Create post
Theater and Dance

Постмодернизм на пяти квадратных метрах

olya lemza
Фото — Гоголь-Центр
Фото — Гоголь-Центр

Мне бесконечно жаль, что Кирилл Серебренников не был в Гоголь-Центре на премьере спектакля Филиппа Григорьяна «Маяковский. Трагедия», — по трем причинам. Мимо первой не пройти: в день премьеры домашний арест Серебренникова продлили до 19 апреля. И из–за этого, боюсь, про вторую и третью наверняка будут говорить меньше, если вообще будут. А зря. Во-первых, «Маяковский» оказался филигранно точным и предельно спорным завершением проекта «Звезда». А во-вторых, неожиданно откомментировал эстетику Гоголь-Центра, если не сказать — разорвал её.

«Звезду» Серебренников запускал ещё в мае 2016 года — спектаклем Максима Диденко «Пастернак. Сестра моя жизнь». Затем появились «Мандельштам. Век-волкодав» Антона Адасинского, «Ахматова. Поэма без героя» самого Серебренникова в соавторстве с Аллой Демидовой и «Кузмин. Форель разбивает лёд» Владислава Наставшева. Тогда, уже почти год назад, проект казался потрясающе цельным. Режиссёры придерживались единообразной политики: спектакль должен строиться как сплав творческого документа с биографией, ключевым визуальным элементом должна стать придуманная Галей Солодовниковой сцена в форме звезды, центральным конфликтом — трагические отношения поэта с советской властью или, если уж брать шире, с исторической ситуацией XX века. Последнее задавало серьёзную и даже патетическую интонацию — в чём, конечно, можно было прочитать политическое высказывание об актуальном, но лишь при большом желании. Скорее «Звезда» смотрелась герметичным проектом историко-культурной реконструкции с бесконечным уважением к исходному материалу, даже трепетом перед ним. Этот трепет, надо сказать, имплицитно присутствует и в других спектаклях Серебренникова, но здесь наконец обретает максимально внятную и неироническую форму выражения. Иначе говоря, трудно представить себе человека, который уходит с любого из спектаклей «Звезды» из–за издевательства над любимым и великим поэтом. Скорее — сливается с режиссёрами в потоке патетического восхваления.

Всё это выглядело крайне органично в проекте о модернистской культуре. До «Маяковского» мне не приходило в голову рассматривать «Звезду» именно как концентрат модернизма с его накалом страстей и неироничной спиритуальностью, но на фоне спектакля Григорьяна такой ход очевиден. «Маяковский. Трагедия» — это расписной, образцовый постмодернизм. Всё сценическое действие здесь находится в состоянии перманентной неустойчивости: ужас, кровь и натуралистичное мясо разряжаются в цирк уродов, сериальный саспенс сменяется музыкой из российских телепередач. Даже — извините! — аллюзия на Роберта Уилсона, оказывается, может одновременно отсылать к висящей по всей Москве рекламе «иммерсивных шоу».

По предыдущему опыту сразу хочется предположить, что такой подход вырастает из текста. За основу своего спектакля Григорьян взял трагедию «Владимир Маяковский», написанную в 1913 году, малоизвестную, совсем небольшую — откровенно не тянущую на полтора часа сценического времени. Последнее, собственно, обозначается почти сразу. Первый акт — медленное чтение текста, почти нейтральное по интонации и не ролевое. За всех персонажей и даже за авторские ремарки отвечает Никита Кукушкин, и интенсивности его актерского присутствия оказывается достаточно, чтобы заполнить немаленький зал Гоголь-Центра. За зрительское внимание с Кукушкиным борется только нависающий над сценой экран: туда транслируется сам актёр, но с масками персонажей вместо лица и в окружении набора картинок. Они явно созданы специально под спектакль, но по стилистике напоминают эмоджи. Поначалу кажется, что на этом можно было бы остановиться: найден предельно минималистичный и оттого убедительный подход к поэзии Маяковского, про нетривиальную образность которого знают более-менее все. «Небритая щека площадей», «взмыленные шеи рек», «каменные руки мостов» — вот вам с ходу из текста, — а Григорьян просто берёт почти каждый из таких образов и рисует к нему иллюстрацию. Органичность существования Маяковского в ироничном эмоджи-стайл производит сильное впечатление, разделение экрана и сцены высвечивает заложенную в тексте проблематику автора и лирического (драматического?) субъекта — вот тебе и постмодернизм.

Фото — Гоголь-Центр
Фото — Гоголь-Центр

Это, конечно, спекуляция. Григорьян выбирает те образы, которые легко визуализируются и, что даже важнее, совершенно опускает присущую Маяковскому серьёзность в разговоре об абсурдном.

Господа!
Послушайте, —
я не могу!
Вам хорошо,
а мне с болью-то как? —

в первом акте эти слова не то чтобы проваливаются, но ставятся под сомнение. Григорьян работает не с Маяковским, взятым как целое, а с конкретным текстом, следуя тезису о «смерти автора», — и в самом этом подходе постмодерного больше, чем в Маяковском. Для «трагедии» же постмодерное — лишь один из вариантов реализации.

По счастью, Григорьян не просто отдаёт себе в этом отчёт, а проблематизирует саму возможность текста быть представленным. Проговариваемый ещё несколько раз, уже в других сценических реалиях, «Владимир Маяковский» становится здесь «выставочным объектом». Произносить текст значит не передавать его смысл и тем более — не инсценировать, а только привлекать внимание к самому факту существования трагедии «Владимир Маяковский» на сцене. Смысл же генерируется контрапунктом того нереализованного, что есть в тексте, и визуального, пластического, интонационного в спектакле. Точнее — в разных частях спектакля.

Фото — Гоголь-Центр
Фото — Гоголь-Центр

Второй акт — это уилсоноподобный музыкально-пластический этюд, сделанный неожиданно хорошо для российской сцены — хореография Анны Абалихиной не провоцирует никакого чувства неловкости. Как кажется сначала, этюд разворачивается в воображении Архитектора, персонажа Максима Виторгана, альтер-эго Поэта. Но высокоэстетичные формальные движения начинают напоминать порнографические, а потом и вовсе первую сцену из «Оргии толерантности» Яна Фабра (такой вот Роберт Уилсон!). Крупным планом взятые глаза Архитектора на экране, похоже, смотрят на другой экран, компьютерный, и в воображении персонажа смешиваются высокое искусство и порнография. В конечном итоге глаза уступают место слову «иммерсивный» и следующей рекламе театрально-ледового шоу, дискредитируя обе версии. Текст Маяковского в этой части вмонтирован в музыку, пропущен через множество саунд-эффектов, едва уловим — видимо, тоже звучит в воображении Архитектора/Поэта.

Третий акт производит, пожалуй, самое странное впечатление; в то же время, именно такого и ждёшь от Григорьяна. В углублении сцены выстроена натуралистичная декорация — фойе поликлиники, — и населена совершенно сюрреалистичными персонажами. Воображение Гали Солодовниковой, здесь — художницы по костюмам, производит огромного фиолетового толстяка, синего великана без головы, окровавленного буратино — список можно продолжать. Все они, вместе с Архитектором, ходят и патетично произносят текст трагедии «Владимир Маяковский». В сознании постоянного зрителя Гоголь-Центра, думается, такое не может не соотнестись с финальной сценой «Маленьких трагедий», да и вообще с эстетикой Серебренникова, который ведь только и делает, что работает с абсурдностью российских реалий с помощью подобных средств. Он, правда, обычно всё же остаётся куда ближе к натурализму, не позволяя воображению ускакать к фиолетовым и синим монстрам. Из–за их присутствия напрашивается другая параллель: предыдущий крупный спектакль Григорьяна, «Тартюф» в Электротеатре, заканчивался похожим парадом уродов. Если даже не более радикальным: здесь всё фантасмагорически-условно, а вот в «Тартюфе» актёры в буквальном смысле вешали друг другу лапшу — доширак — на уши. Между «Тартюфом» и «Маяковским» вообще много занятных пересечений: есть точечные, вроде мотива ямы, из которой появляется то Тартюф-абсолютное зло, то персонаж Кукушкина, есть и структурные параллели — в обоих спектаклях монотонное чтение текста разряжается в постмодернистский балаган. Но главным объединяющим фактором становится проблематика — как кажется мне, центральным в обоих случаях является вопрос о релевантности художественного высказывания как такового.

Фото — Гоголь-Центр
Фото — Гоголь-Центр

Этот вопрос, правда, возникает скорее в сознании зрителя, чем в авторском. По этому и предыдущим спектакля Григорьяна, той же «Женитьбе», очевидно, что формально-визуальная сторона дела режиссёра интересует ощутимо сильнее, чем вербальная. К производству художественного смысла Григорьян относится с большой (само)иронией, но отсюда смысл и вырастает. Прекрасные декорации, пластический этюд, поставленное актёрское чтение, — всё это выточенное искусство ставится под большой вопрос, как только появляется шутка про иммерсивный театр. Тогда же ставится под вопрос и поэзия Маяковского — а может быть, и вообще в троекратном повторении с демонстрацией её прогибаемости, возможности стать сценарием для чего угодно. Ставится под вопрос сама фигура художника в образе довольно истерического и местами сомнительного Архитектора. Но, что принципиально важно, именно ставится под вопрос, а не отрицается: не отменишь же, например, трагический финал.

Эта пограничность смысла превращает «Маяковского» в крайне мощную работу — пусть даже возникает, вероятно, не в результате сознательного решения Григорьяна, а просто как отпечаток его мышления. Задаёт масштаба и контекст «Звезды»: «Маяковский» оказывается проблематизацией не только самого себя, но и предыдущих четырёх спектаклей. Правда, некоторую часть публики такой исход проекта режет по живому: люди уходят. В обнулении доброжелательного посыла «Звезды» есть от чего расстраиваться: современный театр снова отпугивает от себя значительную часть зрителей. И кажется весьма сомнительным, что Серебренников одобрил бы этот ход. Бесконечно жаль, что он не видел спектакль.

Впрочем, польза от просмотра была бы не только в возможной коррекции в пользу зрительской доброжелательности. Самому Серебренникову стоило бы увидеть «Маяковского» именно в показанной 15-ого и 16-ого января версии. Потому что технически спектакль, конечно, сделан ощутимо сильнее, чем многое из идущего на сцене Гоголь-Центра, — но притом задаёт себе вопрос о своей состоятельности как высказывания, в которой здесь обычно не сомневаются. Остаётся надеяться, что Серебренников всё же посмотрит «Маяковского» — хотелось бы, чтобы как можно раньше, — и новый этап собственного творчества начнёт, учтя в том числе и опыт Григорьяна.

https://t.me/postpostdrama

Subscribe to our channel in Telegram to read the best materials of the platform and be aware of everything that happens on syg.ma
olya lemza

Author

Building solidarity beyond borders. Everybody can contribute

Syg.ma is a community-run multilingual media platform and translocal archive.
Since 2014, researchers, artists, collectives, and cultural institutions have been publishing their work here

About