В прошлом году у писателя, музыканта, исследователя модернистской литературы Анатолия Рясова вышло две книги. «Едва слышный гул. Введение в философию звука» (НЛО, 2021) является первым русскоязычным исследованием, в котором опыт вслушивания и слышимого, наконец, удостаивается глубокого философского анализа. В одной из глав этой книги, обращаясь к связи между голосом, памятью и вымыслом, Рясов сравнивает опыты Марселя Пруста и Сэмюэля Беккета. «Оба автора указывают на проблематичность разделения памяти и вымысла, но если тексты Пруста обращены к надежде сотворить минувшие события заново, то Беккет исследует письмо как способ искажения того, что оно имело целью сохранить» [1]. Читатель, интересующийся литературным модернизмом, вряд ли может пройти мимо подобных замечаний, а потому, вероятно, захочет если не продолжения заявленных суждений, то, как минимум, их продления в виде эха. Таким акустическим эффектом, принявшим форму иного исследования, можно считать вторую книгу Рясова, вышедшую через несколько месяцев после «Едва слышного гула» — «Беккет: путь вычитания» (Jaromír Hladík press, 2021). Нижеследующие заметки — попытка прояснить, почему этот текст о классике литературы ХХ века является не только замечательнымм введение в творчество писателя, но и важным уклонением от многочисленных клише, налипших за прошедшие годы на имя Сэмюэля Беккета.

В эссе «Беккет и Пруст» Уильям Берроуз делится воспоминаниями от встречи с Сэмюэлем Беккетом, которую для него, С. Сонтаг и А. Гинзберга организовал издатель Джон Колдер. Берроуз сопровождает свой рассказ сравнениями с опытом чтения «Поисков утраченного времени», прямолинейно, порой грубо, проводя различие между двумя ведущими фигурами литературного модернизма разных поколений. Вежливость и тактичность Беккета, которые он проявил в общении, были восприняты Берроузом как симптом отстраненности и безразличия, что резко контрастирует с письмом Пруста, перенасыщенным самыми разными эмоциями, страхами, влечениями. Для Берроуза несомненный снобизм Пруста выдает в нем живого человека, тогда как «Беккет в буквальном смысле бесчеловечен» [2]. Не скрывая, что симпатии у него на стороне француза, и не скупясь на резкие суждения в отношении автора «В ожидании Годо», Берроуз заканчивает свой текст жестким и удивляющим приговором.

«Беккет перекрывает доступ к целым областям человеческого опыта. Они его просто не интересуют. Как с тем нашим берлинским визитом. Он был педантично вежлив; как посетители, мы совершенно его не раздражали, да и он не давал нам ни малейшего повода для недовольства. Однако было ясно, что посетители его совершенно не интересуют. Было ясно, что ни малейшего желания увидеть кого-либо из нас у него совершенно не было. Можно представить, как он с безразличием отворачивается от инопланетянина» [3].

Какой бы сомнительной не была оценка Берроуза (а представляется, что она ошибочна; трудно представить, чтобы писатель, безразличный к окружающим его людям, тратил бы время на общение с актёрами, играющими его пьесы; чтобы такой автор оставил после себя эпистолярное наследие, только в опубликованном виде составившее 2500 писем), она предлагает образ, неожиданно помогающий понять Беккета и его место в современной литературе. Стоит лишь перевернуть суждение Берроуза, и всё словно встает на свои места. Трудно понять, как так случилось, что классик литературы ХХ века, лауреат нобелевской премии, создатель текстов, входящих в обязательную университетскую программу, как минимум, в русскоязычном пространстве видится фигурой если не маргинальной, то до некоторой степени неуместной и несвоевременной. Легко вообразить, как современный отечественный читатель с безразличием отворачивается от Беккета словно от инопланетянина (тиражи изредка выходящих его книг далеко не единственное, но убедительное тому доказательство). Совершенно иная ситуация «на Западе», где Беккет давно стал частью бесперебойной машины перепроизводства смыслов, источником бесконечных академических штудий. Однако и такой подход отнюдь представляется адекватной альтернативой российскому безразличию. Всеядное использование Беккета, когда через его книги можно говорить и писать практически обо всем, позволяет предположить, что уже сам Беккет оказался окружен инопланетянами, которые, не понимая, что делать с его текстами, устраивают вокруг них хоровод аналитических и маркетинговых аккламаций.

На этом фоне книга Анатолия Рясова «Беккет: путь вычитания» представляется важной попыткой предложить интеллектуальную биографию писателя, которая при этом не оказывается одной из форм предательства. Если продолжать инопланетные метафоры, то исследование Рясова — опыт приближения к инопланетянину, предельно далекий от попыток его присвоить, укротить, подвергнуть опытам, чтобы, упорядочив смыслы, приручить. Однажды сам Беккет в ответ на бесконечные вопросы, как следует понимать, возможно, самый известный его текст («В ожидании Годо»), сказал: «Эстрагон, Владимир, Поццо, Лаки, их время и пространство, — я смог немного узнать о них только благодаря тому, что держался подальше от потребности понять» [4]. Аналогично этому Рясов не ставит целью дотошно разъяснить творческий путь героя своей книги. Вместо этого он занимает по отношению к нему дистанцию, равноудаленную как от высокомерного взгляда исследователя, имеющего ответы на все вопросы и способного переварить любые формы письма, так и от восхищённого почитателя, падающего ниц перед кумиром и заходящегося в приступе нечленораздельного обожания.

Из вышесказанного не следует, что книга Рясова предлагает читателю странную головоломку, заигрывающую с энигматичностью текстов Беккета. Строгость мысли, внимание к деталям биографии, логически простроенные переходы от главы к главе, акцент на ключевых текстах, — всё это позволяет читать «Путь вычитания» как замечательное введение в Беккета, которое не перегружает фактами и их множественными интерпретациями, но дает целостную и полную картину даже тем, кто хорошо знаком с творчеством писателя. Однако и те, кто Беккета почти не знают, могут смело брать эту книгу в руки — в ней нет ни малейшего интеллектуального высокомерия. Рясову удается выстроить повествование так, что обозначая ключевые штрихи к портрету, он проговаривает их таким образом, что словно подвешивает, ставит их под вопрос. Просвещая читателя, он параллельно этому будто тайно приглушает яркость света смыслов, с которыми работает. Вместо уверенности знания, на выходе читатель может почувствовать растерянность неузнавания того пространства, о котором у него, возможно, было смутное представление. Рясов не обходит стороной «общие места», а, указывая на них, одновременно с этим обозначает их шаткость.

Так, например, Рясов начинает книгу с констатации того, что «художественная проза Беккета стала напрямую связываться многими исследователями с опытом Второй мировой войны» (25), в результате чего знаменитая «Трилогия» («Моллой», «Мэлон умирает», «Безымянный») многими читается в первую очередь как опыт распада, разложения человечности после трагических событий середины ХХ века. Не утверждая, что такая интерпретация является ошибочной, Рясов, показывает, что многие авторские интуиции, на которых строится такая модель интерпретации, были присущи беккетовскому письму еще до Войны. Но помимо хронологической нестыковки, которую легко обойти ссылками на «дар предвидения» «гения», не менее важно и то, что вся логика книги «Путь вычитания» свидетельствует: из Беккета исчезает нечто важное, если пытаться встроить его тексты в масштабные конструкции, придавливающие скелет мысли ирландского писателя к объемным историческим нарративам. То, что многими (особенно на факультетах филологии) воспринимается как повод поиграть с множественностью смыслов, открытостью текстов для утонченных толкований, в случае Беккета работает как механизм последовательного удаления от его письма — в этой вселенной сделать ставку на конвенциональное знание (в духе вульгарного уравнения: исторические катастрофы породили катастрофическую литературу) значит заранее проиграть.

«Аллюзии для Беккета — это осколки культуры, а не повод поиграть смыслами. Погоня за психоаналитическими, философскими, литературными источниками не исчерпывает этих текстов не по причине отсутствия разнообразных “прототипов”, но потому, что их поиск неизменно превращается в рисование воображаемой двери на глухой стене» (74).

Вместе с тем здесь важно не впасть и в противоположный соблазн, уклонившись от нищеты интерпретационных машин (в духе спутницы Берроуза на встрече с Беккетом — Сонтаг, которая в своем знаменитом эссе «Против интерпретации» предложила встать на путь «не герменевтики, а эротики искусства»). Путь вычитания Беккета не имеет ничего общего с инфантильным минимализмом, а представляет собой результат долгой и методичной работы умы. В частности, Рясов показывает, до какой степени ярлык «литературы абсурда», закрепившийся за Беккетом, мешает понять оригинальность его писательской стратегии. Для Беккета речь идет не о столкновении мира смыслов с вселенной пустоты и бессмыслицы. Вместо этого Беккет предлагает читателю маршрут намного более трудный для восприятия — признания, что между абсурдом и рациональностью граница не столь велика, как хочется себе вообразить.

«Большинство его персонажей одержимы параноидальной манией систематизации. В эпицентре хаоса они сохраняют необъяснимое желание сберечь хоть толику смысла. […] Это не просто ирония над картезианством, а еще и демонстрация рационального ядра, скрывающегося в основе абсурдного поступка. […] В большинстве случаев диалоги героев кажутся сумасшедшими именно потому, что они сконструированы по рациональным законам: безумное поведение обнаруживает строжайшую логику» (76, 77).

Учитывая роль разума в текстах Беккета, вопрос о месте писателя в контексте философской мысли ХХ века не видится праздным. И здесь Рясов предлагает не однозначный ответ, а лишь предостерегает от поспешных сближений, которые регулярно встречаются в исследовательской литературе. «Если вообще правомерно искать Беккету место в европейском философском дискурсе, то оно, скорее всего, будет располагаться на одинаковом расстоянии от деструкции Хайдеггера и деконструкции Деррида» (85). Можно ли подобрать для Беккета более точную философскую систему координат, например, через Гюнтера Андерса или Алена Бадью, — вопрос, который выходит за рамки книги Рясова, однако в ней обозначается возможный читательский маршрут.

***

Хорошо известно, что в определенный момент Беккет переключился с родного английского на французский, стремясь обрести равновесие в чужом для себя языковом пространстве. Уже в 1937 году, задолго до перехода на французский язык, Беккет констатировал: «мне все труднее, все нелепее писать на общепринятом английском. И все чаще мой собственный язык представляется мне завесой, которую необходимо прорвать» (56). Об успешности (если слово «успех» вообще применимо к Беккету, кредо которого, как известно, fail again, fail better) такого прорыва свидетельствует то обстоятельство, что после «французского паломничества» писатель все–таки вернулся в «родной» язык. Однако это был уже совсем иной английский — английский после череды непрестанных вычитаний, истощений, опустошений. И здесь на поверхности проступает силуэт изможденных героев беккетовских текстов, которые своим конвульсивным спазмом языка возвещают пугающую «благую весть»: «уничтожение полностью не удается, в остатке всегда остается что-то — вот главная трагедия беккетовских саморазрушений» (93). В результате мир Беккета, его персонажи, а вместе с ними и его читатели, зависают в лимбе, где «поэтому и невозможно разобраться, что перед нами — руины или строительные материалы, детство языка или его предсмертные судороги» (87). Книга Рясова оказывается не только введением в Беккета (хотя и выполняет эту функцию безупречно). Вместе с тем «Путь вычитания» это еще и предостережение, что к встрече между инопланетянами нельзя подготовиться земными, слишком земными орудиями.

[1] Рясов А. Едва слышный гул. Введение в философию звука. М.: Новое литературное обозрение, 2021. С. 105.

[2] Берроуз У. Беккет и Пруст // Счетная машина. Митин журнал, 2008. С. 294.

[3] Там же. С. 297.

[4] Рясов А. Беккет: путь вычитания. СПб.: Jaromír Hladík press, 2021. С. 73. Далее в тексте в скобках после цитат указываются страницы этого издания.

Текст представляет собой дополненную и уточненную версию статьи, изначально опубликованную в издании «Культура. Свежая газета» № 1-2, январь 2022 года.