Всякий живущий в России слышал про Ивана Павлова, Николая Чернышевского, Василия Ключевского, Евгения Преображенского, Михаила Сперанского и Евгения Замятина. Связывает этих шестерых лишь одно: все они были поповичами. До революции поповичи составляли около одного процента российского населения, а их отдельные представители включались во всевозможные профессии и политические течения. По большей части их коллективное становление началось в 1860-е годы, когда было частично упразднено духовное сословие.

Несмотря на вклад поповичей в количественное и качественное обогащение интеллигенции, я стала первым исследователем со времен революции 1917 года, взявшимся изучать их в качестве отдельной группы. В историографии, как советской, так и западной, было принято объединять поповичей с другими интеллигентами, не принадлежавшими к дворянству, и обозначать их условным термином «разночинцы». Ничего особенного в их происхождении от священнослужителей не усматривалось; считалось, будто всем разночинцам присущи радикальные взгляды, обусловленные их общими «низкими» социальными корнями, а поповичи, по всей видимости, порвали связь с духовным сословием, став атеистами и отказавшись от родства с клириками. Воспринятые учеными ложные стереотипы о духовенстве ― якобы ему в целом были присущи неграмотность, склонность к пьянству и аморальность ― не позволяли думать, что у попов была культура, которой их потомство могло бы обогатить интеллигенцию.

Но когда я начала читать воспоминания поповичей, знаменитых и рядовых, ― а ими изобилуют дореволюционные профессиональные и толстые журналы ― я обнаружила, что в отличие от интеллигентов благородного происхождения, иногда бунтовавших против своих отцов-крепостников, поповичи сколь угодно разных политических пристрастий ― даже, как ни поразительно, поповичи-большевики ― отзывались о своих отцах с теплотой. Характеризуя себя, они писали, что привносят ценности отцов в мирские профессии и политические движения, с которыми себя связали. Даже их решение уйти из духовенства не вызывало конфликта между поколениями.

Поскольку сыновья священников были вынуждены учиться в бурсе, проходя через школу страданий, многие из них идеализировали детство, проведенное в кругу семьи, а расставание с духовенством объясняли неприятием бурсы. К такому отношению их подталкивало и разделение духовного сословия на два типа: приходское духовенство, к которому принадлежали их отцы, и монастырское, которое руководило бурсой и к которому приходское относилось с неприязнью.

Иные настолько боготворили своих отцов, что считали себя недостойными идти по их стопам. Были и те, кто полагал необходимым расширить сферу духовного пастырства, включив в нее светский мир. Так или иначе, они получали отцовское благословение, чтобы расстаться со своим сословием, а многие церковные иерархи утверждали, что поповичи служат в обществе культурными посланниками Церкви.

Духовенство в России, как никакая иная социальная группа, напоминало касту, поэтому поповичам, ставшим на путь атеизма, ― а таких оказалось меньшинство ― было свойственно различать ценности ― сословные, которым они оставались привержены, и религиозные, которые они отвергали. От родной для них церковной культуры они не отказывались, так что их вхождение в интеллигенцию значительно повлияло на ее характер и мировоззрение.

Когда произошел массовый исход поповичей, в интеллигенции, сформировавшейся незадолго до этого, преобладали дети дворян.

Я обнаружила, что конфликт поколений, увековеченный Тургеневым, был куда менее серьезным, нежели противостояние выходцев из двух образованных сословий России.

Поповичи неустанно клеймили и критиковали своих родовитых конкурентов. Они утверждали, что именно им, как сыновьям клириков, следует быть моральными лидерами отечества, а благодаря близости к народу, среди которого выросло подавляющее большинство из них, они являются воплощением «русскости»; дворяне, в свою очередь, ― «чужеземцы», пораженные всеми возможными пороками. Таким образом, вопреки теориям социальной мобильности, поповичи не ассимилировались с доминирующим обществом, на чью территорию вступили, да и само общество их не приветствовало. Многие негативные стереотипы, связанные с духовенством, исходили от дворян, а дворянские интеллигенты, противостоявшие интеллигентам-поповичам, приписывали им грехи отцов.

Впрочем, поскольку титулованные представители интеллигенции видели в поповичах своего Другого, они, как бывает в подобных случаях, колебались между их очернением и возвеличиванием. Бывало, что дворяне действительно признавали сыновей священников лидерами, так что последние получали возможность определять мировоззрение всей интеллигенции. Таким образом, хотя в образованной части России и существовали две культуры ― церковная и светская, ― а поповичи иногда позиционировали себя как альтернативу мыслящим выходцам из благородного сословия, в обществе сформировался единый слой интеллигенции, и, как я утверждаю в книге, поповичи оказывали на него большее влияние, нежели их соотечественники-дворяне.

Ввиду того, что поповичи были отнюдь не однородной группой, в их профессиональных сочинениях не было смысла искать той общности взглядов относительно их церковного прошлого, какую я обнаружила в их мемуарах. Чтобы понять, есть ли в их текстах устойчивые представления о взрослой жизни, я продолжала обращаться к персональным свидетельствам, прежде всего к неопубликованной частной корреспонденции, автобиографическим повествованиям и дневникам. Особенно ценной оказалась переписка между братьями, которая велась ими до самой кончины: если они были близки, то, как правило, писали обо всех аспектах своей жизни. Кроме того, я использовала нетрадиционные «эго-документы», такие как записки, оставленные перед совершением самоубийства, и разного рода прошения.

Я не только определила общий набор ценностей, которые поповичи выражали и поддерживали в своих текстах, но и пришла к выводу, что эти ценности не совпадают с теми, что отстаивали дворяне, особенно в дореформенный период, когда поповичи еще не оказывали на них влияния. При этом ценностные установки поповичей, которые, кстати, мало менялись от поколения к поколению (иначе было у дворян), весьма напоминают по своему характеру церковную дидактическую литературу: проповеди, наставления по этикету, богословские учебники и некрологи, посвященные клирикам. Теперь, помимо прямых свидетельств самих поповичей о том, что их мировоззрение сформировалось под влиянием церковных корней, у меня появились косвенные указания на то, что они обычно опирались на модели, выработанные духовенством.

В своем исследовании я учла всех выходцев из клира, не ставших служителями церкви, каких только могла найти (в моем случае к поповичам относятся сыновья диаконов и дьячков, что соответствует понятиям XIX века). В итоге я работала с текстами 216 поповичей, личности которых удалось установить, и множеством свидетельств неопознанных представителей группы. Я ввела в оборот пятьдесят личных фондов, хранящихся в десяти архивах трех городов. Обнаружить опубликованные автобиографические тексты и личные собрания мне помогли особенности фамилий духовных лиц, символ исторически кастовой природы русского белого духовенства, до сих пор выделяющий потомков церковнослужителей.

Критики английского издания моей книги в первую очередь ставили под сомнение тот факт, что у отдельных индивидов в столь неоднородной группе может быть схожее мировоззрение.

Они также отмечали, что поповичи в большинстве своем не оставляли мемуаров. На это я возразила бы, что благодаря широкому использованию семейной переписки мне удалось отразить в исследовании голоса тех поповичей, которые вовсе не планировали оставлять после себя автобиографических записок. Не стоит к тому же забывать, что вообще не каждый человек записывает свои воспоминания, а из написанного лишь немногое впоследствии публикуется или хранится в архивах. Значит ли это, что нам не стоит заниматься изучением групп, раз большинство их членов не оставляет автобиографий?

Поскольку в моей книге рассматриваются тексты сотен поповичей, я опасалась, что читатели не смогут ощутить, какими они были как личности. В связи с этим я написала завершающую главу, посвященную анализу конкретных примеров; в английской версии она, к сожалению, вышла отдельно от книги, в рецензируемом журнале, что объясняется требованиями современных американских издателей академической литературы к объему книг. К счастью, в русский перевод эта глава включена. Коллективная картина мира, которую я могу продемонстрировать, изображая этих четырех поповичей на протяжении их жизни, ― а это были люди разных поколений, родившиеся в разных регионах, имевшие разные политические взгляды и профессии и, наконец, разных по степени священства отцов ― дополняется возможностью показать сопряжение этоса поповичей с их конкретными занятиями и плодами их мысли. Лишь один из них ― Николай Добролюбов ― хорошо известен в России сегодня; другой ― Александр Смирнов ― так и не получил признания за пределами своей родной Владимирской губернии даже до революции. Жизнь и карьера этнографа Дмитрия Зеленина продолжались после революции 1917 года, и благодаря анализу его примера (он вошел в английское издание) я смогла показать, что произошло с этосом поповичей в советский период.

В связи с тем, что герои моей книги не ассимилировались, но стали моделью для подражания среди дворян-радикалов, испытывавших своего рода комплекс вины за господское происхождение, трансфер секуляризованных церковных ценностей, совершенный поповичами, способствовал выплавке в позднеимперской России модерного типа личности, что привело к культурной революции. Не стремясь вносить вклад в изучение религиозных истоков радикализма, я, тем не менее, утверждаю, что новый тип самосознания, выработанный потомками клириков, стал основой морального движения, повлиявшего на весь спектр российской модерности.

Отдельно взятые поповичи предпочитали переустраивать мир по образу рая на земле ― будь то общество, наука, государство, их собственный брак или церковная иерархия. При этом мой вывод о том, что в среде поповичей радикалы и консерваторы следовали одним и тем же традиционным моделям и лишь немногие придерживались умеренных политических взглядов, актуализирует проблему взаимосвязи между религией и политикой периода модернизации, а также дает повод задуматься, всегда ли для радикальных изменений требуются новые идеи. Я не настаиваю на причинно-следственной связи, если речь идет о вхождении поповичей в интеллигенцию и Октябрьской революции, но я уверена, что модерное самосознание, носителями которого являлись сыновья священнослужителей, можно непосредственно связать с революцией Февральской. Наконец, свойство поповичей судить всех и каждого, делить людей на добрых и злых, их уважение к патриархальным принципам, классовая нетерпимость и склонность видеть в людях членов эссенциальных, т.е. неизменных по своей сути, групп ― все это помогает объяснить то великое насилие, которое охватило Россию в первой половине XX века.

Лори Манчестер ― историк, профессор Университета штата Аризона (США), автор книги «Поповичи в миру: духовенство, интеллигенция и становление современного самосознания в России», которая вышла на русском языке в издательстве «Новое литературное обозрение».