социальных услуг и зарплат, ибо производство ради прибыли может быть снова запущено, лишь когда более интенсивное выжимание сверхурочного труда восстановит рентабельность общего капитала. Если эксплуатируемые не хотят «платить за кризис», то это происходит в убыток капиталу и подразумевает обострение кризиса. В ней же опирающиеся на потребительную стоимость интересы пролетариев и опирающиеся на обменную стоимость интересы капитала угрожают разойтись непосредственно. Более того, реальное чудо товара — быть как потребительной ценностью, так и носителем обменной стоимости, на чём основывается в бескризисные времена функционирование рынков, накопление капитала и самовоспроизведство общества, во время кризиса становится кошмаром: по причине недостаточной возможности обращения капитал оставляет средства производства, как и рабочую силу неиспользованной, а недостаток обменной ценности в карманах пролетаризованных восстаёт, подобно непреодолимому барьеру между их потребностями и реально существующими потребительскими стоимостями. То, что условия жизни ухудшаются не потому, что в обществе нечего потреблять, но наоборот, потому что было произведено слишком много богатства в форме товара, чтобы это богатство снова обратить в капитал — реальный абсурд.

Возьмём, к примеру, воздействие кризиса на сектор недвижимости в США: массивная волна принудительных выселений из домов означает, что возникает нужда в квартирах без недостатка в них. Как потребность, так и средство к его удовлетворению наличествуют. Условия жизни для многих тысяч людей драматически ухудшились, не потому что дома растворились в нирване, а потому что не было уплачено по кредитам, т. е. по причине основанной на деньгах экономической системы. Тут человеческая иррациональность системы становится видна всем.

Возьмём пенсионные фонды значительной части северо-американских рабочих: они означают, что зависимые от зарплаты как никогда прикованы к судьбе капитала. Чем меньше государство гарантирует воспроизводство всего рабочего класса, тем более зависимым он становится от новых форм частного финансирования. В 1992-м году такие пенсионные фонды управляли пятью миллиардами долларов, сегодня это почти 30 миллиардов, что всё-таки соответствует половине мирового валового продукта. Финансовый кризис означает теперь для бесчисленных рабочих, что их сбережения на будущее исчезли. Но лишь на основании частной собственности сбережения и долги вообще имеют «смысл» для разделения будущего общественного богатства. С точки зрения общественного богатства, эти понятия оказываются довольно бессмысленными, если только сегодня не будет производиться слишком много продуктов питания за счёт более позднего производства, или наоборот. Золото, монета евро или долговой документ: деньги практически не обладают непосредственной полезностью (вот только как пломба для зуба, жетон для автомата или плохая туалетная бумага), если их не обменивать на товары. И эти уже произведённые товары общество, обычно, не может «сэкономить», т. к. они зачастую портятся. Если их сегодня не употребить, в будущем их тоже нельзя будет потребить, так что придётся производить их ещё раз. Долги, смотря с общественной точки зрения, могут существовать ещё меньше, т. к. продукт, который будет произведён лишь завтра, не может быть потреблён сегодня. Иначе говоря: это общественное извращение, когда уровень жизни будущих пенсионеров зависит не от производимого в будущем богатства, но о того, сколько они сегодня сберегают и как они сбережённое вкладывают.

Возьмём увольнения и краткосрочную работу (Kurzarbeit). Они могли бы быть для каждого и каждой возможностью, наконец-то, получить больше свободного времени, чтобы заниматься своими делами. К сожалению, при этом, при сегодняшних общественных отношениях, сокращаются и доходы «привилегированных». Они должны отказываться от каких-то продуктов питания, ткани и выпивки, не потому что мало продуктов питания, ткани или выпивки, а потому что было продано мало автомобилей или «финансовых продуктов».

Это безумный мир, в котором слишком много производства в одной отрасли приводит к сокращению общественного потребления продуктов других отраслей. Вместо того, чтобы распределить сократившееся необходимое рабочее время внутри общества так, чтобы каждому (и каждой) приходилось меньше вкалывать, но не был бы вынужден к отказу от потребления, растёт нищета, т. к. был произведён избыток материальных продуктов. Но теперь и нужные (продукты питания, ткань или выпивка) продукты производятся меньше, т. к. они не продаются. Критерием для отката производства является не потребность человечества, но расчёт профитабельности отдельных предприятий.

Эта абсурдность выражается и в том противоречии, что, с одной стороны, повсюду слышно, мол, кризис наступил, т. к. «мы все» вроде бы «жили слишком шикарно», а с другой стороны, отовсюду слышно, что лишь «усиление спроса» может спасти от кризиса. Чем больше раскрывается эта абсурдность и проникает в головы людей, тем вероятнее становится возможность, что отчаяние и недоверие к существующим отношениям перельются в представление об обществе, которое основано не на обмене и конкуренции, но на осознанном совместном решении касательно производства и распределения.

9.

Во всё более многчисленных местах зависящие от зарплаты восстают против судьбы, которая грозит им пред лицом великой катастрофы: протестами в Исландии и Латвии против драматических сокращений зарплат в общественных службах, «босснэпингом» и угрозами взорвать фабрики во Франции, стачками в Англии, широкими протестами в Болгарии (которые, кстати, были довольно путанными и включали в себя даже полицейских), успешной борьбой за повышение зарплат и понижение цен в Гваделупе, в Южной Корее захватываются фабрики, в текстильной промышленности Бангладеша идёт социальная война. Но до сих пор нет знаков того, что из этих конфликтов вышелушится перспектива иного общества, и зачастую сражающиеся прижаты спиной к стене: закрытие заводов столь же неизбежно, как и сокращение социального страхования, так что трудящиеся могут лишь ставить палки в колёса разрешению кризиса, тем что они завышают стоимость закрытия лишних заводов и предотвращают приведение в порядок государственного бюджета. Левые радикалы часто заклинают некое магическое «объединение» несвязанных спонтанных конфликтов и надеются, что, как только начнётся буза, всё остальное как-то уладится само собой. Но если тут и там летят камни и происходят столкновения с государственной властью, это ещё ничего не меняет в угнетающей бесперспективности. Воинственные конфликты прерывают повседневность, шестерёнки капитала останавливаются и открывается возможность начать что-то новое. То, что этот шанс остаётся неиспользованным, — вина полной абстрактности, которой овеяно сегодня представление о бесклассовом обществе.

В этом заключается отличие от времени Великой Депрессии после 1929-го, которое кажется куда более значительным, чем вопрос, какой из обоих кризисов окажется в конечном итоге более глубоким. Для главных течений старого рабочего движения ответ открыто лежал на ладони: «анархии рынка» и следующим из неё кризисам противопоставлялся спланированный порядок рабочего государства. В действительности, российский государственный капитализм смог именно в 1930-х годах добиться большой популярности вплоть до некогда либеральных кругов, т. к. жестокость сталинского кнута показывала привлекательные успехи в развитии, в то время как на свободном Западе производство схлопнулось, а очереди перед биржами труда становились всё длиннее и длиннее. От этой жуткой иллюзорной альтернативы мы сегодня всё-таки избавились, хотя, как было показано выше, левацкая вера в государство снова расцветает на фоне кризиса. И для радикальных течений старого рабочего движения, которые после короткого расцвета ранних 20-х годов к началу кризиса фатальным образом маргинализовались, ответ лежал на ладони: в выраженном отрицании государственно- капиталистической альтернативы с проблемой должны были справиться советы. Вместо того, чтобы захватить государственную власть, нужно было обратить власть производителей снизу против актуального порядка. В цитированной в начале статье IWW от 1933-го года говорилось: «Фабричная организация, промышленный профсоюз, классовая организация одновременно является и организацией будущего общества. Так, в IWW цель и тактика представляют собой тотальность. Их организационное строение уже является структурой нового общества в оболочке старого». В этих словах классический рэте-коммунизм нашёл своё эхо, идейно продолжившее движение советов 1917-го года: власть класса казалась утверждённой в непосредственном производственном процессе, бесклассовое общество могло быть мыслимо как продолжение ведущих повседневную борьбу органов, производство в его актуальном виде, очевидно, должно было лишь перейти под управление рабочих.

Кажется, что эта нить между производственной властью и переворотом общественных отношений сегодня порвана, и мы подверглись бы оправданным насмешкам, если бы призвали к созданию рабочих советов. Общественный рабочий всё менее сконцентрирован на крупных предприятиях, рабочая сила рассеяна более, чем когда-либо, и встроена в глобальное разделение труда исторически невиданной переплетённости. Гигантская часть мирового пролетариата остаётся в то же время исключённой из производства, а широкие движения всё чаще создаются вне предприятий, чем в них. Да и производство бесполезного в позднем капитализме всё менее приглашает идентифицировать себя со своим трудом, чтобы его хотелось продолжить в иных условиях: «Успешная революция сегодня разрушила бы больше предприятий, чем перевела бы под рабочий контроль» (Лорен Голднер). Встаёт вопрос, не является ли лозунг «Вся власть советам!», бывший для большинства радикалов 1968-го года ещё обязательным, при этих условиях остаётся, в конечном итоге, лишь беспомощной ностальгией, а советы 1956-го в Венгрии или 1979-го в Иране были, возможно, последними искрами перспективы освобождения, чьё время уже давно истекло.

Вероятно, ответ звучит как «Да и Нет». Да, поскольку названные исторические изменения действительно заставляют усомниться в революции как в успешном ремейке коренящегося, прежде всего, на фабриках движения советов, которому нужно всего лишь избавиться от боссов и обладающему на фабриках фундаментом нового общества. Нет, поскольку крупные пролетарские восстания постоянно образуют подобные советам формы, как это недавно показали восставшие в Греции, которые присвоили себе общественные здания, чтобы бросить вызов суверенитету государства своими автономными собраниями. Как место горизонтальной коммуникации между эксплуатируемыми, пытающимися преодолеть разделение на экономическую и политическую борьбу и практикующими «обратное приятие государства в общество» (Маркс), советы до сих пор не имеют альтернативы. Их актёры едва ли похожи на машущего молотом рабочего из Петроградского совета, разбивающего грубой мускульной силой свои цепи, если это когда-либо вообще было чем-то, кроме порождения пропагандистского китча. Глобальный класс пролетаризованных состоит сегодня из крошечных ядер производителей хай-тека, как и прежде — из классических фабричных рабочих, масс рабов сектора услуг и гигантского перенаселения; их схожесть, иными словами, сократилась до сухого критерия труда за зарплату, да и вообще стало столь сомнительным, что некоторые теоретики уже говорят о подчинённых классах во множественном числе. Что могла бы означать власть советов при условиях этого расщепления, была ли бы она вообще привязана к производству, известно лишь звёздам. Ясно видится только то, что никому не поможет по-быстрому отодвинуть вопрос преодоления в сторону, навесить на революцию и на освобождённое общество запрет на изображение, и обожествлять спонтанную борьбу, чьи цели остаются совершенно неопределёнными. Но и самое неопровержимое доказательство того, что господствующий способ производства создан на вред рабочим, остаётся незначительным, пока эти отношения считаются единственно возможными, и самые дикие стачки рано или поздно канут в серости рабочих будней, если коммунистическое присвоение производства останется в царстве благостных пожеланий и фраз. Короче, самый глубокий кризис не покончит с капиталистическими отношениями, если их преодоление снова не покажется на горизонте возможного.

В общественных конфликтах, которые в ближайшие годы станут куда острее, социально-революционный полюс сможет возникнуть лишь в отграничивании от всех лево-популистских кризисных диагнозов и требований: ни единого шанса стенаниям о неолиберализме, государственным иллюзиям, мантрам о покупательной способности; долой морализирующих о жадных менеджерах и рассуждающих о продуктивном и финансовом капитале; нет левому евро-патриотизму и антиамериканизму. Эта критика идеологии вполне может стать практической: яйца, полетевшие не так давно в махающего руками на трибуне Оскара Лафонтена во время антикризисной демонстрации во Франкфурте на Майне, были значительным контрастом в отношении к манёврам левых, считающих себя лишь потому внепарламентской оппозицией, потому что ещё не смогли заполучить места в списке Левой партии. Но лишь если такому социально-революционному полюсу в то же время удастся показать актуальный кризис чрезмерной аккумуляции как выражение фундаментального искажения — способа производства, в которой реальное производство богатства подчинено получению ценности — и прежде всего, освободить возможность упразднения этого состояния из его актуальной абстрактности, нищета может быть преодолена, которая заключается в том, что развитие капитала делает противоречие между потребительной и обменной ценностью всё более близким, в то время как его практическое разрешение пролетариатом кажется дикой мыслью. Хоркхаймер писал в 1940-м: «Модальности нового общества обнаружатся лишь в ходе изменения. Теоретическая концепция, которая должна, согласно её былым представителям, указывать путь к новому обществу, система советов, родилась из практики. Она восходит к 1871, 1905-м годам и другим событиям. Переворот имеет традицию, в чьём продолжении теория заинтересована». Зияющая пропасть перспективы преодоления не может быть закрыта копиями, которые горстка радикалов вынимает из письменного стола. Новое общество должно обозначиться в действии зависящих от зарплаты. Т.к. социал-революционеры зачастую сами являются пролетариями, они знают, как, чёрт побери, это тяжело сделать; и как бессмысленно на этом фоне звучит требование отмены товара и денег — и как необходим становится обмен опытом из классовых конфликтов. Их теория, с одной стороны, нечто большее, чем пассивное отражение практического движения, а собственно — мыслительный прорыв к ещё не существующему. В этом поле напряжения блуждают социал-революционеры, и пока они это осознают и не переходят слепо на тут или иную сторону противоречия, они, возможно, могут что-то сделать для того, чтобы социальные конфликты разгорелись до классовой борьбы и Commune обрела в них форму.

Перевод с немецкого.

Примечания:

(1) «В США рабочий класс (преимущественно чёрный) вызвал кризис тем, что отказался исполнять предписанную ему роль и связанный с ней расчёт». David Harvie, Das Mass eines Monsters, in Turbulence, 2008

(2) Если годовой доход составляет 10 евро, а процентная ставка 10%, цена соответствующих бумаг — 100 евро, если процентная ставка опускается на два процента, то цена поднимается до 500 евро, т. к. общий капитал в 500 евро при процентной ставке в 2% давал бы 10 евро. Та же цена была бы достигнута при той же ставке в 10%, если ожидаемая прибыль поднимается до 50 евро.

Литература:

Йоханнес Аньоли, «Государство капитала», 1995

Loren Goldner, «The Biggest „October Surprise“ of All: A World Capitalist Crash», 2008

Макс Хоркхаймер: «Авторитарное государство», 1981

Карл Маркс, «Очерки о критике политической экономии», 1857-58

Пол Маттик, «Маркс и Кейнс. Границы смешанной экономической системы» (ориг. 1969)

Пол Маттик, «Кризисы и кризисные теории», 1974

Пол Маттик Мл., «Ups and Downs: The economic crisis», 2009

Карл-Хайнц Рот, «Глобальный кризис — глобальная пролетаризация — контр-перспективы», 2008

Рон Ротбарт, «Экономический закон и классовая борьба», 1982

Sander, «Eine Krise des Werts», 2009