Текст был впервые опубликован на сайте группы «Что делать?».

Москва. Курский вокзал. Лето 2015. В зале ожидания мое внимание привлекает автомат, в каких обычно продают воду или кофе. Только этот окрашен в цвета камуфляжа: в нем продают солдатские жетоны. Автомат рекламирует жетоны как модный аксессуар. За 400 рублей можно купить жетон на цепочке, чтобы носить на шее в качестве украшения, или с кольцом, чтобы использовать как брелок для ключей. С жетоном российской армии вы будете как настоящий солдат. У каждого настоящего солдата есть такой жетон. По нему распознают труп.

Раньше на этом вокзале останавливался поезд, который шел через Москву в Донецк. Это непопулярное направление теперь упразднили. Но осенью 2014-го я ездила на этом поезде из Петербурга в Москву. Это был самый дешевый плацкарт, всего 900 рублей. Поезд шел днем, и в открытом вагоне можно было, по старой советской традиции, всю дорогу говорить с попутчиками, не представляясь. Напротив меня ехал парень из Ростова. Мы пили крепкий черный чай с сахаром, он угощал меня семечками и рассказывал о том, что у них там в целом относительно спокойно, но семью надо постепенно перевозить, все–таки вокруг «постреливают», мало ли что — сам он уже обосновался в Питере, нашел работу в области продажи скидочных купонов.

За легкое чувство тревоги и любопытства, вызванное появлением военных людей среди мирных пассажиров, как будто неловко. Так же неловко становится, когда видишь, например, проституток, летящих из России или Украины на работу в богатые страны.

В какой-то момент по вагону прошла небольшая группа солдат. Почему-то все сделали вид, что этого не заметили. Мой попутчик тоже продолжал говорить, но что-то как будто промелькнуло в его взгляде. Они такие юные, но на них какие-то очень толстые одежды. Мысль, которая сразу же приходит в голову человеку, видящему солдата в толстом камуфляже в поезде, который едет в Донецк весной 2014 года, тут же вытесняется. Не решаешься даже ее подумать. Нет, это не то! Это, наверное, просто срочники едут домой или по каким-то своим делам, — это не может быть то! Солдаты уже скрылись в тамбуре, проскользнули как призраки, и осталось только странное воспоминание — мне показалось, будто в вагоне остался едва уловимый запах земли. Настоящие солдаты с настоящими жетонами, которые им выдают бесплатно.

За легкое чувство тревоги и любопытства, вызванное появлением военных людей среди мирных пассажиров, как будто неловко. Так же неловко становится, когда видишь, например, проституток, летящих из России или Украины на работу в богатые страны. Вроде бы, они такие же, как другие пассажиры, так же стоят в очереди на регистрацию, но что-то в их облике — может быть, слишком высокие каблуки, или волосы, или глаза, или детали одежды — выдает их причастность к другому, незнакомому, опасному миру — миру, в котором отдаются незнакомцам за деньги. Мы прячем глаза и как бы говорим себе: нет, это не может быть то, конечно, проститутки где-то в другом месте, где их никто не видит — а это какая-то случайная аберрация, кто-то просто слишком откровенно одет.

Солдаты — проститутки войны. Они, как и проститутки, принадлежат другому, сакральному миру. Этот мир основан на нарушении запрета — запрета на секс или на убийство. Как и тело проститутки, тело солдата непристойно и предназначено для насилия. Как и проститутка, солдат обитает на территории, где обывателю делать нечего — в зоне вооруженного конфликта, в горячей точке. Насилие войны или секса не предназначено для человеческих глаз — так мы думаем. Если это зрелище, то возвышенное, наблюдать его можно только с безопасного расстояния. Возвышенное же, по Шеллингу, связано со зловещим, жутким, по-немецки unheimlich: то, что должно было оставаться тайным, но стало явным. Вообще-то говоря, сейчас эта область называется не сакральное, а бессознательное, как если бы то, что в древности было внешним и социальным, теперь стало внутренним и индивидуальным и выдает себя посредством языка симптомов. Как говорил Жорж Батай, в современном мире бессознательное заменило собой сакральное, или, скорее, поместило его к нам вовнутрь. Запретные территории от этого никуда не делись — но высокая жуть борделя и войны имеет в нас своего внутреннего агента, который память нашего сердца превращает в чудовищный фантазм.

Функцию посредника между тем и этим миром — между обычным человеком и проституткой или солдатом — выполняет порно, которое как привилегированное медиа несет нам вести с фронта запретного насилия. Проституток насилуют в секс-порно, солдатов убивают в военном порно. Наглядные свидетельства войны — расчлененные тела, разбросанные конечности, раскинутые ноги и руки, органы без тел, открытые рты без лиц и другие «частичные объекты». Военное порно штампует лекала для других порно-продуктов, вовлеченных в капиталистическое производство и потребление удовольствий. Нашей постоянной средой обитания является капиталистическая экономика, равновесие которой парадоксальным образом обеспечивается бесконечной империалистической войной, которая кочует по миру — из Вьетнама в Афганистан, из Ирака в Палестину, из Украины в Сирию. Война при капитализме — это конвейер, обеспечивающий частичные объекты для глобальной порно-индустрии. В этом мире запретного насилия происходит встреча солдата и проститутки.

Вы спросите: а в чем разница между древним сакральным и современным бессознательным? Разница в том, что место древнего сакрального всегда где-то там, за чертой запрета, тогда как бессознательное всегда прямо здесь, безо всякого места — запретно-неприкасаемое, и в то же время нам наиболее близкое, сокровенное. То, что кажется нам самым страшным и чужим, является нашей внутренней истиной. Эту невыносимую истину мы подвергаем отрицанию, вытесняем или отбрасываем: это не то; все что угодно, только не это.

«Вы спрашиваете, кем может быть это лицо из сна. Матерью оно не является», — говорит пациент. «Итак, это мать», — говорит Фрейд. Есть вещи, которые могут стать достоянием сознания только в перевернутом виде: «…вытесненное содержание представления или мысли может пробиться к сознанию — при условии, что оно отрицается. Отрицание (Verneinung) есть некий способ принять к сведению вытесненное <…> Отрицать нечто в суждении означает, в сущности, говорить: “Это нечто такое, что я больше всего хотел бы вытеснить”»[1]. В языке бессознательного (на котором мы говорим во сне), «нет» — это всего лишь «клеймо вытеснения»; «нет» значит «да».

«Это не война», — говорили, обсуждая отношения России и Украины на высоком формальном уровне, не только российские пропагандистские СМИ, но все другие заинтересованные стороны, например, Европейские или Американские официальные источники. АТО, нарушения Минских соглашений и так далее — что угодно, только не война. «С кем воюет Украина?», — спросили Марию Гайдар, назначенную заместителем председателя Одесской администрации. Ответить на этот вопрос было непросто. Официально в Украине не было Российских войск. С кем воюет Украина? Сама с собой? Ни с кем? Правда о войне — как пуповина сновидения, которая раскрывается только в отпирательстве, отрицании и навязчивом повторении: «Это не то!»

В чем разница между древним сакральным и современным бессознательным? Разница в том, что место древнего сакрального всегда где-то там, за чертой запрета, тогда как бессознательное всегда прямо здесь, безо всякого места — запретно-неприкасаемое, и в то же время нам наиболее близкое, сокровенное.

Когда они говорят: «Это не война», — то это не ложь (мы в ловушке парадокса самоотносимости, или парадокса лжеца — так бывает, когда язык посредством лжи говорит правду). Это отрицание, о котором говорил Фрейд — попытка бессознательной реальности сказать «да», «это оно». Так через медийную ложь мы получаем доступ к перевернутой истине того, что вытеснено в нашем обществе. «Нет» — это парадоксальное «да» необъявленной войны, ее своего рода свидетельство — наряду со случайно найденными, заблудившимися на территории другого государства военными, мертвыми телами с солдатскими жетонами или без них, могилами без надгробий, или негативными свидетельствами, свидетельствами от отсутствия («ушел и не вернулся»).

Еще одно свидетельство — беженцы. Когда идет война, начинаются масштабные перемещения людей. Мирные жители бегут оттуда, куда приходят военные. Кто может бежать, бежит. Что может он взять с собой, берет. Что не может — оставляет. Всегда остаются те, кто не может или не хочет уходить со своей земли, или те, с кем нельзя бежать и пересекать границу. Солдаты входят в город и делают селфи с осиротевшими кошками, чьи хозяева исчезли — убежали или погибли. Проституция — это главное занятие на территории, занятой солдатами. Когда закрываются заводы, школы, больницы, — выбор рабочих мест остается небольшой. Проституция также становится дешевле. Секс-работники в районах боевых действий готовы оказывать больше услуг за меньшие деньги. Но и они пытаются бежать на соседние территории.

Неизвестный сутенер поведал журналистам, что черный рынок сексуальных услуг в Москве процветает из–за наплыва людей из городов и деревень Украины. В России проститутке лучше быть с Востока, из Донецка или Луганска: клиенты проявляют к ним большее сочувствие, тогда как работники с западных областей Украины подвергаются унижению. Это можно объяснить не только национализмом, но и широко обсуждаемым в наше время различием, которое пытаются проводить, между беженцами и экономическими мигрантами — с востока Украины бегут от войны, а с запада — от бедности.

В Европе это пустое, формальное, безразличное различие пытаются провести между реальными людьми, бегущими с Юга. На самом ли деле эти люди бегут от войны, или они просто стремятся в Германию в поисках лучшей жизни? — этот вопрос адресуют одной и той же пешей толпе, половину которой схватят и отправят назад, на их опустошенную Родину, чтобы они там попытали еще один шанс, — а другая половина, счастливчики, получат соответствующий статус беженцев и пополнят растущую армию дешевой рабочей силы, самая универсальная, матричная форма которой — проституция. Сегодня в России люди из Луганска и Донецка прибираются в домах, стирают белье, ремонтируют квартиры. Предложение огромно, а цены смехотворно низки на этом высоко конкурентном рынке. Нет, на их земле нет и не было Русских войск. Это не война, это просто бизнес.

В каком-то смысле наша повседневная реальность сама представляет собой отрицание, испуганное «нет» того, что происходит на самом деле. Мы думаем, что тихонечко живем своей жизнью как мирное население на мирной территории, а война — где-то там. Не здесь, не в России, не в Петербурге, но где-то далеко, в Донецке или в Дамаске, но всегда за нашей границей. Эта граница между внутренним и внешним совпадает с нашей воображаемой границей сакрального, за которой может происходить что угодно. Но в не-месте бессознательного внутреннее и внешнее совпадают, и якобы мирные территории, такие как Петербург, оказываются ни чем иным как симптомом отрицаемой войны. Это не мирная территория, это тыл. Война была вытеснена, выдавлена вовне, и тут же обнаружилась здесь, глубоко внутри.

Тыл повседневности — это кривое зеркало необъявленного фронта, на котором теряются солдаты и находятся проститутки. В Петербурге я живу рядом с Артиллерийской Академией. С раннего утра до позднего вечера солдаты строем по парам шагают туда и обратно. Каждый день я вижу их в окно. Они очень молоды и одеты в военную форму. Недавно я мыла окно, а они шагали и смотрели на меня, улыбались мне и махали руками. Я тоже смеялась и махала руками — я к ним уже привыкла. Однако год назад, когда я только переехала сюда из Берлина и впервые увидела этих мальчиков с автоматами, бегущих строем по улице, я подумала, что, возможно, это какая-то репетиция войны — или даже начало войны. Но нет, это не репетиция.

Репетиция, от латинского — повторение, repetitio. Иногда язык производит такие странные эффекты. Казалось бы, репетиция репетирует что-то, что еще только будет, тогда как повторение повторяет то, что уже было. Перевод из языка в язык показывает нам диалектику репетиции и повторения. Иногда они совпадают. Недавно я видела такое совпадение. Это был парад военной техники утром 9 мая. Толпы, тысячи людей вышли на улицу — целые семьи, приветствовавшие танки, которые двигались от Дворцовой набережной до моей, Воскресенской, бывшей Робеспьера. Отцы, несшие на плечах детей, гламурные девицы с длинными бронзовыми ногами и силиконовыми губами-пельменями, делавшие селфи на коленях солдат в форме Советской Армии периода Второй Мировой, женщины со слезами патриотизма на глазах; у некоторых были плакаты: «Если надо — повторим!» Мирные жители одновременно и репетировали, и повторяли сценарий, связанный с универсальным влечением к смерти, с фантазмом такого мира, где все мужчины — солдаты и все женщины — проститутки. Фантазматический сценарий войны указывает то на прошлое, то на будущее, то куда-то еще, лишь бы отрицать что «это оно» и есть, здесь и сейчас.

У меня в коридоре стоит огромное зеркало, которому больше ста лет. Говорят, что старые зеркала на серебряной пластине сохраняют на своей внутренней поверхности своего рода запись того, что перед ними происходило. Что ты видело, зеркало? — спрашиваю я его. Наверное, оно многое повидало. Может быть, даже самое худшее, блокаду Ленинграда 1941-1944, людей, теряющих рассудок от голода, поедающих других людей, падающих на улице. Этот город пережил полную военную блокаду. Люди, помнящие ее, никогда не выбрасывают пищу. 81-летняя Рауза Галимова была одна из них. 3 февраля 2015 года она была задержана охранниками магазина сети «Магнит» в Кронштадте по ложному подозрению в краже 3 пачек сливочного масла. С женщиной обращались грубо и отвезли в полицию, и там она умерла от сердечного приступа. Три пачки масла, каждая по цене 50 рублей. Цена солдатского жетона на Курском вокзале в Москве выше одной такой пачки масла почти в десять раз. Нет, это не то.

Когда одно зеркало отражается в другом, эти два зеркала создают эффект коридора бесконечности. Вот так и структурировано наше военное бессознательное, в котором отражается реальное войны. Каждая новая война и повторяет, и репетирует другую войну, войны отражаются одна в другой — так, навязчивое повторение афганского сценария на донецкий лад оказывается репетицией дамасской премьеры. А мы стоим между двумя зеркалами — той и этой войны, пойманные в петлю бесконечности, мы, мирные обитатели тыла.

[1] Фрейд З. Отрицание.