Год назад, узнав из ленты об убийстве в семье Хачатурян, я не могла поверить. Первым чувством была радость: произошло что-то беспрецедентное; они смогли! После долгих пыток и издевательств, которым они подвергались, девочки сумели противостоять и защитить себя от мерзкого чудовища, каким был их отец. Абсолютно деморализованное существо из криминального мира, избивавшее и насиловавшее своих жену и детей, а также, вероятно, других людей, наконец-то смогли нейтрализовать, — и не кто-то, а сами жертвы, о страданиях которых, если бы не их громкий поступок, никто с большой вероятностью никогда бы не узнал. Я убеждена, что есть преступления, которые не могут быть оправданы ничем. Вообще ничем. Ни невменяемым состоянием совершившего их лица (опьянение, слабоумие, психоз), ни его убеждениями (религиозными, этическими, политическими), ни его обстоятельствами, ни долгом службы (вспомните Адольфа Эйхмана, который банально исполнял приказы). У меня нет четкого списка таких преступлений, но я бы точно внесла туда, наряду с геноцидом, пытки и сексуальное насилие. Кто через них проходил, знает, что это хуже смерти. Пытки анархистов в СИЗО не могут быть оправданы никакими традициями локальной системы правопорядка, изнасилование не может быть оправдано красотой девушек, а тем более тем, что насильник — их отец и авторитет. За то, что такие преступления совершаются и остаются безнаказанными, всегда обидно и больно, даже если не мы жертвы, и не наши родные, близкие или друзья. Раз за разом совершается какое-то такое зло, которому ничего нельзя противопоставить, и при этом очевидно, что правда и справедливость на нашей стороне. И тут вдруг кто-то сумел: брызнуть перцовым баллончиком, воткнуть нож, и не один раз, в ненавистную тушу.

Вторым чувством было недоумение: как так вышло, что мы (общество) обращаемся к суду с просьбой оправдать девочек, которых вдруг судят за убийство? Что значит оправдать? Они, пусть неосознанно, пусть в состоянии аффекта, но взяли на себя смелость сделать то, что никто бы не решился. Ни разу, пока отец был жив, ни один защитник правопорядка и вообще ни один защитник чего бы то ни было не пришел им на помощь — и вот, девочки сами сделали то, что было нужно, освободив не только себя из мучительного рабства, но и нас (общество) от такого неприятного, пакостного члена. Осудите насильника посмертно, отпустите девочек, дайте им все необходимое, и пусть живут и никогда больше не вспоминают про это мрачное время. У кого-то было счастливое детство, у кого-то нет — но еще есть шанс прожить хорошую, свободную взрослую жизнь. Разве могут быть какие-то другие идеи? И, однако, есть судьи, есть прокурор, есть какая-то сильная, очень сильная сторона, которая, открыто выступая против очевидной для нас (общества) справедливости, уверенно проводит свою нечистую линию. Чем они мотивированы? Кто заинтересован в том, чтобы упечь невиновных девушек за решетку? Как это связано с неформальными связями между локальным сообществом, правоохранительными органами и преступным миром? Ответы на эти вопросы мы (общество) не знаем, и, возможно, никогда не узнаем, но есть что-то, что мы должны понимать, даже не обладая знанием деталей.

В основе дела сестер Хачатурян лежит старая как мир структура. В свое время Фрейд описал ее, использовав метафору отца первобытной орды (я не одна так думаю: мы недавно обсуждали это с Еленой Костылевой, так что, можно сказать, авторство идеи наше общее). Фрейд призывает нас вообразить, что была такая первобытная человеческая орда, которой руководил физически сильный альфа-самец. Он унижал всех прочих самцов и насиловал всех самок. В какой-то момент братья — его сыновья — не выдержали, объединились и убили обнаглевшую тварь. Справедливость восторжествовала, но ненадолго, и не совсем так, как хотелось бы. Даже если такой орды не было, по мысли Фрейда, мы живем, как если бы она была. Структура первобытной орды — в нашем бессознательном. Хачатурян старший представляет собой уменьшенную реплику отца, только, за неимением братьев, его убивают сестры (брат в истории есть, но отец задолго до случившегося выгнал мальчика на улицу).

В чем разница? — Все просто и очень страшно одновременно. Во фрейдовском мифе братья после убийства делят между собой власть, и, учреждая траур по убитому отцу, воспроизводят его фигуру на символическом уровне. Религия, основные общественные институты — все упирается в патриархальный миф, и каждый из братьев при этом остается сделанным по образу и подобию отца. Здесь же происходит что-то совсем иное: уничтожая живое воплощение патриархального мифа — своего собственного биологического отца, возомнившего себя вожаком орды, девочки не переучреждают власть, а прямо и непосредственно оказываются на скамье подсудимых. Почему? Потому что за этим жалким трупом — не пустота. За ним еще один отец, еще больший, которого мы не видим. За ним вся патриархальная система правосудия, пытающая людей и наказывающая женщин за то, что их насилуют. И еще отец, и еще. Бьешь одного — а прямо из его трупа материализуется другой, еще больше и страшнее: тюрьма, полиция, армия, церковь. Каким бы преступником Хачатурян ни был в наших глазах, закон на его стороне, потому что он — воплощение самой этой властной системы, перед лицом которой мы все, независимо от пола — сестры. Убей в себе отца.