Перевод этого текста выходит в рамках готовящейся публичной онлайн-встречи с Дэвидом Джослитом в независимом пространстве осси «ми» в Самаре. Мы благодарим Дэвида и Памелу М. Ли за доверие и помощь в получении прав на перевод и издание их небольшого текста. Также благодарим издательство MIT Press за передачу прав и возможность представить этот текст русскоязычному читателю. Всегда приятно знакомиться со «слишком своевременным» текстом, особенно на русском языке.

1. О Запоздалости и «Позднем фашизме»

Когда вспыхнула новость о митинге Дональда Трампа в Madison Square Garden, историки были наготове. Можно было отказаться от всяких редакторских комментариев, поскольку архив изображений рассказал историю самым откровенным способом. Черно-белые фотографии изображали немецко-американский союз (German American Bund), устраивающий «Проамериканский митинг» в том же зале, в 1939 году, с монументальным портретом Джорджа Вашингтона, окруженным свастиками — это была низшая точка в движении, полном подобных случаев: к примеру, в 1937 году сторонники нацистской Германии маршировали по Верхнему Ист-Сайду. За этим следовал удручающий, но очевидный урок: современный электорат США игнорирует, и игнорировал, историю фашизма на свой страх и риск. Итак, можно ли теперь считать слишком поздним исследование региональных проявлений фашизма в Соединенных Штатах как их собственной болезненной формы внутреннего нативизма? Или, может быть, сама запоздалость дает нам возможность, пусть и небольшую, получить некоторое преимущество на данный момент?

Рассматривать митинг Трампа как шокирующий, как радикальную мутацию национальной истории, значит верить в своеобразный нарратив американской исключительности: что фашизм не может возникнуть или, по сути, уже не возник здесь. Это также позволяет избежать уродливой реальности ноября 2024 года как кривого зеркала января 1933-го. Все же НСДАП пришла к власти легально, и Трамп выиграл свой второй срок демократическим путем. Однако как для историков, так и для тех, кто страдает исторической амнезией, риск таких аналогий заключается в том, что они вызывают виртуальный стазис. Застряли ли мы в исторической петле обратной связи, из которой нет выхода?

В своем важном и слишком своевременном исследовании «Поздний фашизм» (Verso, 2024) Альберто Тоскано диагностирует слабости таких исторических аналогий при анализе нашего нынешнего состояния. Его проект рассматривает фашизм не как жесткий и неизменный набор идеологических конструкций и тем более не как целостную теорию или философию, а скорее «в рамках тотальности его процесса» — то есть с точки зрения longue durée (протяженности) фашизма: «динамики, предопределяющей его название». Если современный фашизм сохраняет «расовую фантазию национального возрождения и маниакальное распространение псевдоклассической риторики», то «поздний фашизм» (как и поздний капитализм) не только обозначает радикально изменившийся экономический контекст, в котором мы оказались, но и подчеркивает, что «классические решения фашизма устарели. Тоскано частично обращается к межвоенным мыслителям — Адорно, Блоху и Батаю — чтобы рассмотреть множественные временные горизонты фашизма и (по Адорно) его «внутренне нетеоретическую природу». Возможно, более точно говоря о «запоздалости», Тоскано рассматривает дебаты 1970-х годов о фашизме, основанные на традициях черного радикализма. Некогда подвергавшиеся остракизму в историографической литературе о фашизме, они оказываются особенно поучительными в противостоянии расовым, этническим, гендерным и классовым различиям современной реакционной политики.

«Запоздалость», таким образом, сигнализирует и о таких историографических интервенциях, и о современных реалиях. Это одновременно предупреждение, описание и подсказка. Для начала, это заставляет нас мыслить горизонтально о новых участниках, вовлеченных в нынешнюю конституцию фашизма, не как об отклонении от устоявшихся авторитарных моделей, а как о ее логическом, хотя и кажущемся противоречивым, расширении. «Мультирасовая ультраправая» политика, как отмечают Даниэль Мартинес ХоСанг и другие, предполагает новую инкорпорацию субъектов на основе отвержения политики идентичности — теперь во многом сфокусированной на гипермаскулинности. Массовое принятие идеи белого превосходства (и связанных с ней понятий меритократии, «законного» гражданства, патриархата и т. д.) не может быть более разочаровывающим. Этот феномен вызывает головокружение своим когнитивным диссонансом. В одной из самых возмутительных комбинаций сторонники трамповского сионизма объединяются с отрицателями Холокоста.

Конечно, невозможно обойтись без ретроспективного взгляда на 1930-е годы, и у нас будет возможность познакомиться с некоторыми из ключевых мыслителей того времени. Редакторы журнала October неоднократно критиковали презентизм, присущий дискуссиям о современном искусстве, культуре и политике. Далее мы рассмотрим то, как трампизм использует презентистские методы в СМИ как форму массового отвлечения внимания (или коллективной галлюцинации). Однако недостаточно просто свести всё к межвоенному периоду как фундаментальному объяснению нашего нынешнего положения.

Эти шесть коротких положений, хотя их можно было бы продолжать бесконечно, служат грубыми, неполными и все же необходимыми отправными точками для дальнейших размышлений. Мы помним слова одного друга, которые вдохновляют нас двигаться в этом направлении, несмотря на всеобщее отчаяние: будущее еще не написано. И именно в этом работа запоздалости. Повторю: никогда не поздно.

2. Информация никогда не хотела быть «свободной»

Покупка Twitter обошлась Илону Маску в ошеломляющие 44 миллиарда долларов. Когда сделка была завершена в апреле 2022 года, аналитики могли только гадать о конечной цели южно-африканца. Что, в конечном итоге, он получил от этого? Почему ему вообще нужен этот динозавр социальных сетей, неофициальная платформа мейнстримной журналистики, тогда как покупка других ресурсов (Rumble, Parler, даже Truth Social) казалась более согласованной с его политическими взглядами, обычным либертарианским подходом, характерным для Кремниевой долины? Конечно, SpaceX и Tesla было достаточно, чтобы занять его время. Последнее утверждение поднимает вопрос, который является одновременно экзистенциальным и непристойным: если нынешний уровень неравенства доходов значительно превысил все прецеденты «золотого века», то может ли быть «достаточно» в портфеле технологического миллиардера, когда речь идет о больших данных? Покупка Маском Twitter сопровождалась массовыми увольнениями сотрудников и уходом пользователей, что свидетельствовало о возможной безуспешности его хода. Многие предсказывали неминуемый крах Twitter, теперь переименованного в «X».

То, что так много людей могли настолько трагически и жалко ошибаться, красноречиво свидетельствует о нашей медийной наивности, не говоря уже об алчности Маска.

Захват Маском Twitter, подготовивший почву для его значительной роли на выборах 2024 года и его политической деятельности в Белом доме Трампа, разрушает одно из самых упрямых клише идеологии Кремниевой долины: «информация хочет быть свободной». Эти слова произнёс контркультурный гуру Стюарт Бранд в дискуссии с соучредителем Apple Стивом Возняком в 1984 году, и с тех пор они стали мантрой для взрыва медиапространства и хакерского сленга для демократизации информации. Неудивительно, что эти разработки сопровождались идеей неограниченного роста: возможно, это и было их основной мотивацией. На самом деле следующее положение из учения Бранда о технологиях, которое почти никогда не упоминается, гласит: «информация также хочет быть дорогой. Эта напряжённость никогда не исчезнет».

Никогда не говори «никогда». Маск вместе с легионами технологических разрушителей фактически уничтожили эту формулировку; их почти мгновенная капитуляция перед новой администрацией оказалась слишком предсказуемой. Ведь если информация когда-либо хотела быть «свободной», то только в смысле негативной свободы: «свободного рынка», как возможности быть нерегулируемой и безграничной; «свободной» от модерирования — будь то массовая дезинформация или кража персональных данных, троллинг или харассмент. Возможно, поэтому данные регулярно объявляются новой «нефтью», возобновляемым ресурсом для эксплуатации. И именно поэтому сторонники Трампа называют блокчейн и биткойн своей валютой по умолчанию. Между тем машинное обучение является основой для следующего этапа позднего капитализма или, по мнению Тоскано, позднего фашизма.

Как разорвать эту цепь или хотя бы переориентировать распространение таких реакционных примеров «свободы» на масштабных уровнях? Как художники отреагировали на быстрое развитие информационной политики с появлением машинного обучения? Луддиты могут отказаться от социальных сетей; мы, редакторы журнала October, тоже можем последовать их примеру. Отказ от искушений алгоритма дает долгожданное и необходимое облегчение от шума информационного потока. После неизбежного поражения Meta перед политикой постправды, массовый бойкот Instagram, Facebook и WhatsApp, отказ питать набор данных, не говоря уже о том, чтобы потреблять его вопиющее дезинформирование или поддаваться яростной зависимости, подпитываемой дофамином, кажется очень логичным.

И всё же такие жесты, хоть и полезные, недостаточны. Мы далеко шагнули за ту черту, за которой можно было считать наши отношения с информацией простым выбором. Мы уже давно встроены [interpellated] в этот мир, зачастую без нашего согласия. Понятие онлайн-«агентности» выглядит совершенно странным с точки зрения масштаба экономики информации.

Заголовок недавней книги Холли Херндон и Мэта Драйхерста «Все медиа — это обучающие данные» (Walter König, 2024) содержит подсказку. Будучи лидерами в этичном использовании ИИ в музыке и в визуальных искусствах, они рассматривают машинное обучение как технологию координации: способ коллективной организации против тирании наборов данных, которые слишком часто используются в корпоративных или военных интересах. Со своей стороны художница и режиссер Нэнси Бейкер Кэхилл недавно писала в журнале October, что «искусство и искусственный интеллект могут сыграть решающую роль в изменении предстоящих событий… Инструменты машинного обучения могут быть использованы, чтобы совместно построить более справедливое, неожиданное и экологически устойчивое будущее». Экологичное и природоохранное мышление, на которое опирается Бейкер Кэхилл, заставляет нас задуматься о других «взаимозависимых» формах интеллекта, оживляющих отношения между людьми и машинами, а также о методах и этике такого совместного строительства. Здесь доминирующая медийная сфера Маска и его окружения, её автоматизированная несвобода, сталкивается с тем, что Бейкер Кэхилл называет «уровнем эпистемологической скромности», который можно и нужно применять к системам машинного обучения и ИИ.

3. Быть «врагом» в эпоху платформенного университета

Что касается политики в области информации, рассмотрим три взаимосвязанных факта из сферы высшего образования:

А. Миллиардер из Кремниевой долины, близкий к Маску, был приглашен выступить в элитном учебном заведении. Он имеет несколько степеней Стэнфорда. Соавтор книги с критикой мультикультурализма, он с самого начала поддерживал Трампа и выступал на Республиканской национальной конвенции в 2016 году. В своей речи он называл высшие учебные заведения «социопатичными».

Б. Мужчина из Аппалачии выступает сторонником этого технологического миллиардера. Когда-то он был искренним студентом-юристом — его степень тоже получена в том же университете, где его наставник говорил о «социопатичных» институтах — теперь он пропагандирует венчурный капитализм в рамках особого вида «антиэлитизма». В своей речи он называет университетских профессоров «врагами». Сейчас он находится в нескольких шагах от Овального кабинета.

В. «Никто в Соединенных Штатах не может быть исключен из участия в любой программе или деятельности, получающей федеральную финансовую помощь, и не может быть лишен преимуществ такой программы или деятельности, а также не может подвергаться дискриминации на основании расы, цвета кожи или национального происхождения», — так звучит Раздел VI Закона о гражданских правах 1964 года. Этот важнейший закон против дискриминации последние десятилетия формировал сообщества, учебные программы и инфраструктуру высшего образования и других учреждений. Однако сторонники упомянутых выше лиц используют его язык для контроля над теми, кто считается «обучаемыми» в колледжах и университетах. Позитивная дискриминация мертва. Критическая теория расы — это вероотступничество. Женские исследования, изучение гендера и сексуальности подвергаются цензуре. Между тем «идеологическое разнообразие» набирает обороты.

Ни привилегии образования этих групп, ни их этические проступки не удивляют. Обвинять их в лицемерии бессмысленно, так как для них эти обвинения ассоциируются с чем-то столь же скучным, как логика. В гиперболизированной риторике нынешней администрации слова имеют значение: риторика играет важную роль на арене дезинформации — особенно когда она направлена против высшего образования. В той мере, насколько Джей Ди Вэнс, Питер Тиль и многие другие используют свои платформы для осуждения академии, можно сказать, что университет становится «платформенным» через свою интеграцию с технологиями, медиа, сайтами распространения информации и созданием контента.

Как преподаватели могут использовать риторическую силу в условиях платформенного университета? Этот вопрос может показаться чрезмерным по отношению к проблеме. Нам, конечно, не помогали и предыдущие политики (президент Обама: «Люди могут зарабатывать гораздо больше с помощью квалифицированного производства или ремесла, чем со степенью по истории искусств»). Говорить об элитарности и исчезающих рабочих местах — просто. Однако следует признать, что оспаривание гуманитарных наук на самом деле является легким отвлечением от инфраструктурной логики высшего образования, которая вполне может подкреплять нынешнюю политическую волю. Начать можно с вопроса доступности, перейти к долговой нагрузке, и двигаться дальше. Можно воспринимать университет не как герметичный анклав, а как канал для растущего управленческого класса, лабораторию условных трудовых отношений и полигон для укрепления системы безопасности государства. После 5 ноября следует мрачный перечень событий: студенты и сотрудники под угрозой депортации по решению иммиграционной полиции; департаменты и программы под цензурой и надзором; падение поддержки исследований; давние кризисы с должностью преподавателя и фундаментальной гарантией занятости.

Повторяющаяся медийная риторика таких атак кажется избыточной, утомительной и неизбежной — словно мы заключены в эхо-камеру вечных повторений этих явлений. Как использовать такую избыточность в наших интересах при столкновении с современными реалиями? Вышеперечисленных главных героев можно обвинить в реакционной демонстрации добродетели, но их стратегия в конечном счете перформативна: их позиции вполне могут воплотиться в жизнь. Как мы можем проанализировать роль «врага», в которую нас без суда и следствия загнали? Мнение Ханны Арендт о политике до сих пор актуально; но также важно рассмотреть взгляды ее собеседника Карла Шмитта. Печально известный нацистский юрист, о котором писал Вальтер Беньямин, видел политику как различие между «другом» и «врагом». Исследователи усматривают огромное влияние идей Шмитта на современную политику. Как категория «вражды» может активироваться (или деактивироваться) внутри платформенного университета?

Преподаватели университетов — «создатели контента»: используйте свою платформу

В инструментализирующей риторике технического жаргона преподаватели университетов, ранее отвечавшие за «производство знаний», теперь занимаются «созданием контента». Можно провести аналогию с более ранним периодом. Писав о соотношениях фигуры и фона в телевидении 1960-х годов, редактор журнала October однажды отметил, что контент телепрограмм служил фоном для растущей культуры рекламы, а не наоборот, как можно было бы подумать. Аналогично, контент, [порождаемый] в наших аудиториях, может выполнять такую же функцию. Нам стоит прислушаться к предупреждениям Тимоти Снайдера о «предварительном согласии», его своевременному призыву не «подчиняться заранее». Конечно, некоторые из нас имеют больше привилегий в использовании таких платформ, будь то в соцсетях или в реальной жизни, что отражает неравенство в академической среде в целом. Но разумное и хитрое использование этих платформ остается этичным, педагогическим и информационным императивом для разрушения шума, прорыва через рутину медийного контента, его постоянных, неумолимых напоминаний, и, по сути, тренировки тех датасетов, которые заставляют нас вести себя иначе.

Преподаватели университетов — «менеджеры аффекта»: не используйте свою платформу

Пандемия вынудила многих педагогов играть внеакадемические роли, к которым они были либо плохо подготовлены, либо вовсе не готовы. Забота о психологических и эмоциональных потребностях бесчисленных студентов, которые отчаянно искали руководства и помощи, стала своего рода «управлением аффектом», порученным учителям в условиях отсутствия  административной поддержки. Быть рядом со студентами — это ядро того, чем занимаются преподаватели, но экстремальность пандемии также дает важный (хотя и негативный) урок. Такой труд, без сомнения, структурно невидим, но он также лежит за пределами того, что может или не может регулироваться университетом. Опять же, Снайдер вдохновляет нас не подчиняться заранее — «использовать наши платформы» для высказывания мнений. В то же время существуют сферы, которыми не так легко управлять в рамках инфраструктурной отчетности университета.

Книга Фреда Мотена и Стэфано Харни «Подсообщества» остается важной в отношении этих вопросов. Исследования чернокожих и стратегии ускользания являются важными инструментами для размышлений о том, что можно и что нельзя выносить на общественное обсуждение, кого можно и кого нельзя называть другом или врагом. Что ускользает от внимания администрации — например то, что она не видит (разговоры между студентами и преподавателями или между преподавателями и преподавателями)? Как культура за пределами семинарской комнаты или лекционного зала, например, внутридисциплинарные отношения или внеуниверситетская просветительская деятельность, могут предоставить пространства, которые противостоят вмешательству платформенного университета? Это вопросы, на которые невозможно дать ответ. Но именно в этой невозможности скрыта возможность, а в развитии этих возможностей — шанс на инакомыслие. 

4. В чем заключается политика искусства?

Пришло время посмотреть правде в глаза в отношении утверждений о политическом потенциале искусства. Всё ещё существует сильная ностальгия по авангардизму, хотя большинство людей отрицали бы её, если бы их спросили. То, что Клемент Гринберг называл «качеством», сегодня называют политикой искусства. Теперь, когда Трамп был избран во второй раз, трудно притворяться, что искусство или мир искусства могут иметь какое-либо прямое влияние на американскую политику — или, точнее, какое-либо влияние, любой эффект, который не является в значительной степени нелиберальным. В ответ на открытое письмо о войне в Газе, опубликованное онлайн бывшим редактором Artforum Дэвидом Веласко, правые коллекционеры оказали давление на его нового владельца, компанию Penske Media Corporation, чтобы уволить Веласко. Таким образом, Penske помог дискредитировать одно из самых ярких художественных изданий в США. Также широко, хоть и в частном порядке, сообщается, что многие арт-дилеры предупреждают художников, которых они выставляют, не высказываться по поводу Газы, чтобы не обидеть коллекционеров. Очевидно, что в мире искусства существует свой собственный вариант трампизма, который необходимо выявить и с которым нужно бороться. Та же группа олигархов, которая финансирует Трампа, продемонстрировала желание контролировать дискурс в мире искусства и экономику так называемой «арт-индустрии».

Не менее важным является кризис критической ориентации, который возникает, если мы честно признаем нынешнюю неэффективность искусства как политического инструмента. Не приводит ли такое признание неизбежно к отчаянию по поводу неактуальности искусства (не говоря уже о критике)? Возможно, — и действительно трудно устоять перед чувством такого отчаяния, — эти чувства могут также вдохновить на акты критического воображения. Для начала, полезно определить понятие политики. Для Арендт это пространство действия; сегодня мы можем дополнить это определение и сказать, что это пространство высказываний. Но высказывание — это, вероятно, слишком мягкое слово. Фактически, сегодняшняя политика представляет собой жестокую борьбу за монополию внимания, в которой наводнение всех возможных медиа-сетей (от телевидения до подкастов и TikTok) создает эмоциональную симуляцию факта. Великий талант Трампа, основанный на неутолимой потребности во внимании, заключается в его способности постоянно увеличивать громкость своих сообщений и создавать новые источники возмущения. Он продемонстрировал: если что-то появляется с достаточной частотой, то это — факт (даже в науке «проверяемость», способность воспроизвести результаты во многих лабораториях, является стандартом успешного эксперимента). Синтезирование фактов за счет монополизации внимания не требует истины, и именно это нам нужно полностью осознать: борьба с Трампом с помощью логических аргументов ни к чему не привела. Но мы можем задуматься о другом качестве современной политики: она включает в себя не только привлечение внимания, но и трату денег. Каждый, кто внес деньги в политическую кампанию, знает, что получение вашего электронного адреса точно так же важно для кандидата, как и ваш голос, потому что это расширяет их «онлайн-электорат».

Если это описание верно, то зачем нам нужно, чтобы искусство соответствовало ценностям циничного усиления сенсационных, зачастую ложных заявлений и запланированного устаревания дискурса, которые характерны для современной политики? И если, на самом деле, такое чисто транзакционное политическое искусство не является ни возможным, ни желательным — то возникают более глубокие вопросы: «Почему так много людей, которые создают дискурс вокруг искусства, утратили веру в то, на что способно искусство, и вместо этого продолжают требовать от него того, чего оно явно не может достичь?» Тогда что же может делать искусство? Первое предположение состоит в том, что вместо того чтобы подчиняться все ускоряющемуся ритму современной политики, искусство обладает способностью останавливать время. Как говорится в пророческом названии книги профессорки медиа Венди Чун «Обновление для сохранения неизменности» (MIT Press, 2016), постоянное «обновление» медиа-лент создает эффект вечного настоящего — действительно, эффект реальности (а также эффект киноленты как аналогии к эффекту последовательности изображений в кино). Способность создавать вечное настоящее и захватывать публику внутри него даёт огромную силу — именно это и есть политический трюк Трампа. Поэтому так мало избирателей «помнят», каким было его первое президентство. Он запирает их в настоящем времени. Это опасное магическое шоу, но он умеет делать его исключительно хорошо. Искусство же, с другой стороны, создает иные виды длительностей, которые могут открыться как для истории, так и для памяти. Искусство — это аффективное пространство для размышлений; пространство, из которого может возникнуть история.

Существует множество способов переживать пространство во времени эмоционально (то есть создавать искусство). Одним из них являются сады Прешес Окоёмон: они одновременно красивы и зловещи. Они создают пространства и для созерцания, и для вторжения: инвазивные виды растений вроде кудзу (змеевидного винограда), высаженного на плантациях для стабилизации почвы, намекают на ужасную историю разрушения невинности этих садов. Если это Эдемский сад — то он построен для рабства. Сады должны культивироваться так же, как должно культивироваться искусство: чтобы оно было больше, чем кликбейт в Instagram. Искусство Окоёмон погибает без заботы; оно оживляет галереи и одновременно вызывает дискомфорт там, где должен быть покой. Другими словами, такое искусство действует вне цикла «новости дня». Оно учит нас, что значит жить в прекрасных и ужасных руинах.

5. Вызов «популизма»

Второе президентское избрание Трампа было связано с критикой глобализма и появлением нового типа популизма, поддерживаемого олигархией, в экономической и политической сферах. Одним из основных инструментов, которым пользуется Илон Маск, является «бензопила», направленная на государственные службы, которые не приносят прямой выгоды американским (олигархическим) интересам. Как эти события могут повлиять на статус «глобального современного искусства», а также на усилия по более широкой диверсификации западного канона истории искусства? Важно оценить «глобальный поворот» 1990-х годов как интернационализацию стратегий мультикультурных выставок 70-х и 80-х годов. Обе тенденции часто имели благие намерения: они рассматривали расовые / этнические / гендерные / сексуальные идентичности (а позже также национальные) как единицы анализа. Это было чрезвычайно важно с точки зрения диверсификации выставок, коллекций и искусствоведческих исследований, но также привело к появлению выставочной стратегии (по-прежнему доминирующей на биеннале и других международных групповых выставках), в рамках которой художники были вынуждены «представлять» свои привилегированные идентификационные признаки. Эта «репрезентативная» парадигма, в которой личность художника становится ценной формой «собственности» (с точки зрения как обменной стоимости, так и выставочной ценности), привела к двум результатам, которые подрывают ее прогрессивные цели. Во-первых, вопрос о классе практически полностью замалчивается. В международном или глобальном контексте это также включало бы имперское наследие в виде принудительной экономической отсталости. Во-вторых, когда художники включаются в крупную выставку в качестве «представителей» различных идентичностей или наций, их различия уравниваются благодаря их одновременному появлению, что затуманивает тот факт, что каждый из них вышел из отдельной генеалогии и опыта современности. Короче говоря, поскольку все произведения искусства представлены в одних и тех же галереях, нет никаких сведений о том, как каждый из выставляющихся художников прошел свой уникальный путь, чтобы оказаться здесь. В результате «репрезентативное» создание выставок предлагает безвкусную форму разнообразия, в которой различия сглаживаются как в экономическом плане (с точки зрения классового или подчиненного статуса), так и в историческом (с точки зрения различных генеалогий, лежащих в основе произведений, которые появляются одновременно в «одном и том же» настоящем моменте).

Таким образом, этот вид эстетического глобализма отказывается от исследования агонистических форм различий в пользу безвредного мультикультурализма, который никого не вызывает на спор и никого не удовлетворяет. Тем не менее, уход в нативизм Трампа не является ответом. Необходимо стремиться рассматривать конфликт, возникающий из-за различий, не как источник непримиримого отчуждения (как это происходит в современной политике [игры] с нулевой суммой), а как повод для столкновения различных, а иногда и диаметрально противоположных исторических опытов. Художники и кураторы из числа коренных американцев были в авангарде разработки способа организации выставок, при котором носители знаний сообщества выступают в качестве экспертов наряду с кураторами, имеющими академическое образование. Другими словами, урегулирование конфликта между различными способами эстетического созерцания и оценки встроено в кураторский процесс, так что в результате выставка может исследовать противоречия, а не стирать их. Некоторые международные выставки вроде Afro-Atlantic Histories, организованной Музеем искусств Сан-Паулу (MASP), предприняли серьезные, хотя и несовершенные попытки соединить истории колонизаторов и колонизированных, чтобы сделать видимыми драматические противоречия между их опытом.

На институциональном уровне усилия по объединению работников музеев в профсоюзы привлекли внимание к некоторым вопросам классовой принадлежности, лежащим в основе деятельности художественных организаций, как и активистские движения, часть из которых оказалась весьма успешной, будучи направленной на исключение попечителей или их имен из названий галерей, финансируемых за счет пожертвований, по причине сомнительных источников дохода (таких как продажа оружия или извлечение прибыли из наркомании).

Остается вопрос: как мир искусства ответит на очевидный сдвиг политики от глобализма к популизму? Как он отреагирует тогда, когда цепная пила начнет уничтожать государственные программы поддержки культуры? И, что еще более важно, в условиях, когда под руководством Трампа Соединенные Штаты становятся еще более открыто расистскими, что может сделать в ответ мир искусства? Первый факт — художественные институции прочно закреплены среди элиты американского общества; их посещения, как правило, слишком дороги для большинства людей из рабочего или даже среднего класса. И несмотря на демократический облик американских музеев, они в основном финансируются и контролируются олигархами, часть из которых являются сторонниками Трампа и его политики. Более того, поскольку явный популизм нашего времени поддерживается и в значительной степени определяется этой олигархией, мы можем даже рассматривать музеи как часть проблемы. Следовательно, нам, возможно, придется признать, что институциональный мир искусства не станет источником радикального сопротивления, если произойдет худшее — так что, возможно, неразумно ожидать большой помощи с их стороны.

Тем не менее, было бы полезно для музеев сосредоточиться на двух вопросах в ответ на результаты выборов: 1) как они могут переориентировать себя в сторону политики и программ, направленных на большую классовую справедливость; и 2) как они могут рассказывать об исторических событиях с помощью своих коллекций и временных выставок, отвечающих современным вызовам. Что касается первого, музеи могли бы отменить входные билеты и стимулировать посещение местного сообщества вместо туристов. Если бы учреждения тщательно подумали о демократизации своих элитных профилей, то в результате появились бы новые взаимоотношения и программы — включая такие, казалось бы, неэстетические вещи, как предоставление доступных кафетериев вместо бутиковых «ресторанов» внутри их территории. А в ответ на второй вопрос, музеи могли бы делать больше для того, чтобы дать культурное и историческое основание для понимания крупных современных кризисов. Например, почему ни один крупный американский музей не организовал выставку, которая бы поместила миграцию в Америке в контекст давних региональных культурных обменов в Западном полушарии, чтобы противостоять демонизации мигрантов из Южной и Центральной Америки? В этом отношении выставка в музее Whitney 2020 года Vida Americana: Mexican Muralists Remake American Art, 1925—1945, могла бы служить примером. Действительно, то, что можно назвать «нативизмом» в искусстве 1930-х годов, было укоренено в сложной истории американского левого движения, которая была в значительной степени оттеснена на второй план политикой холодной войны. Есть множество историй, которые музеи могли бы рассказать и которые помогли бы популяризировать более сложные и инклюзивные нарративы (не только с точки зрения «идентичности», но и класса).

6. Гендер использован как оружие (снова)

Во многих отношениях избрание Трампа привело вопрос маскулинности к своему наивысшему политическому, а возможно, и теоретическому, значению за последнее время. Для нескольких стратегов демократической партии выборы сосредоточились на правах женщин, особенно на доступе к абортам, которые были отменены на федеральном уровне Верховным судом в решении дела Dobbs против Jackson Women’s Health Organization 2022 года. В то же время Трамп эксплуатировал недовольство среди молодых мужчин — белых, чернокожих и латиноамериканцев — которые, как показывают комментаторы и ученые, испытывают различные формы структурных неравенств: плохие академические показатели в начальной и средней школе, а также меньшие показатели поступления в колледж; меньшую оплату труда и меньше возможностей в традиционно «мужских» профессиях, которые значительно уязвимы для автоматизации; более высокие показатели суицида среди мужчин по сравнению с женщинами. Некоторые комментаторы отметили, что характеристика многих мужских поступков как «токсичных» привела к кризису доверия среди гетеросексуальных цис-мужчин, многие из которых чувствуют себя загнанными в тупик. Хотя «панибратство» Трампа (через появление [на публике] с популярными медийными фигурами, такими как подкастер Джо Роган и рестлер Халк Хоган, а также через различные виды позерства и политику «собачьего свистка») не смогло устранить эти неравенства, но ему удалось блестяще использовать недовольство таких людей тем, что их игнорируют.

В рамках дополнительной стратегии предвыборный штаб Трампа еще больше усилил маскулинные опасения, возобновив республиканскую гомофобную кампанию эпохи Рейгана-Буша, в ходе которой сенатор Джесси Хелмс и другие политики использовали неприязнь к геям, связанную со СПИДом, для разжигания культурной войны. Атаки MAGA были направлены против транслюдей и стремились заблокировать их доступ к смене пола. Несмотря на ложь и неточности в их открыто трансфобных нападках, эти усилия оказались эффективными в сведении сложной этической, гендерной и медицинской проблематики к короткому рекламному слогану: «Камала за они/их, президент Трамп — за тебя» («Kamala is for they/them, President Trump is for you»). Большая часть беспокойства по поводу небольшой группы трансгендерных людей в Соединенных Штатах на самом деле сосредоточена на угрозе, создаваемой маскулинностью (или цис-мужчинами) для девушек и женщин, т. е. на призраке участия транс-женщин в женском спорте или предполагаемой опасности использования ими женских туалетов. Как ни странно, такие опасения основаны на фантазиях о самой худшей, самой жестокой версии мужского поведения — что цис-мужчины, независимо от их гендерной идентичности, неспособны контролировать свою сексуальную агрессию по отношению к женщинам. Что еще может объяснить явно иррациональный страх о том, что если трансженщины смогут пользоваться женскими туалетами, они изнасилуют цис-женщин? За трансфобией кампании Трампа скрыта именно та форма регрессивной мужественности, которую прославляют Джо Роган и Халк Хоган. Короче говоря, мир MAGA косвенно оправдывает трансфобию своей основной верой: «Мужчины будут мужчинами», даже когда речь идет о трансженщинах. Гендер должен оставаться бинарным.

Что, возможно, более удивительно — это то, как гендерная стратегия Камалы Харрис также основывалась на бинарной оппозиции гендера. Хотя Харрис главным образом сосредоточилась на актуальных приоритетах женского здоровья и других правах, ее политика казалась либо преднамеренно, либо подсознательно слепой к сопутствующим проблемам здоровья и экономики молодых мужчин. По сути дела выборы свелись к тому, что партия мужчин (республиканцы) сталкивается с партией женщин (демократы). В последующем интервью Ричард Ривз из Брукингского института и президент Американского института для мальчиков и мужчин отметил эту балканизацию и подчеркнул ее опасность.

Нулевая сумма в рамках этого вопроса стала огромной проблемой для обеих сторон. Со стороны демократов это привело к политическому провалу. Они отказались от дискуссии о мужчинах, потому что их нулевая сумма означала, что они не могли решать проблемы мальчиков и мужчин и при этом оставаться серьезной партией для женщин.

Республиканцы использовали подход нулевой суммы с другой стороны: вы испытываете трудности, и мы знаем, кто в этом виноват. Мы можем указать на виновных: женщин и демократов. Этот подход оказался политически успешным, потому что проблемы этих мужчин были реальными и долгое время игнорировались, в результате чего они действительно превратились в обиды, которые затем можно было использовать в качестве оружия.¹

Короче говоря, несмотря на огромные различия, обе партии проводили политику, основанную на резкой гендерной бинарности. В результате не только трансгендерные люди подвергаются экзистенциальной угрозе, но и их богатый, воплощенный опыт и теоретические размышления о способности гендера к трансформации и его небинарном потенциале — также были маргинализированы. Это огромная потеря для всех. Трансгендерность имеет смелость переосмыслить как мужественность, так и женственность, экспериментировать с их биологическим и социальным выражением, а также с их творческой гибридизацией. Короче говоря, трансгендерные мыслители разработали авангард гендера, который может помочь нам выйти из упрощенного противопоставления мужественности и женственности в американской политике. Современное искусство долгое время было пространством, в котором гендерные нормы можно было пародировать, соблазнительно разрабатывать, тыкать людям в лицо и разрывать. Сейчас, когда такие эксперименты с пластичностью гендера находятся под явной политической угрозой, необходимо срочно культивировать и ценить их.

​​David Joselit, Pamela M. Lee, “Six Propositions after Trump’s Victory, ” October 191 (Winter 2025), © 2025 October Magazine, Ltd. and Massachusetts Institute of Technology, pp. 3-14.

Перевод Кирилла Ермолина-Луговского и Артема Шаламова.

_{1. Sam Wolfson, “‘A Fatal Miscalculation’: Masculinity Research Richard Reeves on Why Democrats Lost Young Men, ” The Guardian, November 8, 2024.}