В «Мемуарах нервнобольного» Даниеля Шребера есть фраза, которая особым образом захватывает внимание, несмотря на кажущуюся логичность и очевидность высказываемого: «Бог контактирует только с мертвыми». Да, у мертвых всегда были привилегированные отношения с Всевышним, здесь автор нам ничего нового, казалось бы, не рассказывает. Однако эта категоричность вызывает легкий зуд любопытства и желания истолковать. Только ли это привилегированность мертвых или, может, ограниченность самого Всемогущего? Объяснения предлагаются разные: говорят о «самодостаточности» шреберовского Бога — живые ему попросту не нужны, о его «воображаемости» — зеркальные отношения маленьких мертвецов, не обходится, естественно, и без обращения к детству самого автора — авторитарный и садистичный отец, которому живость своих (и чужих) детей вовсе не нужна, только мертвенное подчинение. Во всех этих объяснениях остается огорчительно (для любого лаканиста, наверное) затушевано измерение коммуникации. Качественно иную точку зрения предлагает Шарль Мельман в своем годовом семинаре, посвященном Шреберу («Returning to Schreber»). Точка зрения эта, распутываясь как клубок, прочерчивает длинную траекторию, не ограничивая свой потенциал, затрагивая, в числе прочего, проблему преподавания. Приведу несколько пассажей:

«… чем лучше конституировано знание, тем в большей степени субъект будет форклюзирован, исчезающ, тем явственнее я буду обнаруживать этого субъекта, который не просит ничего […], кроме того, чтобы найти блаженство в Другом. То есть, в ком-то, кто скажет ему, что они оба говорят на одном языке, они оба говорят то, что нужно сказать. Это и есть блаженство, ликование…».

Такое вдохновение, однако, можно рассматривать с позиции защиты от фундаментальной дилеммы (либо Он, либо Я). Найдя опору (фиксированную точку) в Другом, субъект становится его глашатаем, провозвестником (пророком или, например, патриотом), и таким образом, их фиксированные точки идут рука об руку.

Является ли данная дилемма психотичной по своей сути (что объяснило бы шреберовскую зацикленность на ней), либо имеет более широкое распространение? В психозе означающее вводится в измерении голоса (в тексте Шребера «голоса», с ним говорящие, встречаются на каждом шагу). Если к означающему не прислушиваются, оно слышится. Таков, по мнению Мельмана, чудесный (marvellous) эффект означающего в случае психоза (здесь отсылка к знаменитым «чудесам», о которых писал Шребер).

Описывая эффекты означающего в случае невроза, Мельман прибегает к двум другим эпитетам, как ни странно гораздо менее приятным — «отупляющие» (stupefying) и «чудовищные» (atrocious).

«… есть определенное число говорящих существ (parlêtres), которые, в некотором смысле, отказываются от функции репрезентации, а именно, отказываются заботиться о том, чтобы заслуживать быть репрезентацией; они делегируют эту власть некоему идеалу, поддерживающему для них эту фиксированную точку, и занимаются тем, что работают во славу его. Один из значительных симптомов невроза состоит в том, чтобы запретить себе приобщиться к праву фигурировать в мире репрезентаций, поскольку это значило бы ввести в этот предположительно совершенный мир ущербный образ, который в то же время, как сказал бы Шребер, подверг бы опасности мировой порядок […] Здесь вполне можно вспомнить, не говоря уже обо всех студентах, которым никогда не удается закончить свои диссертации, всех тех, кто отказывается если не от сексуальной жизни, то, по крайней мере, от супружеской, отталкиваясь от данного суждения о том, что заняв место, они совершат преступление против мирового порядка».

Здесь от чудовищных и отупляющих эффектов означающего мы переходим к субъекту как к тому, кто сам является эффектом означающего, причем эффектом ничуть не менее неприятным, а именно «паразитарным». Это Мельман демонстрирует на примере вопроса преподавания. Идеал преподавания, которым мы располагаем — это способность к повторению полученного знания. Соответственно, хороший преподаватель должен быть способен повторять знание, преподнесенное ему другими авторитетными лицами. В этом смысле, вмешательство субъекта, которому это знание преподают, можно воспринимать как нечто паразитарное, дефектное. Следовательно, субъект должен заткнуться.

Мельман «цитирует» Фрейда и Лакана в связи с их отношением к своему учению:

«Послушайте, чего я прошу от своих учеников, так это повторять сказанное мной. Так, в то, что я сказал, я могу в итоге вносить (или критиковать) дополнения, которые они хотели или пытались сделать, но то, чего я хочу, это чтобы они доверяли тому, что я сказал. Так, по крайней мере, человек будет знать, что находится в поле психоанализа».

Это может казаться странным, поскольку идеал психоанализа часто представляется этаким свободомыслием, далеким от простой руминации полученного знания, предполагается, что ученики могут свободно выражать свои мысли. Однако, оказывается, что все далеко не так просто, поскольку субъект конститутивно уже обречен на повторение, являясь вовсе не автором, а лишь эффектом означающего. И, следовательно, любые (преждевременные?) попытки вставить свое слово, не желая быть форклюзированным, затухающим, будут представляться в образе ‘большого открытого рта, который протестует: «Нет, хватит! А как же я, как же я, как же я!’».

В этом смысле, само рождение психоанализа не обошлось без изначального затухания субъекта (Фрейда) — он в буквальном смысле заткнулся, когда пожелала говорить сама Истеричка. И только потом начал утверждать свое знание, свою «уверенность» (certainties), передавая ее дальше своим ученикам и пациентам. Здесь на ум приходят уверенность и преемственность, о которых говорит Лакана в конце XXIII семинара в связи с отцовским словом и измерением голоса. Нечто переходит через слово от отца к сыну, кроме того, оказывая свое влияние и на мать. Оставляя открытой проблему преждевременности, с одной стороны, и невозможности, с другой, участия субъекта в производстве знания, я хочу вернуться к мертвым (описав, таким образом, нечто вроде полного круга) а именно, к «Мертвым» Джойса, на которых ссылается в вышеуказанном месте Лакан, говоря о внимательном слушании (certain listening), символом которого выступает в данном случае жена героя.

«Почти на самом верху, тоже в тени, стояла женщина. Он не видел ее лица, но мог различить терракотовые и желто-розовые полосы на юбке, казавшиеся в полутьме черными и белыми. Это была его жена. Она облокотилась о перила, прислушиваясь к чему-то. Габриела удивила ее неподвижность, и он напряг слух, стараясь услышать то, что слушала она. Но он мало что мог услышать: кроме смеха и шума спорящих голосов на пороге — несколько аккордов на рояле, несколько нот, пропетых мужским голосом.

Он неподвижно стоял в полутьме, стараясь уловить мелодию, которую пел голос, и глядя на свою жену. В ее позе были грация и тайна, словно бы она была символом чего-то. Он спросил себя, символом чего была эта женщина, стоящая во мраке лестницы, прислушиваясь к далекой музыке».