Он был Уважаемый Варёный, и обращаться иначе запрещалось. Зрители слушались и впитывали правила, поклоняясь и смеясь. Дело в том, что смех был частью чего-то важного, не более важного, чем боль в спине-животе-груди после нападения кого-то безликого в переулке. 

Уважаемый Варёный, впрочем, никогда не смеялся — он считал людей. Считал людей и делал это так, словно не имел дел других, а если и имел, то не уделял им должного внимания, как не уделяют внимания тонущему зверю синие волны-головы, гордо исполняя свой долг. 

Он ласкал счёт. И в счёте был Счёт. Этот Счёт ЛЮ выступал нетрезвым и горбатым, потому никто не любил его. И Счёту ЛЮ была посвящена громадная афиша, в которую с долей удовольствия плевали, культурно и мягко разделяя на лоскуты липкую слюну.

 С этим смириться не мог Уважаемый Варёный. Его, конечно, утешали. Гладили голову шершавыми руками, причиняя боли столько, что можно было одними этими муками накормить миллионы голодных.

 Говорили-говорили, что ЛЮ есть ЛЮ, а человеческое терпение куда важнее. С этим был не согласен У. В. Он, дряблый и мокнущий, постоянно копил слёзы и глотал их горькой водкой, запираясь в своём проценте коммунальной квартиры. 

В дни печали по ЛЮ, Варёный боялся дверей и нижнего белья. Сидя в бесформенной туче угла и обнимая спинку кровати, он ждал. Ждал, пока Красный Счёт ЛЮ вернётся. Грязный и оскорблённый. Отстраненный и сырой. Но совершенно важный и незаменимый. Уважаемый Варёный всю ночь менял форму одеяла и чесал простынь, наблюдая за сном Счёта. И что-то доставало из него километры страдающей проволоки, которая не могла вернуться. 

Счёт ЛЮ утром бледнел, опорожнялся и обретал свой естественный цвет (какой?) вишни. А Уважаемый Варёный засыпал, зная, что ЛЮ беспорядочно жив и заново создан. Они существовали барельефом заботы на фасаде огромного прямоугольника безразличия ГОГО (Государственный Орган Государственный Орган). 

Однако не всё можно было оправдать избыточным светом чувств. Счёт ЛЮ приходился родным и единственным братом Уважаемому Варёному. И поэтому связь их была прямой и прочной. 

Зевают! Доброе утро, любимые!

Глава 1

Зураб Р. 

Натела Ц.

Утюг шипел, и плакала рубашка. А гречневая каша набиралась сил. Диван, тепла лишённый, злобно рассматривал стену. Пузатый холодильник упрямо рычал в углу. И холод от пола, стесняясь и ёжась, вгрызался в тапки. Среди всего дышащего самостоятельный Зураб Рва стоял на кухне, он мечтал обитать во сне, но имел строгий приказ работать директором школы. Потому всегда запрещал голове болеть. Он моргал и медленно жевал, оставляя утро между зубов. После каши глотал варенья ложку, и рот полоскал крепким чёрным чаем.

Натела Цхра, его жена, лёжа в кровати, слышала, как он странно перемещается и живёт своей прямой жизнью. Она не без удовольствия представляла фигуру неуклюжести за стенкой. Ей нравилось знать про мужа всё. Зураб Рва был совсем не против. Он гордо собирался, прощаясь с обожаемым теплом, прекрасно зная, что Натела знает-знает всё. Зураб пил её дыхание и гладил выражение. 

—Натела, я пошёл!

Натела отвечать не хотела. Отдыхала в безнадёжном счастье, любуясь росой одеяла. И переглядывалась со шторами в спальне, надеясь заручиться их поддержкой. Она была крепкой и бодрой в гадкую рань. 

—Не спишь!

Миг! Родилась бесформенная улыбка, которая заполнила квартиру всю. Натела срослась с одеялом и беззвучно взвыла, не желая готовиться к производству слов. 

—Ну всё, Натела, мне пора. 

Она разрешила тишине исчезнуть и ответила мужу. 

—До работы больше часа… Не торопись так, Зура.

Зураб Рва, рассеянный и помятый, шахматной фигурой зашёл в спальню и поправил ногой неласковый ковёр. 

—Как? Натела, знаешь же, я опаздывать не люблю. 

—А я не люблю в этом шаре жить.

—В каком шаре, Натела?

—В шаре пустоты.

—Ты ещё не проснулась, кажется.

—Проснулась. 

—Тогда про шар пустоты расскажи мне.

—Ты уходишь раньше, Зура. Так нельзя. 

—Нельзя? 

—Нельзя.

—Почему?

—Потому! На тебя злится возможность. Ты существуешь не здесь, когда должен быть здесь. И к тебе эта пустота не липнет. А ко мне липнет. 

—А как эта пустота выглядит, Натела?

—Плохо. Мокрая и совсем не пустая. Она на тебя похожа, но тебя в ней нет. 

—Странно…

—И ничего странного. Ты уходишь, а густое ничто остаётся.  

—И что я могу сделать?

—Ничего, иди уже.

—Не могу.

—Не можешь? Как это?

—Не могу и всё.

—Хорошо, Зура. 

—Разве это хорошо?

Натела молчала и смотрела на Зураба бездонной пастью глаз. Она утомилась и начала в своей злости вариться.

—Опаздываешь, Зура. Иди.

—Опаздываю?

—Да. 

—Время… Тогда пойду.

—Иди.

—Натела, я тебя чем-то расстроил?

—Совсем нет, Зура.

—Правда?

—Правда-правда.

—Но что делать с этим шаром пустоты?

—Не знаю… И знать не хочу.

—Я не пойду на работу. 

—Драма! 

Зураб Рва грандиозно застыл во вздохе комнаты. Лицо его сладким горем расцвело и упало. Он посмотрел на жену и стал злым товарищем труда.

—Пойду на работу.

—Иди уже, Зура.

Слова мокрым хлебом упали на столешницу. Мольба упала. И причина упала. Липкость упала. И вязкость. Упала. И Натела упала в себя, чтобы оказаться вне. 

Зураб вышел из дома и раскалённым шагом направился к месту работы, сердито бормоча. Он задыхался от несправедливости, которая обжигала честную его кожу. Чувствовал вину и себя за это ругал. А после, желая устроить бойню пёструю, расстраивался, что вины не чувствовал. И с сумасшедшим удовольствием зверя метался меж двух несуществующих огней, посланных ему тбилисским солнцем. 

Дорога до школы была короткой. Это отнюдь не радовало Зураба. В дни домашних дрязг ему хотелось погибнуть в тяжёлом пути, вскрыв гнойник героизма. Он мечтал быть мучеником, но больше всего на свете боялся мучений, поэтому бился лишь с изобретённой проказой в своём воображении, не заботясь о последствиях. 

Зураб шагом быстрым отмечал изрезанные метры, размахивая длинными руками; за ним бежали иллюзорные стаи рыжих собак. Он дерзко перебивал сам себя и бесконечно варил какую-то россыпь слов, не давая голове-колоколу покоя. Что-то звенело и взвизгивало, большим языком шаркая по бордюрам. И крохотные сущности ангельские, кривясь и икая, следовали за Зурабом, обещая новое и тесное. А Зураб мял и тянул диалог, позволяя себе страдать — пред ним появлялась спящая Натела, жаждущая розни. 

—Тебе от меня тошно, вот и уходишь.

—Какая бессмыслица! Меня ждёт школа, Натела.

—Может подождать чуть дольше. 

—Не может.

—Может!

—Разве ты не понимаешь? Я хочу со всей честностью выполнять свою работу. Школу поливать. И всё! Ничего больше. 

—Школу поливать?

—Да, чтобы она изредка цвела.

—Садовник! Но зачем из дома выходишь так рано? 

—Я…

—Ага! 

—Что?

—Ну? Зачем?

—Боюсь опоздать.

—Опоздать, значит?

—Разумеется.

—Так ли страшно опоздать? 

—Страшнее некуда.

—Хорошо. Тогда ответь мне на один вопрос, Зура.

—С удовольствием.

—Сколько раз ты заходил к Дато перед работой?

—К Дато?

—Зачем переспрашиваешь?

—Стараюсь понять, о каком Дато ты говоришь. 

Выдуманный спор оборачивался мукой. Приходилось вступать в бой, нечестный и злой. Перекраивать свою  мысль.

—Я знаю лишь одного Дато. А ты, Зура?

—А я… Нескольких.

—Что ты!

—Да. Дато А. — учитель математики. Дато Б. — машинист. Дато В. — фотограф. Дато Г. — наш сосед.

—Как думаешь, Зура, про какого Дато я говорю?

—Не могу знать.

—Подумай хорошо. Не буду торопить.

—Может, про Дато А? Мы как раз пересекались в школе в четверг. Но к нему я ни разу не заходил… Понятия не имею, где он живёт.

—Мимо, Зура. 

—Дато В? 

—Он уже пятый год живёт в Кутаиси. И при всём желании, ты бы к нему перед работой зайти не смог. 

—И то верно.

—Ну что? Кто остался?

—Боже, Натела! Ты что, про Дато Б?

—Зура, хватит! 

Зураб Рва покраснел и превратился в мышцу. Проигрывая, он плакал отсутствием слёз и молился ничему. В любви жене он признавался сухо, теряя дорогу и скрипя зубами во время извинений. Не мог поверить, что всё так. Дома-инвалиды по бокам смеялись и выпячивали груди. Казалось, что всё вокруг дышит единой издёвкой над заблудившейся душой директора. 

—Дато Г?

—Браво, Зура! 

—Натела… Ну и что с ним не так?

—С ним всё хорошо. Просто чудесно! А вот с тобой дела обстоят хуже. Представляешь, Зура! Оказывается, глупость не щадит даже директоров.

—О чём ты, Натела?

—Сдавайся!

—Почему я должен сдаться?

—Потому что я всё знаю, Зура! Зна-ю! 

—Натела! 

—Что, Зура? Что?

—Не будь матерью трагедии! 

—Дорогой батюшка, каждое утро перед работой ты выпиваешь с нашим идиотом-соседом! 

—Разве это беда?

—Зура, это абсурд! Ты уходишь из дома раньше, чтобы провести время с соседом-пьяницей.

—Натела! Он не пьяница.

—Зура, ради Бога! 

—Клянусь, Натела! Что ты в самом деле!

—И кто же он, если не пьяница?

—Дато — художник. Осенью он расписывал фойе в нашей школе. Видела бы ты, как он талантлив! 

—Разве это мешает ему быть пьяницей?

—Это мешает тебе называть его пьяницей, Натела!

—Что за спектакль, Зура! 

—Я больше не хочу это обсуждать.

—И вновь.

Гнев кусаться начал, заболел желудок. Исчезла способность передвигаться, и Зураб Рва, потеряв пешеходную нить, сбился с пути. Вылетело тело его собранное на дорогу и спровоцировало череду событий милых, событий нужных и безволосых. 

Амиран Д.

В супе светофорном — апельсинов десять! 

Десять апельсинов — в супе светофорном!

Амиран Д., сидя киселём-языком в машине, ехал на непонятную, но крайне важную встречу, обещающую мир. Он, обитая в тёплой похлёбке мыслей, совсем растёкся по салону и не был готов жить этим утром, но жил, ибо не имел права не жить. Его голова, самая честная и большая, следила за ура-порядком. И ура-порядок нельзя было нарушать, даже если хотелось быть грозным нарушителем. Однако Голова Амирана ошибалась раз в двенадцать лет, и день этой многорукой ошибки настал именно тогда, когда Зураб Рва пребывал в поле зубастого конфликта, не имея возможности смотреть по сторонам. 

Фаллический удар один, стальной и знойный, разбил немую баррикаду. 

Сбил Д. Амиран Зураба Р. Вздохнули жёлтые дворы. Рассыпались по улице испуганные взгляды. 

Амиран Д., конечно, из машины добровольно выпал. Как-то жалко отполз в сторону и лицо свекольное скривил. Всей скрученной кишкой желал он посмотреть на свою жертву, но от страха не мог сдвинуться с места. Уверен был, что ничего хорошего не увидит. И корил себя Амиран Д. за то, что не мог осмелиться. Но случай сжалился над ним — Зураб Р. вдруг показался сам. 

Бордовая Мраморная Плита 

В огороде бродит знахарь.

Знахарь в огороде бродит.

Яблоки и апельсины.

Свёкла, свёкла, помидоры.

Спустилась кислая слеза по лестнице щёк. Обомлел Амиран и закричал, разбудив кипящие потроха. Затряслась от увиденного вся его материя. Зураб, безмолвный и бледный, прирос к Бордовой Мраморной Плите и в трансе начал перемещаться под эгидой неизвестной силы. Он упорно старался рассмотреть обидчика своего, но не мог. Нелегко было привыкнуть к статическому новшеству. Тело слилось с омерзительно ровной поверхностью, и взъелась упразднённая спина. Забылся спор с Нателой. Забылась и сама Натела. Забылась дорога. И забылись ноги. Зураб стонал от горчичного ужаса, зная наверняка, что Плита станет его концом. 

В компоте потрясения Амиран передумал помогать пострадавшему. На четвереньках он добрался до орудия убийства, бережно положил свою тушу в салон и ретировался. 

Игривое солнце обливалось потом, потешаясь над миниатюрными страстями, а хворый город ворчал и крутился, сворачивая гибкую шею. Амиран Д., вцепившись в руль, подгонял машину рваными воплями; Зураб Рва, единый с Бордовой Плитой, пытался покинуть злополучное место. 

В то утро, белолицее и похотливое, никто не был властен над собой. Даже Натела Цхра, спёкшаяся в привычной домашней обстановке, просыпалась как-то по-особенному, мрачно и глухо.

Глава 2

Что-то стремительно менялось, и что-то хотело крови. Строгие здания ёжились, и улицы рвотными позывами показывали свою любовь к прохожим. Амиран Д., осоловевший и почти безумный, ехал по хохочущему проспекту, мечтая скорее добраться до дома. Он чувствовал себя внешним элементом и находиться в машине панически не желал, однако не мог избавиться от принадлежности рулю, ибо грезил о спасении и другого выбора не имел. 

Вдруг машина по своей прихоти остановилась. Амиран вскрикнул от неожиданности. Стало жарко и сыро, словно всё погрузилось в гнилую мякоть. 

—Сколько тебе лет, Амиран?

Общее рассыпалось.

Амиран Д. забился в колючей истерике, никогда не было ему так плохо и слабо. Тревогой питаясь, он начал молиться, содрогаясь всей своей структурой, надеясь на невозможную горячую милость.

—Амиран, отвечай!

—А? Боже! 

—Сколько тебе лет?

—Мне пятьдесят четыре года. 

Амиран судорожно высматривал лицо собеседника. Но у собеседника не было лица. И собеседника не было тоже. 

—Пятьдесят четыре! Амиран, ты совсем большой! 

—С кем я разговариваю?

—И нетерпеливый! 

—Кто вы? Ответьте, ради Бога.

—Амиран, если ты продолжишь нас перебивать, случится непоправимое. И мы не сможем помочь… А мы так хотим! Клянёмся! 

—Я буду слушать, только помогите!

—Ты допустил ошибку, Амиран. Это нехорошо. Мы чудовищно расстроены…

—Знаю! Не понимаю, как это произошло. Он просто появился на дороге…

—Амиран, глупый! Нам не нужны твои оправдания. Мы просто хотим помочь! Мы любим тебя! Для нас ты всегда мал и смешон. Как родное дитя.

—Но как вы поможете мне?

—Ты снова торопишься! Разве ты должен знать о наших возможностях? Ответь, Амиран.

—Не должен. 

—Отлично! Какой послушный!

—Что от меня требуется? Я готов на всё!

—От тебя требуется любовь! 

—Любовь? 

—Любовь, Амиран! Полюби нас!

—Но я вас не вижу.

—Амиран, нам не нравится твоё поведение! Разве ты должен нас видеть?

—Не должен.

—Тогда полюби нас!

—Я люблю вас.

—Амиран, милый, мы хотим тебе верить! Но нас не так легко обмануть. 

Машина сжалась, и Амиран оказался на асфальте. Исчезло небо. И весь свет зевнул, готовясь к неладному.

—Ты так хрупок, дружок! 

—Отпустите меня! Прошу!

—Хватит унижаться, Амиран! Тебя ведь никто не держит.

И Амиран Д. Поверил. Он тут же сорвался с места, не успев проститься с собеседником. Оскалилось отчаяние розовое. 

—Стой, бесценный! 

Перед Амираном возникла стена из сросшихся серых людей. Сливались их объятия и поцелуи. Изуродованные и отрешённые, они чавкали и неспешно произносили чьё-то имя, сплёвывая тёмные сгустки. И нельзя было назвать их существование несчастным. 

—Прости нас, Амиран! Мы не могли отказать себе в удовольствии. Ты так наивен! 

—Господи, я не хочу на это смотреть! 

—Придётся, Амиран. Это тупик непослушных! Наша гордость! Разве тебе не нравится?

—Виноват! Я виноват! Виноват! Я сбил человека! 

—Мы знаем, Амиран. Мы всё знаем.

—Тогда накажите меня!

—Разве так сложно нас полюбить? Дай нам любовь, и мы не будем наказывать тебя, дорогой.

—Я не могу.

—Какой гадкий! Амиран, ты ещё можешь передумать. 

—Нет. Уверен, что не смогу я вас полюбить.

—Но ведь и мы разлюбим тебя, Амиран! Ты этого не боишься?

—Боюсь.

—Тогда возьми свои слова назад. Мы разрешаем!

—В этом нет смысла. Нет! 

—Амиран, ты почти стал сильным. Но ведь мы сильнее! Посмотри на нас. Посмотри!

Бордовая Мраморная Плита опустилась на Амирана. Он расстался с собой и пустил на волю внутренности. Хлынула рекой чёрная кровь. Смешался праздник свободы с хрустом, клокотом и хрипением. 

Перед следующим беглецом возникла стена из сросшихся серых людей. Сливались их объятия и поцелуи. Изуродованные и отрешённые, они чавкали и неспешно произносили чьё-то имя, сплёвывая тёмные сгустки. 

—Амиран! НепослушныйАмиран! Непослушный! Непослушный Амиран! Непослушный! Амиран! 

И нельзя было назвать их существование несчастным. 

Глава 3

Амиран, однако, не постарался распространить свою тяжбу — и о нём тут же забыли. Мёртвый и мятый, он отдыхал в горизонтальном счастье, переживая за Зураба Рва. 

А Зураб, вытянутый и возбуждённый, свыкшись с Плитой, но так же ненавидя её, скользил по трупному льду города. Он возвращался домой, надеясь заручиться поддержкой жены. 

С появлением мрамора соединились в Зурабе Рва противоречащие друг другу чувства. Стало жить легко, но тошно. Так! Разросся скорченный человек, став могучей Плитой, и подчинилось худое тело толстому прямоугольнику. 

Зураб вернулся домой и у двери замер всем своим обновлённым видом. Мечтал поцеловать жену и от оков освободиться, но и в оковах был свободен. 

Натела на пороге истошно завопила, бросилась к мужу и тут же отпрянула. 

—Зураб! Что это? Что случилось?

Она почему-то начала подпрыгивать и хлопать в ладоши. Глаза её закатились. 

—Ах! Господи! Милый мой! Бедный мой! 

—Натела! Всё хорошо. Я уже даже привык.

—К чему? Зура! Что за Плита за тобой? Ответь мне! Боже! Боже!

—Плита не за мной, а со мной. Бордовая мраморная. Мы теперь вместе.

—Зура, ты заболел! Нужно вызвать да-скорую. Подожди! Подожди. Сейчас. 

Плита внезапно нагрелась, и Зураб Рва каждой своей точкой нежности ощутил уколы раздражения. 

—Хватит, Натела. Я не болен. Лучше поговори со мной.

—Поговорить? 

—Да.

—Зура, ты прирос к двухметровой плите!

—Я знаю. Хватит кричать.

—Как я могу не кричать? Это катастрофа! Неужели ты ничего не понимаешь?

—Я всё понимаю. И всё чувствую. 

—Тогда объясни мне, что происходит!

—Ничего.

—Ничего?

—Да, Натела. Ничего не происходит. 

—Так это нормально, Зура?

—Совершенно нормально. Я всего-навсего вернулся домой. 

—Ты вернулся домой с плитой, Зура!

—Мы долго не были дома.

—Вы?

—Мы. 

—Кошмар! Какой кошмар! Зура, я ничего не понимаю.

—Ты и не должна. Всё решено, Натела. Я наконец-то живу. 

—Зура! Неужели ты не жил до этого?

—Я не был целым. А теперь мы чувствуем себя хорошо. 

—Страшно мне за тебя, Зура… 

—Не бойся за нас, Натела. Мы умные и честные. И я наполнен благом. 

Неподвижный Зураб смотрел на Нателу довольными и чужими глазами. Натела смотрела на него, ясно понимая, что теряет мужа.  

—Натела, мы домой хотим. Впусти.

—А как же работа, Зура? Не пойдешь?

—На работу не хотим. Домой хотим.

—Проходи, Зура.

—Спасибо. Ты добрая, Натела. Очень добрая. 

—Зура, я волнуюсь.

—Мы больше не волнуемся. И ты не волнуйся. 

—Хватит говорить «мы»! Зура, ты пришёл один!

—Мы теперь всегда вместе. 

Бордовая Мраморная Плита занесла Зураба в квартиру. Они друг в друге нашли форму, осмотрелись, переместились в спальню и упали на пол. Союз их был построен на бесконечной тяге к труду. Они уважали его, и он уважал их, потому тунеядствовать было запрещено. 

Плита с пола поднялась, начала вращаться, и хилые стены затряслись. Натела прибежала на звук. 

—Зура! Что происходит?

—Ничего.

—Хватит, Зура! Я же всё вижу.

—Что ты видишь, Натела?

—Посреди нашей спальни крутится плита. И ты крутишься тоже.

—Всё верно. Разве это плохо?

—Плохо? Это отвратительно, Зура!

—Да? 

—Да!

—Так тебе не нравится?

—Нисколько.

—Странно… Мы над этим подумаем.

—Немедленно перестань! 

—Не могу.

—Перестаньте!

—Мы не можем. 

—Почему, Зура? Как нелепо!

—Потому что в этом наша жизнь. 

—Но разве ваша жизнь всегда права?

—Конечно, Натела! Наша жизнь для нас и в нас. 

—Зура, я плакать не могу.

—Не плачь, Натела! Возрадуйся и замолкни.

Плита обласкала действие и взбодрила свою человеческую часть. Зураб Рва посмотрел на жену с долей недобитой жалости. Никогда ещё Натела его так не удручала. Захотелось отмахнуться от неё, как от жирной, назойливой мухи.

 Мрамор услышал Зураба. Дёрнулась Плита, захлопнулась дверь в спальню. Натела оказалась вне комнаты. Заплясали удары и крики, взбунтовались тарелки, даря осколки, потянулась и зевнула кухня, уставшая от гостей своих. 

Глава 4 

В спальне даже самое лживое и гадкое говорило правду.    Так! Правду говорила постель. Правду говорил стул. Даже комод плечистый старался никому не врать. 

Зураб Рва в спальне свыкся с теснотой. И в тесноте этой он вместе с Плитой навсегда разместился. Казалось, что нет ничего лучше, чем поле, которое можно законно занять, стать его хозяином и другом. Лучше, конечно, другом. Потому что друг — фигура бесконечная. 

На участке, седом и затхлом, Зураб почувствовал себя самым счастливым геометрическим страдальцем. Он рассмеялся неподвижностью и прижал один затылок к холоду. Плита больше не внушала страх, боготворящий щекотку и зуд. Её можно было выслушать, впитать и согреть. 

За пределами Натела Цхра рубила звуки, разминая лязг и кошачье лаяние. Она была в гневе, обожала стук и гром. И падали хлопья пения ровного, вкусного и немного солёного, всегда нужного там, где его нет. Слов кувырки печенью прилизанной скользили прямо у проёма. 

—Зура, немедленно открой дверь!

—Зачем, Натела?

—Зура, открой! Открой-открой!

—В этом нет необходимости. 

—Наказание! Что мне с тобой делать?

—Ничего. Мы в здравии и милом азарте.

—Зура, прошу!

—Не стоит так переживать. Мы не можем открыть дверь, Натела.

—Зура, я сойду с ума! 

—Вряд ли… 

—К чему тебе эта плита? Ответь!

—Мне с Плитой хорошо. И плохо не будет.

—Но как же любовь наша, Зура? 

—И любви нашей хорошо. 

—Плохо не будет?

—Будет, Натела. Мы не лжецы.

В этом, безусловно, было чудо и крошечная деталь. Придыхания застывали в воздухе, желая знать, где сидит Зураб. И почему треугольный стон не вытянуть из пруда. Всё полюбило сон, но всему запрещали спать. Так? 

Говорят! Перед самым чумазым стыдом дрожат старики. Искажаются их чудесные, пухлые, рыхлые морды младенцев-слуг греха. Без падений Зураб достаёт себя, не касаясь руки и ноги, ему нельзя говорить. Можно выдыхать объёмный плач, обещая его вернуть. Куда-нибудь. Где его возьмут. За шею красную в мясе дня. И окунут в стакан с водой. 

Свет ехидно красит траура метры. Натела Цхра продолжает царапать преграду, моля о секунде большого труда. Но не будет Натела услышана.

И! Хор. Бордовая Мраморная Плита целует Зураба бездыханной плоскостью отсутствующего рта, удалённый всхлип мизинцем ползёт по ржавым зубам. Это мука любви. Как интимный стык, замирающий в швах. Где прикованы все. И свободны все. Ожидается ловкий, тягучий рывок, облепленный семенем, плотью и шипами в горле. 

Больно. Зураб Рва не привык к акту сухому и долгому. Но в ответ ласкает Плиту Бордовую. И твёрдым-твёрдым вытесняет твёрдое. 

В однородной скорби Натела разъединяется, дверь царапает, неестественно горбится. Убиться или в соку собственном плавать? В море измены барахтаться, ногами-ложками черпая бурые испражнения? Уныния.

Восклицания! Зураб пинает темп органом. Дышит жестокостью. Быстро. Собранно. Не всегда собранно. Входит как-то. Трётся раной. Глубокой очень. Кромсает стеснительно. Выходит. И заново. Толкает. Садистски цветёт в своей похоти. Держится. Задохнуться боится. Шепчет. Не отворачивается. Плита начинает пульсировать мёртвой структурой. Она любит объект и жар! Сжимает смело. Параличом извергается Зураб Рва. Стекает по Плите белёсая сила. Целая верность.

Пожаром губительным Натела Цхра настигает свой приступ. И дёргает чахлую ручку двери. Поддаётся. Открыто всё. И утробу открытого видеть не хочется. Зураб и Плита. И Зураб в Плите. Нигде и внутри. Слёзы лезвиями режут щеки, она хочет Зураба одеть и публично казнить. Чтобы морду не видеть. Лупить обмякшую тварь. Войной. И никакого мира. 

—Уходи! Грязный и жалкий. Крошечный и непонятный. 

—Натела! Что с тобой? Ты нас выгнать хочешь? 

—Да. И не смей возвращаться, Зура.

—Мы не уйдем. 

—Уходи!

—Это и мой дом, Натела!

—Твой, но не ваш.

—Мой значит наш. И мы останемся жить в пространстве, тёплом и нужном. 

—Не нужна мне эта плита, Зура! 

—Нужна.

—Мне нужен ты!

—Я умер, Натела.

—Умер? Зура, ты не умер. Ты рехнулся.

—Натела, я понимаю, что верить в это не хочется… Но меня больше нет! 

—Сумасшествие! 

—Пусть так. 

—Хватит тратить время, Зура. Уходи.

—Я же сказал, Натела. Мы не можем.

—Как это — не можете?

—У нас нет сил. Нам отдых нужен. 

—А мне нужен отдых от тебя, Зура. 

—Ты вправе отдохнуть, Натела!

—Отлично! Тогда уходи!

—Зачем же? Отдыхай при нас. Мы ценим труд и отдых! 

—Зура, это невозможно! 

—Возможно, Натела.

Натела Цхра, обезумевшая и измождённая, отдала свой взгляд Плите. Мрамор ответил молчанием глади. 

—За что мне это? Зура, ответь! За что?

—Натела, мы, кажется, совсем не понимаем друг друга…

—Верно, Зура! Мы совсем не понимаем друг друга!

—Зато меня понимает Плита. Она и тебя готова понять. Полюби нас, Натела.

—Боже! Боже! Зура!

—Натела, послушай! Мы не желаем тебе зла…

 Не выдержала Натела Цхра. Так! Раздался отвратительной структуры вопль, потолстевший от ярости. Лопнул шар головы, разбрызгав капли горя. Малиновой рвотой затопило пол. И упала Натела навзничь, лишившись крепкости. 

Тут же лицо Зураба переменилось. С пренебрежением посмотрел он на лежащую жену и угрюмо вздохнул. Любопытство исчезло, обнажилась скука. 

—Натела, мы уходим. Можешь отдыхать сколько влезет. 

В малиновой тишине Натела Цхра ответила мужу надсадным дыханием. 

Глава 5

Съела улица дня красного кусок, горький дьявола кусок. Вечер, смелый и смешной, подарил себя народу, перешёл от ____ к горю. Ухмыльнулись фонари и заплакали деревья,                 ожидая хмурых бедствий в устрашающей системе.  

Бордовая Мраморная Плита и Зураб оказались вне дома. Их путь выплюнул себя и гарантировал пользу. Но не было счастья в сумрачном дворе. И не хотелось двигаться. Зураб беседовал с Плитой, беседуя с Зурабом скованным. 

—Времени мало. 

—Да, Зура. Надо идти!

—А Вечер страшен! 

—Я боюсь его тоже.

—Бояться нельзя. 

—Что же делать, если не бояться?

—Как это? Идти!

—Сквозь Вечер?

—Вечер сквозь, Зура!

—Зура, Вечер сквозь! Идти?

—Ну да… 

—Это даже большое дело.

—Большое дело. Представляю.

—Ты, конечно, можешь представить.

—Могу!

—Я не сомневаюсь в твоём воображении.

—Умён!

—Не до шуток, Зура. 

—Почему?

—Потому что. Думай! Времени мало. 

—А Вечер размножается, Зура!

—Размножается? 

—Должно быть так.

—А как быть не должно? Зура!

—Что?

—Слушатель. Ты. Паршивец. Зураб.

—Я тебя могу не слушать.

—Почему это? Зура!

—Как — почему? Целое.

—Да! Целое. Ни разу. Бордовая Мраморная Плита и Рва Зураб. 

—Как спокойно. Вернёмся, может? Дома хорошо.

—Нет, Зура! Пора идти.

—Торопишься! Тороплюсь? Зура! Времени мало. Нельзя! 

—Да… Времени мало. А мы боимся! 

—Боимся, Зура! Вечер страшный!

—Зура! Мы не хотим бояться?

—Мы не хотим бояться! Зура?

Зураб уговорил Плиту изучить окрестности, и колючая беседа завершилась. Понеслась прямоугольная боль по тёмным линиям переулков. И нельзя было эту боль остановить или приручить, только приласкать и отпустить на волю.

 Зураб и Плита, боясь жизни и уважая её на одну пятую, складывались в неизвестные символы и летели сквозь неприветливые площадки. Им не было холодно и не было тепло. Они успели собрать весь жар и мороз в свою жирную составляющую. 

Радостно было передвигаться в бескрайней любви, огнедышащей и курносой, желающей исключительно зла. В мечтах о такой любви путники и передвигались. Передвигались и молодели, надеясь вовсе исчезнуть. А подъезды наблюдали за ними, осторожно высовываясь из своих нор.  

Ради блага и тошноты даже Вечер заговорил с Зурабом. 

—Темно, Зура.

—Да, темно…

—Дрожишь!

—Мы тебя боимся, Вечер. 

—Меня бояться запрещено. 

—Знаем-знаем, но боимся до смерти. 

—Значит, нужно умереть?

—Нет. Мы бояться хотим. А умирать рано.

—Умирать никогда не рано.

—Верно… Но мы и умирать боимся.

—Всего боитесь! 

—Всего.

—Как же так, Зура?

—Так уж вышло. 

—А я смерти не боюсь!

—Немудрено.

—Я даже часто умираю. 

—А мы часто не можем. Я вот умер утром сегодня. И больше нельзя.

—Ты утром родился.

—Кто же утром рождается?

—Ты, Зура.

—Не повезло мне. 

—Повезло. Ты не понимаешь ничего.

—Я глуп. Но понять бы хотел. 

—Тогда люби дорогу. И не жалуйся. К вам придёт Труд-Волк.

—Труд-Волк?

—Труд-Волк. И всё объяснит. А если не объяснит — убьёт. 

—Горе! Горе! Снова смерть.

—Смерти не бойся. Бойся тунеядства.

—Я и смерти боюсь. И тунеядства. 

—Трус!

—Я совсем рассыпаться готов. Да держусь. 

—Не ты держишься! Плита держит.

—Как жалок! Я бы закончил всё. Клянусь! Усталость меня варит. И ничтожен… Противно!

—Причитать любишь. И умеешь.

—Вечер, убей меня!

—Убить?

—Убей меня! Вечер! Убей! 

—Не хочу, Зура. Ты страдаешь громко и мило.

—Пожалуйста, убей! Боюсь тебя, Вечер! Не боюсь тебя, Вечер! Сделай что-нибудь! Убей.

—Бойся и не бойся, Зура. Мне всё равно!

—А мне не всё равно! Меня убей, прошу! Прошу! Убей! Убей-убей! Меня! Меня убей! Меня-меня-меня! Убей один! Убей два! Убей три! 

—Довольно, Зура. 

—Не могу так! Убей! Я всё сделаю! И ничего не сделаю. Как пожелаешь. Только убей! Вечер! Убей, миленький!

—Перестань.

—Как же мне перестать? Я живым быть не хочу. С меня кожа лезет. Помоги! Убей! Имей совесть, Вечер!

—Совесть имею. Потому убить не могу.

—Врёшь! Боюсь тебя и ненавижу. 

—Вру, конечно! 

—Гад! И я — гад! Убей меня, гад! Сожги! Гада раздави, гад! Съешь! Брюхо мне вспори! 

—Лень мне, Зура. Лень. 

—Тунеядствуешь?

—Мне можно.

—Никому нельзя, Вечер.

—Никому-му. 

—Ага. Это чепуха вечерняя. 

—Как бы не так.

—По-зор! 

И Вечер, словно осознав ошибку свою, растворился, оставив Зураба наедине с безграничной тоской. Но недолго продлилось тихое серое. Из-за спин сталинок показался Труд-Волк. Громадный, бескостный и сжатый, переворачивающийся в пузыре заводов и станков, он всматривался в Зураба, моргая и рыча. Морда Волка была длинной и злой, изгибами она наблюдала за всей картой жилого. Глаза волчьи вытекали и клюквой пачкали платки стен. Платки стен пачкали-пачкали глаза волчьи, хитрые и выколотые. Это было честно и привычно. Все-все уважали Волка, видя очертания его действий на небесах. 

А Труд-Волк когда-то был маленьким-аленьким. В младенчестве белом имя ему было просто — Волк. Но всё изменилось. Вырос Волк, начал усердно работать, в работе умер. И воскрес. Великое Отделение за это его наградило. И стал он Труд-Волк. Так!

Сегодня Зураб был достоин. Говорить создан. И спрашивать обязан. 

—Дорогой Волк, ты трудом вышит! Здравствуй.

—Здравствуй, Зураб. Я тебя знаю и насквозь грызу. Можешь не лукавить!

—Лукавить не буду. Труд-Волк, ты всё и везде. Помоги нам!

—Помочь?

—Помоги! Мы твоей добротой живём. 

—Лесть! Вы моей добротой смерть заслужите.

—И рады будем! Рады! Только распорядись! 

—Мне ваша радость не нужна. Я радость проглотил и заболел.

—Заболел? Бедный! Вылечим! Клянусь, вылечим! 

—Молчи!

—Молчать будем! Мы малы и послушны. 

—Я за это похвалить не могу. И мне, по правде говоря, ваша физиономия не нравится совсем. А всё равно терплю… Так положено.

—Физиономия весьма нужная. К чему такая грубость?

—Грубость всегда к месту. Вы мягкие и капризные. Высечь бы! 

—Труд-Волк, мы в твоей ярости дышать не можем. Но если требуется, прикажи нас высечь.

—Ха! Вовсе и не требуется. Мне с вами тоскливо и гадко. Я хочу в своей судьбе румяниться. 

—Мы тебя понимаем. Как понимаем! Румяниться всем охота!

—Понятливые! Это от лени вам кажется, что всё понятно и складно. Мало спины гнулись, мало пота пили. 

—Мы трудолюбие ласкаем! Не сердись на нас. Исправимся.

—Исправитесь?

—Непременно.

—Исправитесь и уснёте. А проснётесь и поверите в труд.

—Мы в труд всегда верили. 

—Правда?

—Верили! И давали клятву. 

—Но не трудились?

—Не трудились…

—Жалость! 

—Ты нас не жалей, Труд-Волк! Мы жалость кусали и прокусывали. 

—Наглецы! Спрашивайте.

—Спросим! Что делать? Нам.

Приосанился Труд-Волк и вздохнул осколком себя. До язвы ненавидел он исполнять поручения Вечера. Но спорить не мог, ибо Вечер дарил длину свободы всем: утренним и дневным, живым и мёртвым, волчьим и лисьим. И все были благодарны Вечеру целой энергией своих коротких тел. Потому Труд-Волк обязан был поглощать вопросы и корчиться, обещая себе успокоиться и переродиться. Не радовала его тяжёлая медаль на груди, не радовал кров и не радовала слава. Труд-Волк тайно желал превратиться в красный цветок или исчезнуть вовсе, чтобы избавиться от неизвестного груза, мешающего веселиться и лаять. Приходилось ждать и отвечать. А ответ был бледен и тих. 

—Труд-Волк! Что прикажешь делать?

—Почём мне знать? Я поник и скоро облезу. 

—Плохо! 

—Ещё бы! Я труд проглотил, он меня изнутри ест. 

—Больно тебе?

—Больно! От боли усну, да Вечер разбудит.

—Не спи, Труд-Волк! А? Потерпи малость. Мы тебя убьём! 

—Был бы в радости большой. Но что станет с вами? Опасно! Вечер вас не простит. 

—Он нас не сыщет! 

—Любезные мои! Да! Тогда убейте! Убейте меня!

—Отчего же нет? Убьём, конечно!

—Страшно и щекотно. Приступайте.

—Мы на тебя посмотреть хотим. Перед смертью.

—Смотрите сколько угодно. Я перед смертью надышаться хочу и захлебнуться. Милое дело! 

—Очаровательно. Мы подождём, само собой. 

И Труд-Волк сделал неприличной величины вдох, забравший долю угрюмой улицы. Ему хотелось умереть одним движением. Миновать муки и сложности перехода. С мольбой, заключённой в чём-то неясном, Труд-Волк смотрел на Зураба и громко дышал.

—Готов?

—Готов, Зура! 

—Точно?

—Точно!

—Рубить будем!

—Рубите!

—Страшно?

—Очень. Но молю. Убейте!

—Не бойся. Убьём. 

—Я глаза закрою.

—Закрой, Труд-Волк.

—Закрыл.

—Что делать? Нам.

Вопрос повторился. Труд-Волк поднял косматую голову, но ответить, конечно, не смог. Плита Мраморная сделалась тоньше, перевернулась и принялась рубить приговорённого на части. Покинул Волка труд, и взвыл Волк от удовольствия. Литры крови подарили себя земле. Запрыгали по дороге конечности. Покатились глазные яблоки по бордюру. Собралась оболочка в замызганный ковёр. И лишился Волк материи измождённой, чтобы приобрести сияние свободы и бедности. 

Зураб Рва посмотрел на беспорядок мяса и понял, что гордится работой Плиты. Он повернул голову на сто восемьдесят и сухо поцеловал холодный стан. Так! А Бордовая Мраморная растрогалась. Щедро развернула свой паралич и ответила слепым мычанием.  

—Люблю я тебя! 

—И я тебя, Зура, люблю.

—Это всё славно. И, кажется, заслуживает жизни.

—Жизни во мне нет. Во мне есть ты. Зура. Один Зураб. 

—И я рад! Как я рад!

—Я рада тоже. Только я рада, потому что рад ты. 

—Разве это плохо?

—Совсем нет, Зура. Просто я не могу иметь действие без действия твоего. 

—Как же так? Я не могу пошевелиться, а ты мне рассказываешь про действия…

—Действие не в движении. Оно в чистой трупной любви. Ты отрёкся от чувства грязного и простого. Принял долгое и светлое. Занял место. И забрал время. Мне нравится это. И не нравится это… Не знаю! 

—Я не могу понять. Совсем не могу. Для меня это сложно и грубо. 

—Зура, ты ещё любишь Нателу?

—Нет! Конечно, нет! Что за глупости? 

—Но я чувствую слёзы её. И вонь нервов. Трётся и трётся. Не могу!

—Это просто остаток! 

—Остаток, говоришь?

—Ну да… Остаток. Что в нём такого?

—А остаток гниёт! И ты гнить начнёшь вместе с ним. Вот увидишь!

—Натела безвредна. 

—Она растёт в тебе! И линию твою съест. Мерзавка! Укрылась. 

—Да чёрт с ней! Я тебя! Тебя люблю! 

—Знаю, Зура. А Натела — червь. С ней мы всё же разберёмся. 

—Как пожелаешь. Я с ней больше не увижусь. 

—И отлично. Убить бы её.

—Убить? 

—Да.

—Зачем?

—Мешает, Зура. Мешает страшно. Зудом существует и гадит. 

—Ну хорошо. 

—Спорить не будешь? Поспорь!

—Не буду. Ты жестокость убаюкиваешь. Я тебя люблю. 

—Послушный! Мой. Хороший-ничтожный. Один. Зура. 

—Так.

—И ты умрёшь. Недолго осталось. Мой дорогой слой. Нежный. Выступ.

—Умру. Куда же денусь?

—Никуда. Умрёшь. И всё. Сплющишься.

—Смешно будет.

—Ещё бы. Будем хохотать! И по полу кататься. 

—Я не буду.

—Почему?

—Сплющусь же! 

—Точно, Зура! Милый мой! Прости!

—Прощаю.

—Люблю тебя! Хрупкий. Ты купол видел? 

—Не видел. 

—Вот! Увидишь обязательно! Только не умирай раньше времени.

—Уж постараюсь.

—Постарайся, хороший! 

Пошёл похоронный дождь. Насупились подъездные козырьки. Вечер спустился и огромной ладонью накрыл останки Волка. Прощай, орден. Прощай. 

Орден-орден. Награждён. Герой!

—Боялись… А он! 

—Трус.

—И _____!

Плита хитро улыбнулась и деформацией обняла Зураба. 

Глава 6

Триста восемьдесят шестой автобус вмещал пассажиров и контролёра. Колёса перешёптывались и запрокидывали  замкнутые головы, делая неравномерные вдохи. Так!

Контролёр Нугзар Отарович должен был встретиться с Плитой, потому трясся в салоне, надеясь поскорее завершиться. 

Н. О. был добрым, бесконечным и неживым. Он обожал пугать безбилетников, нагло вторгаясь в минуты их девственного забвения. Нугзар Отарович подбегал к ним, оживая от удовольствия, и изрыгал победно:

—Ваш билет?

—Билет?

—Билет. 

Он видел хитрецов издалека. Любил рассматривать их. Щурился, не столько от плохого зрения, сколько от поразительной загрязнённости линз несимпатичных очков. Глаза его, рыбьи, светились от счастья, пока нарушитель краснел и бранился, силясь найти     несуществующий бумажный прямоугольник в кармане. 

Н. О. мастерски лепил сострадание. Участливо качал головой, сообщая о штрафе. Давал наставления и глуповато улыбался, словно в любую минуту готов был помочь. Но готов не был. Он не помог бы никому даже под угрозой пыток. Нугзар Отарович панически боялся подарить миру лишнюю гуманность. Её и так хватало. А остальное походило на развращение невинного порядка. Н. О. порядок чтил и против него идти не смел. В этом был свой покой и миф.

Так и стоял он у кляксы окна, держась за отрезок поручня. Хрипел, стараясь выудить переваренную смерть из своего желудка. Предстоящая встреча с Плитой будоражила и волновала его внутренность. Так! Нельзя было допустить оплошность. 

Одна остановка осталась. Одна. Да. И выйду! Выйду, осмотрюсь. Потеряюсь. Совсем расстроюсь. Мне деревья дорогу подскажут. Я их поблагодарю, конечно. А потом… Плита! Плита… Бордовая! Мраморная! Подойду к ней. Не сдержусь. Обниму — думал Нугзар Отарович. 

Вдруг деревянным взглядом поймал он очередного бесстыдника. Тот стоял в углу, едва дыша; был уверен, что доедет без билета. Студент. 

Н. О., разумеется, не собирался идти на уступки. И уже краснел от волнительного и неминуемого наслаждения.

—Билет?

—Нет билета!

—Как это?

—Вот так! Мне билет не нужен. Грязный он и бесполезный. Я лучше эти деньги выкину.

—Выкинете?

—Выкину. Я в своей клетке стою. И закон для меня не писан. Это чтобы вы знали. 

—Наглый!

—Наглый. Жадный. Вкусный-вредный. Я почти из утробы вылез. А вы умрёте скоро! 

—Откуда знаешь?

—Спросил. Умрёт? Ну-ну. Ага! Они мне всё рассказывают.

—Они? 

—Они! Шпионы хуевы.

—Друзья твои?

—Враги! 

—Враги… Занятно. А у меня врагов нет. 

—Конечно! Только работа! Вы из-за неё плесенью пахнете. 

—Умный какой! 

—Умный! 

—Страна наша всё страдает от умников таких. 

—Да что вы?

—Ага!

—А вы от чего страдаете?

—Я не страдаю. Я умру скоро. 

—Это правильно. Умрёте. И будет вам счастье.

—Счастье… Откуда знаешь?

—Спросил. Они мне всё рассказывают.

—Они? 

—Они! Шпионы хуевы. Друзья.

—Ну! Билет?

—Вы мне не верите? Билета не будет.

—Вот как! Верю.

—Вот так.

—Штраф хочешь получить?

—Не смешите. Я умер давно.

—Умер… А передо мной стоишь. 

—Стою. И буду стоять. Я в автобусе умер. В нём и останусь. 

—Глупость!

—Не завидуйте. Сказал же. И вы умрёте. Терпения наберитесь. 

—Замолчи! 

—Напрасно вы злитесь. Ждите часа своего. Может повезёт…

—Повезёт? Чушь! 

—Повезёт, исчезните. Не повезёт, превратитесь. В какую-нибудь редкую тварь. Но живую.

—Это, конечно, бредни. Но я готов. И исчезнуть. И превратиться. Всё равно.

—Ну, бывайте.

Угол опустел. Нугзар Отарович встрепенулся. Нужная остановка осталась позади.

Вышел скомканный и стылый, побрёл в сторону неизведанной ласки. 

Всё могло поменяться. И Мир мог расклеиться. Но Н.О. должен был встретиться с Плитой. 

Глава 7

Нугзар Отарович пробирался сквозь сеть дворов. Из переломов темноты выглядывали немые рожи зевак. Все они, вероятно, были безбилетниками и хамили контролёрам. 

Но Нугзар не обращал внимания на действия и стороны. Он боялся опоздать. 

Опоздать! Плита рассердится и не захочет слушать. Отвергнет. И потеряет свою суть конструктор. Всё потеряется. Всё.

 И все разойдутся. Разбегутся. Откроют пасти. И вырвут по зубу. Но не помогут жертвы. Поздно будет. 

Вспомнил Нугзар водителя автобуса. Гиви. Ему он вчера рассказал про Плиту. 

Это плохо. И всех укусит горе. Гиви тоже будет горем укушен. Совершенно невинный и спокойный. Он познает все лишения и муки. Вытравит из себя скелет. Превратится в букашку. 

Станет невообразимо плохо водителю автобуса, который узнал про Плиту от Нугзара. Беда. Нет. Не беда. Совсем не беда. Все должны отвечать за полученное знание. А оно бывает лишним. Допустим, Гиви какую-то часть знания должен вернуть. Но это невозможно! Значит, придётся его убить? Убить… Сюр! Но как поступить? Убить. Да. Это доступно и даже мило. А про Плиту должен знать только Н. О. Зачем же он всё рассказал малознакомому водителю? Как это было глупо! Выходит, Нугзар виноват тоже. Раз всё рассказал. Рассказал. Ну и что? Разве это преступление? Рассказать. 

Рассказать о чём-то — это преступление? Нет. 

А рассказать о Плите? Это преступление. Однозначно. 

Ведь никуда не спрячется ревность. Останется слоем воска. Или слоем навоза. Или тонной навоза. И будет долго напоминать о себе. Не годится. Как решить? Вопрос идиотский. Нужна лопата.

Н. О. приближался к месту встречи, терзая себя бесплодными рассуждениями. Завидев Плиту, Нугзар упал на колени и по его дряблому лицу градом покатились слёзы.

—Нугзар! Здравствуй!

—Здравствуй, милая! Как прекрасна и светла! Ты.

—Скучала. Скучала по тебе! 

—И я скучал. Ночами не спал. Всё думал о грани и холоде.

—Смешные слова.

—И ладно. 

—А почему живой?

Н. О. вскочил и начал пятиться.  

—Ну! Ответь мне, Нугзар! Больно живой… Бодрый. Не нравишься. Я так от печали постарею. 

—Любовь! Как же мне мёртвым быть? 

—Ты мне живым не нужен! 

—Я рядом быть хочу. И ничего больше. 

—Умри. И рядом будь.

—Но что будет с нашим чувством? Оно есть. 

—Нугзар! Какое чувство к тебе живому? Живым и так хватает. Всего. 

—Что же мне делать?

—Жить! Большим куском. И дышать. Обо мне забыть.

—Не смогу забыть! 

—Тогда придётся умереть. Быстро и приторно. 

—Так убей меня! 

—Ах! Слишком часто. Огород клише. Бьёшь.

—Убей! Прошу.

Проснулся Зураб. И показался интересом. 

—Нугзар О! Тебе умирать рано.

—Правда?

—Правда.

—Кто ты?

—Зураб Рва. Я умер сегодня утром. И заново живу. Коротко.

—Тебя Плита держит?

—Держит. 

—Не завидовать не могу.

—Не завидуй.

—Постараюсь очень. 

—Нугзар. Поднимешься со мной. К Нателе. Обязательно.

—Зачем, Зура?

—Чтобы остаться с Плитой. Я размокну и закончусь. 

—А я? Тоже умру?

—Нет. 

—Останусь живым с Плитой?

—Живым. С Плитой. 

—Быть не может!

—Может. 

Глава 8

Венера

Подопытный много гадил и не существовал полноценно, а потому Венера имела право взяться за плеть. В тесноте нравилось В. измываться над многоэтажной гордостью. Действовала. И не мог униженный защититься. 

Учитель гимназии, бес или имя-нож. Плакали и умоляли перестать. 

Рожицы выглядывали из темноты. Розовые языки показывали. Старались напугать. Сами от себя вздрагивали. И вынуждали морщиться. Харкали. Нагишом бегали. Между собой дрались. Корчились от боли. И дальше спали. Или? 

Ели помои и еле-еле! А-а-а! Венера, сжалься! Вопили. Но продолжали гнуться и вянуть. Любили или. Выли, сопели, лепили из глины. И получившийся комок пихали в горло. Хороший, вкусный. Какой проворный! Перемещаясь. Вольно. Просторный зал. Где табурет. И ноги. Голышом. Верёвка из рук в руки. 

Эротический. Функциональный. Моя прекрасная. Мразь. И прекрасный Сукин. 

Повар. И Пудель. Куриный помёт. Наковальня в супе. Или молот с мясом. Большая буква. Так! с Мясом. 

Исход

Было, впрочем, не так уж и смешно. Плита, Зураб и Нугзар решили вернуться к Нателе. 

Подъезд радостно залаял, приветствуя старых друзей. Жёлтый свет, друг болезненной теплоты, бодрствовал на лестничной клетке. 

—Не знаю даже, что делать. Странно как! 

—Про что ты, Нугзар?

—Про всё. 

—Говори!

—Страшно и стыдно. Я встреч боюсь.

—Ты встреч боишься. А они тебя не боятся?

—Откуда я знаю?

—Должен знать, Нугзар.

—Должен. А не знаю.

—Со мной встретиться не боялся?

—Нет…

—Почему?

—Плита! Я о тебе всегда мечтал. 

—Вот как! Ушлый. 

—Я туда не смогу пойти. Простите! 

—Сможешь, Нугзар. 

—Не смогу.

—Конечно, сможешь! 

—Смогу.

—Хороший мой! 

—Зура, а ты не боишься?

—Не боюсь, Плита.

—А Натела боится. 

—Как ей не бояться?

—Никак. 

—Вот. Она одна сохнет.

—Одна! Мило.

—Милого мало.

—Чем же ты недоволен?

—Доволен всем. 

—Тогда будь в строю. Красным. И прямым.

—Я и так.

—Будешь препираться?

—Буду.

—Дерзишь! Славный.

—Плохо мне. 

—Что такое, Зура? Может, домой охота?

—Дома дышал. Дышать не могу! 

—Тебе и не нужно дышать. Ты не умеешь. Мёртвый и глупый!

—Натела ждёт. Она ждёт! А я умер. Представляешь!

—Представляю. 

—Мёртвый на пороге. Расстроится!

—Милый! Забыла тебя Натела. Ей живые нужны. 

—Откуда знаешь?

—Знаю. И всё.

—Врёшь!

—Могу я тебе врать, Зура?

—Можешь.

—Скверный!

И в этой неуместной ссоре, которая ссорой не являлась, родилась совершенная неуверенность троицы. 

—Может на завтра перенесём?

—Молчать! 

—Расстройство ужасное. Помешан. Снова боюсь.

—Нугзар!

—Не готов. Не готов. Больше страха. Боюсь волка. Да руки делают.

—Сдался, подлец?

—Не сдался. Не боюсь… Клянусь, не могу. Боюсь. Не могу, не могу. 

—А ты, Зура?

—Тоска. Совсем слабо. Я бы ещё раз умер. 

—Раненые кони. Предатели. Как с вами быть?

Тушёная человечность проявилась в Плите. Успокоила она Нугзара и Зураба. Нежно/солёно.

—Хорошие! Не бойтесь! Это чудо! Я вам зла не желаю. Это последний раз. Будет приятно. И свободно-свободно.

—Верить? 

—Верить. Как не верить?

—Благодарить будете.

—Будем? Будем.

—Спасу вас. От жизни спасу. Не нужна она. Червивая. Срамная.

—Умрём. За милую душу. 

—Умрём… Умрём, счастливые.

—Знать бы…

—Что? 

—Знать бы всё. Почему любим тебя и боимся? Почему синеем и жмёмся?

—Узнаете! Только рядом будьте. Верные мои. Мои. Самые.

—Прости-прости нас, Плита… Прости!

—Вы меня простите. Глупую. 

—Как легко и сладостно! Тело открылось. Мир! 

Наелись горячим покоем с маслом. И растаяли. Влюблённые, жадные хари. 

Путь продолжают. Без распрей.

Глава 9 

Ну! Взялись! Теперь все заточены и крепки. Мускулом хвастаются и переливаются. Разными формами. Плечи горбами верблюжьими. Стержень дарят. Коридоров лестница. Как партийное собрание. Чего бояться умельцу бравому? В здоровом теле дух рождается заранее, кормят кашей-фаршем, ложкой раскалённой водят у рта. Чтобы не отступали. Назад смотреть не вздумали. Много умных. А нужны храбрые. 

Поднялись. Стоят у двери. Плита, Нугзар и Зураб Рва. Натела ждёт, силы собрав в тяжеленный мешок. И ждёт кто-то ещё, новый и лишний со всех сторон. 

Зураб постучался. И последним трением чувства в мыслях лопнул, как долгий муж. Вспомнил. Среди всего дышащего самостоятельный стоял на кухне, мечтал обитать во сне, но имел строгий приказ работать директором школы. Потому всегда запрещал голове болеть. Моргал и медленно жевал, оставляя утро между зубов. После каши глотал варенья ложку, и рот полоскал крепким чёрным чаем.

А Натела Цхра, его жена, лёжа в кровати, слышала, как он странно перемещается и живёт своей прямой жизнью. И не без удовольствия представляла фигуру неуклюжести за стенкой.

Ура! Стук родился, и вытянулось тельце. Вот он! Младенец-стук. Пухлый и жадный. Сердце дерущий. Враг.

Дверь открылась. Зураб, Плита и Нугзар оказались в квартире. 

—А Натела где?

—Откуда мне знать?

—Ищи, Зура.

—Искать не буду.

—Сама найдется?

—Сама. Нет её дома.

—Дома, Зура. Ищи давай!

Искать не пришлось.

В спальне резвились голоса. Чужой и знакомый. Нежно играли, счастье рвали на части.     Бунтом из голой правды. Слюни истратив напрасно. Зура напрягся и себя выблевал, чтобы раскладушкой встать у кровати, которая рядом с похабщиной, близостью, водкой и вальсом, где голые ноги, одетые лица, жирные крысы и платья пыльные, тыл, потные груди, руки по швам, сурово, харчо, марш, плацкарт и звезда красная, смеющаяся факелом. Жена. Здравствуй. 

Дато 

Натела спокойна была с другим. Другого звали Дато Б. Паршивый художник. Осенью расписывал фойе. Бездарь и пьяница.

—Вот и я говорю! Как такое может быть? Ещё в прошлом году мы с вами друг друга сторонились. А тут!

—И мне не верится, Дато… 

—Я налью вам, Натела. 

—Налейте.

—А с Зурабом что? Недавно всё было в порядке… Его в школе ищут. 

—Не знаю. Он из дома ушёл.

—Ушёл?

—Ага. Представляете?

—Представляю с трудом. 

—Не нужна ему я больше. Не нужна!

—Натела…

—Меня это совсем не расстраивает. Честное слово. Я его не понимала по утрам.

—Только по утрам?

—Вечерами мы не разговаривали.

—Это к лучшему.

—Думаете?

—Знаю.

—Откуда знаете?

—Спросил. Они мне всё рассказывают.

—Вот как…

—Вы очень красивая, Натела. Как белый прямоугольник. 

—Белый прямоугольник? Почему?

—Потому. 

—Странный вы, Дато.

—И вы странная…

—Правда?

—Правда.

—Неловко так. Вязко.

—Не то слово, Натела.

—Вы мне нравитесь. 

—Это плохо?

—Очень.

Дато Б. пластилином конечности обнял Нателу. Жар-диссидент, брат непристойностей, поселился в спальне. 

—Могу я вас поцеловать, Натела?

—Не можете. Дато, не знаю. Это неправильно ужасно. Всё-таки… Как же? Имею право жить? Я одна! Можете. Можете, Дато! 

Дато Б. наклонился к Нателе и поставил мясистыми своими губами на её губах печать. 

—Вот и всё!

—Всё, Дато. Всё

Всё! Так и было. Не могло быть. Быль. Почему-то стало дурно. Зура, что случилось? Вопрос волосами грязными намотался на язык. Захотелось пить. Жажда. В графине спирт.  Осушить озеро. А на дне два тела. Избавились от одежды. И почти взлетели. С валуном на животе. Общим. 

—Натела! Кто это?

Стоял Зура, растерянный, на секунду оживший и снова покинувший свет. Почувствовал печали подобие, после укол и ярость. Вспомнил, что никак не относится к сцене. Она для него ничего не значит! Натела… Такая чужая. Натела. Зачем ты здесь? Дома? Почему так близко? Уходи скорее. Лучше останься. Чтобы рассмотреть смолу любви. Чтобы забыться. И никогда не лежать холодным телом на ржавом станке. Никогда не жрать. Кастрюли две бесполезных вздохов. Моя бедная! Или счастливая. Умереть проще. Но живи, пожалуйста. Стоны краше. И толще кожа. Это повод отчаиваться? Собери вещи. И прохожим раздай. Может, съест твоё тесто с цветным стеклом переодетый в отца бездомный. 

Добрые люди

Натела, конечно, удивилась, но удивилась мелко, равнодушным выстрелом, дрожью-ответом. Зура. От обиды забытый. Не нужен. Хоть скучает что-то невзрачное на дне желудка. Или щекочет в носу. В мозгу изжогой. И давит, сука. Давит так. Что можно кашлять. И кашлять нужно. Но, к великому, не выходит. И капли крови на подушке серой от болезни. Остаются? 

Да, они могут остаться. Только на ночь. На ночь-то. На ночь можно. Завтра выезжаем. Ты со мной не пререкайся! Спорит, спорит. И спорит. Заговорил! А тебе говорить рано… Какой ты! Лицо срежу. Запеку. Отравлю. Раздавлю. Съем. Съем тебя! Съем. Кусок! Кусок ты! М? Притих! Пальцы поломаю. Порублю! Задушу! Высушу. Гнида! А-то! Какой самостоятельный! Какой важный! Говорю-ю-ю! Говорю-ю! Что сказать хочешь? Болтун. Гнида-гнида. Ничего не скажешь! Ты. Молчи! Ну? Молчи! 

Предупреждаю. Милосердная. Я! Я милосердная. Видишь? А? Смотри! На меня смотри! Смотришь? Хороший, умница. Сласть. Любить. Это непросто. Но мне под силу. А? Я себя отдала всю. И на чёрный день не осталось. Да оказалась недостаточно хороша. Что поделать? Не знала. А тут Плита! И она в своём намерении совершенно упругая, как квадратный мяч. Зура! Тебя восхитила власть. И вернулась с поднятой головой героиня-сиська с молоком. А ты на цыпочках подошёл. И робко так. Как мальчишка-старик. Боялся прикоснуться. Млел. И даже хотел уйти! Но она приласкала в нужный момент. Подтолкнула. Прижала к себе. Там ни капли живого. Но! Лужа. И дождь повелений. 

Не злюсь вовсе. Случается. Все мы живы и будем жить. А ты умер. Зура! Умер! Не сердись, директор. Я полюбила смеяться. А смех, говорят, продлевает жизнь. Дато за столом сегодня смеялся. Еда изо рта выпрыгивала. Слюни. Комки. Сопли. Ты знаешь. Я сказала. Браво! За весельем редко наблюдаю. А зря. Возбуждает.

Ответы и

Зура сдержался. Или сдержаться не смог. Головой качал. И руками-граблями закрывал лицо. Не от стыда. От всевидящей спальни. Замёрз. Ветер. Откуда? Откуда знаешь? Спросил. Они мне всё рассказывают. Они? Шпионы хуевы. Снега хлопья. И красавица-метель. Андрогин залез через окно. И сел на ковёр. Он хотел облизать Плиту. Можно? 

Нельзя! Глупый наш! Не наш. Маленький. И сырой.

Дато виновато отодвинулся и размяк, не желая участником быть. Это норма.

Стесняется. И краснеет конструктор. Красный художник! Головка-мигалка скорой помощи. Скоро всем  обязательно поможет кто-то. Покайтесь. Милые. Соблюдайте режим. Уже пора. 

Все в спальне. А кто на кухне? Голодные ждут. Готовьте. Или половник утонет в масле. Никто не пишет. Телеграмма. Дожидайтесь, выехала. Рановато. Правда? Правду никто не любит. Но кто-то её ублажает. Балует. И прижимает к чему-то. Срамота. При ком-то такого не было. Андрогин уснул на полу. Бриллиантовая рука на его коленях. Острых и медных. Кесарю кесарево.

Натела выгнулась и опустилась на четвереньки. Глаза её налились кровью. Единая внутренность издала булькающий звук.

—Зура, плохо мне! 

—Знаю, Натела.

—Знаешь?

—Знаю.

—Откуда знаешь?

—Спросил. Она мне всё рассказывает.

—Помоги, молю. Помоги.

—Как? Я совсем не вижу тебя.

—Выворачиваюсь. Сдираюсь. Больно! Больно как!

—Терпи.

—Не могу, Зура!

—И я не могу. 

—Сжалься! Умру ведь.

—Умрёшь, Натела.

—Прошу! 

—Умрёшь. На зависть всем.

—Но я умирать не хочу, Зура!

—Ложь! Все хотят.

—Все мертвы давно. 

—Показатель.

—Плита твоя!

—Плита моя.

—Сраная!

—Единственная.

—Сживает… Падаль.

—Умирать лучше молча. Полезнее. Её совет.

—Советница блядская!

Начала белеть Натела Цхра. Проглотила бежавшие зубы. Кожа высохла на последнем солнце. Выпали волосы, обнажив болезненный купол. Тело её, бесхозное, повисло над кроватью. Так! Андрогин проснулся. И непослушный ужас растёкся по спальне. 

Всполошился Дато Б. Схватился за Нет. Криком лопнул. Заметался. Как собака в будке-шаре. На Зураба посмотрел. С бочкой дёгтя в ложке страха. Горем взвыл. И сдался быстро. Смерть встречал за старой партой, как прилежный ученик. 

Но ничего! Это совсем не страшно. И не стыдно. Со всеми вмиг попрощаться. И даже. Прощай, Натела! Зура, здравствуй!

Дато облез и лишился костей. Пластилин не играет с формой. Ого! Первопроходец. Удачный полёт. Глаза вытекли. Раздулись ноздри. Поднялся в воздух. И впился своей структурой в Нателу. Трупы соединились. Это хорошо? Да! Какие счастливые трупы. Верные. И бесконечна их тяга к лучу. 

Всё? 

Не знаю. Простите, очередь начинается здесь? Не знаю. Я буду за вами. Ладно. Есть у вас дома пёс? Он грызёт гранит? Не знаю. Так. А кто это? Это конец. Весьма безобидный. Но закончить страшно. Стремятся в небо фигуры. Надеюсь, кто-то по ним промажет. Это стреляет он! Он? Не знаю. Купидон. Не знаю. Это я! Не вы! Лгун. По морде дам? Помогите! Драка! Кто это? Не знаю. 

Дато Б. умер? Не знаю. Не знаю.

Натела умерла. Дато умер.

Умерли. И всё. 

Всё? 

Не знаю. Простите, очередь начинается здесь? Замолкни, гадина. Верно, сюда. Провожайте! Провожайте их. 

Зура! Отойди. 

Натела и Дато. Взорвались. Кровь подарила спальне цвет. И мясная каша облепила стены. Некрасиво! Но аплодисменты выпрошены. Хлопает Нугзар. Зура хлопает. Плита хвастается. Нравится? Да. Повезло им. В животах большие звёзды. Красные? Нет. Не знаю. И делится на равные части холст. У кончины яркие цвета. Не знаю. 

Зура забыл. Кем работала Натела. Швеёй. Или продавщицей. Она продавала жареных лёгких куски. Кусочки. На тарелке помещалось десять. И каждый весил чуть больше собрата. А если швеёй, то ничего не продавала. Но точно хотела купить жареных лёгких куски. Кусочки. На тарелке помещалось десять. И каждый весил чуть больше собрата.

—Зура, поздравляю!

—С чем?

—Всё! Это всё!

Зураб понюхал текст. Всё! Так и было. Не могло быть. Быль. Почему-то стало дурно. Зура, что случилось?

—Плита! Моя Мраморная Бордовая.

—Наконец-то! Не мешают. Зудом существовали и гадили… А теперь в воронке. 

—Не оживут?

—Навсегда мертвы.

—А мы?

—А мы соединимся… Зура! Соединимся!

—Правда?

—Конечно! Мы вместе будем. Во мне.

Захотелось пить. Жажда. В графине спирт. Осушить озеро. А на дне два тела. Избавились от одежды. И почти взлетели. С валуном на животе. Общим. 

—Мы тоже?

—Ага.

Как тепло! Зура совсем развалился. И положение стало правильным. Предложение стало сыпаться. А слова задохнулись в норе. Нора узкая! Там медведи, волки и зайцы. 

Нельзя никого слушаться. Только Плиту. Она подарит смерть. И валун. Что делает? Катится. Давит. Определить ценность. Определяет. Не должно нравиться. Но почему-то грозится и пищит. Толкование. Сновидений. Скоро случится что-то плохое. Но все молчат. Чтобы не встретиться. С плохим. И их плохое не касается. Разве что в пятницу. Или в среду. Или ночью в четверг. Часто. Но не так страшно с закрытыми глазами. 

Плита стонет, Зура в неё врастает. Коряво. Рыдает орнамент. Руки на месте ног. Ноги на месте рук. Поверхность всасывает живое. Зураб Рва не выделяется больше. Не видно его лица. Но оно печальное. В безмолвном слое. Это что такое? Сказать ничего не хочет. 

Плита ласково внутрь себя смотрит. Видит ядовитый и мрачный космос. Он глубокий. И на дне водоросли. В них запутается и погибнет её молодая любовь. Даже Натела спускается и приходит в чувство. Чтобы всё исправить. Андрогин бьёт её головой о стену. Но ничего! Это совсем не страшно. И не стыдно. Со всеми вмиг попрощаться. Зура забыл. Кем работала Натела. Швеёй. Или продавщицей. Исчезает спальня. Прорывается крик. И жёлтые листья под ногами. Сентябрь. 

—Смотри! На меня смотри! Смотришь? Хороший, умница. Сласть. Любить. Это непросто. Но мне под силу. А? Я себя отдала всю. И на чёрный день не осталось. Да оказалась недостаточно хороша. Что поделать? Не знала. А тут Плита!

Натела снова мертва. Ничего не исправить. Плита спокойна и жива. Зура выбрал молчание. И в голубом небе распускается цветок с лепестками гнили. На скатерти пятна от катастроф миниатюрных. Комар соединился с пчелой.  И гусеница, выпотрошенная, приютила таракана. Между своих человеческих рёбер. Все похожи. И всех-всех ждёт что-то. Людей и животных. Большими глазами смотрит на мир безликий конус. Он тоже скучает по дому. 

Тела три. Алых. Квартира. Трупов склад. Нугзар Отарович когда-то кого-то знал. Но больше не хочет. Знать. Скорее. Покинуть. Убрать. Уничтожить площадь.

Нугзар выбегает. Дверь оставляет открытой. Лестницы спотыкаться просят.  Подъезд тёмный. Не выпускает. Но Нугзар толкает неощутимую ночь. Как кирпичную стену. Как сочное сердце с грибами. Как кривляния перед расстрелом. Как напальчник-шинель. Бюрократов. Намордник. Пережёванный мел. И Текст. Выбраться.

А на блестящей улице пусто. Но свобода не радует. Нугзар Отарович идёт мимо тысяч Плит. Зелёных. Синих. Серых. Бордовых. На остановку! Продолжать жизнь контролёра. Триста восемьдесят шестой автобус подъезжает. Нугзар втискивается еле. Но нет пассажиров и водителя. Есть маршрут. И есть работа. Это правильно! Так говорил Труд-Волк. А Труд-Волк когда-то был маленьким-аленьким. В младенчестве белом имя ему было просто — Волк.

Ну! Нугзар прислоняется к чему-то. И ужасную слабость чувствует. Вот бы просто умереть! Как все нормальные люди. 

Автобус лихой сбивает андрогина. Удар исключает тело. И парализует Нугзара в ту же секунду. Откуда? Откуда знаешь? Спросил. Они мне всё рассказывают. Они? Оковы. Не сбросить оковы вишнёвые.

—Всё! Это всё!

… Дождь в забвении хохотал и рычал. Зонт превратился в жизнь треугольника и замер. Уважаемый Варёный и Счёт ЛЮ имели честь присоединиться к неопределённому. Скопление радовалось активности своей. Свет ругал кого-то за неизвестное. Все сжались в массы.

 И приготовились! К представлению, которое вытянулось чистотой.

 В толпе глазастой материализовался Один Пьер, который видел спящие поезда и бессонный поезд. Он разрыдался и заявил о своём существовании. Уважаемый Варёный нутром сконфузился и взлетел. Счет ЛЮ от ревности неодобрительно фыркнул. Это событие всё же укусило порядок. И Один Пьер был принят. Уважаемый Варёный обещал его забрать с собой. 

Толпа даже заимела песчинку грусти. Все подумали, что Один Пьер должен быть маленьким и домашним. Он человек и часть чего-то. Значит крыша его будет ласкать и чтить. А хотел ли кто-то показать доброту свою? Как обычно. Нет. Благодарности тут же уничтожили. Уважаемый Варёный изрыгнул приказ. 

Один Пьер стал настоящим существом в пределах комнаты. И охранником беспокойного сна возле. Держателем спинки. кровати негодной. Разрешено думать и мечтать обо всём. А далее. Что? Он есть. Значит. Есть должность.

Выносите.