I

Вче­ра Сё­ма сде­лал кое-что пло­хое, и с са­мого ут­ра его прес­ле­довал за­пах его прос­тупка. Он нес­коль­ко раз мыл ру­ки с мы­лом и при­нюхи­вал­ся: паль­цы ис­то­чали толь­ко аро­мат мы­ла. Но спус­тя не­кото­рое вре­мя он сно­ва за­мечал неп­ри­ят­ный кис­ло­ватый за­пах. Ему ка­залось, что он ис­хо­дит от рук, ла­доней, паль­цев, но, воз­можно, он ус­пел про­ник­нуть глуб­же, рас­простра­нить­ся по все­му те­лу, за­пол­зти под ру­баш­ку и в брю­ки, про­питать их нас­квозь, слов­но ядо­витый пот, от ко­торо­го ос­та­ют­ся жел­тые кру­ги на ру­баш­ке.

Сёма нетерпеливо ёрзал на стуле, улыбаясь всем, кто обращал на него внимание, и ждал, когда закончатся уроки и можно будет вернуться домой. У него совсем не было друзей, но теперь это было даже хорошо: никто не заметит его нервозности, никто не потащит его гулять после школы, никто не будет ни о чем расспрашивать. Впервые в жизни Сёма был этому рад, и глупая растерянная улыбка не сходила с его полных губ. Он знал, что она была всем неприятна. Девчонки не скрывали своего отвращения, встречаясь с ним взглядом, пацаны грубо подшучивали над ним и задирали, иногда отвешивая в шутку пинка, а иногда стягивая с него спортивные штаны прямо перед девчонками и учителем. Натягивая штаны обратно, Сёма продолжал заискивающе улыбаться своим обидчикам. Эта униженная улыбка на некрасивом лице с пустыми водянистыми глазами даже у учителей вызывала непедагогическое желание его ударить, стереть это жалкое и униженное выражение с лица. Качая головами, они громко отчитывали хулиганов, но те только нагло улыбались, угадывая их настоящей отношение к нескладному Сёме.

Но жизнь его не была невыносимой. Сёма был убогим придурком, над которым иногда потешались, но чаще его просто не замечали, поскольку он не был никому интересен настолько, чтобы взяться за него всерьез. Из уроков биологии Сёма знал, что в дикой природе выживают не сильные, а наиболее приспособленные, поэтому терпел и улыбался. И ещё ни разу ему не пришло в голову ударить кого-то в ответ. Стать сильным.

До вчерашнего дня.

Поэтому сегодня Сёма был особенно рассеян. Ему хотелось слиться с зеленой партой, стать настоящим невидимкой, каким он, в общем-то, и был большую часть времени, чтобы подумать, осознать свое новое положение, но как назло, сегодня на него обращали внимание больше обычного. Заметив, что Сёма моет руки с мылом, которое принес с собой из дома, одноклассники, немало развеселившись, после шумного обсуждения в классе решили, что он педик и что они просто обязаны помочь ему найти себе пару. Перед самым уроком, когда уже прозвенел звонок, на Сёму наскочил заводила и весельчак Комов, заставил подставить лицо и нарисовал что-то на его щеке маркером. Весь класс покатывался со смеху, когда Сёма глупо улыбаясь спрашивал: «Что? Что там?»

— Да ты художник! — всегда надменная отличница с первой парты усмехнулась. — И идиот. Это несмешно. В чем прикол издеваться над убогими?

— Да ну? — оскалился белыми ровными зубами Комов. — Всем смешно, а тебе несмешно. Может, это у тебя с чувством юмора проблемы? К тому же никто над ним и не издевается, да, Сёмушка? — так Сёму назвали с тех пор, как мама, забирая его во втором классе из школы, громко позвала его из коридора. С тех пор прошло уже десять лет. — Ведь так? Чего молчишь? — он больно пихнул Сёму в бок, и тот согласно закивал. — Вооот. Мы даже, наоборот, пытаемся сделать из него человека. Ну… человечка. Мы же не какие-нибудь гомофобы, да?

Снова открутив колпачок от маркера, он с наигранным отвращением отодвинул длинную засаленную челку со лба Сёмы и придавил его же рукой.

— Придержи. Пе-е-е-дик, — продекламировал он, выводя на лбу Сёмы печатные буквы. — И заметьте, всё в рамках цензуры! Счастлива, Попова? — он бросил взгляд на первую парту, но девушка на него не смотрела. — Всё, Сёмушка, свободен. Теперь тебе не избежать большой и пылкой первой любви.

Комов заржал на весь класс и, наконец, отпустил жалко улыбающегося Сёму.

— И не смей смывать. А то что ж, я зря старался?

— Комов! Иди на место. Что там за цирк опять? — математичка уже несколько секунд наблюдала за происходящим. Задержав взгляд на Сёме, который всё ещё придерживал свою чёлку, словно затем, чтобы все могли прочесть глупую надпись на его лбу, она тяжело вздохнула. Будто мало было непристойной картинки на его щеке. — А ты иди с глаз долой… умываться.

— Ну, Оксана Михайловна… я так старался, — паясничал Комов, бросая угрожающие взгляды на Сёму, который, взяв портфель, понуро пошел вон из класса.

— А сумку зачем? Ты не собираешься возвращаться? — спросила математичка, заметив портфель.

— Там у меня мыло.

— Предусмотрительно, — заметила учительница, усаживаясь за свой стол, и стены класса сотряслись от дружного хохота. Ничто не доставляет такого удовольствия ученикам, как цинизм учителя. — Ладно, прекращайте. Кто отсутствует?

В туалете Сёма первым делом снова тщательно вымыл руки. Затем долго тёр лицо, лоб, вымыл шею, и, секунду подумав, засунул под струю воды голову целиком. Холодная вода стекала по волосам и приятно холодила кожу. Сёма подумал, что теперь можно не возвращаться в класс, а пойти сразу домой. Он не боялся новых шуток по поводу неоттиравшегося рисунка на лице — сегодня он был отстранен от всего происходящего — ему просто нужно было снять с себя всю одежду, залезть в душ и отмыться от преследующего его запаха.

Этот запах был неприятен, но в некотором смысле он был знаком того, что росло у него в груди. Знаком большой и пылкой любви, о которой шутил Комов, не имевший ни малейшего понятия о том, что угадал Сёмину сокровенную тайну. На секунду Сёма задержался у зеркала и, не обращая внимания на въевшиеся в кожу следы маркера, отметил, что по крайней мере у него нет прыщей. Он был сутул, волосы свисали на лицо сосульками, широкие плечи терялись в большом растянутом свитере, но это было ничего. Мама всегда говорила, что важно, чем он является внутри, и по-настоящему хорошие люди, с которыми только и стоит иметь дело, всегда сумеют разглядеть за невзрачной оболочкой алмаз. Сёма в это не верил, но, как ни странно, это оказалось правдой, ведь она, девочка, переехавшая в первый подъезд около года назад, сумела это в нем разглядеть. Она разговаривала с ним как с равным, не подшучивала и не кривила презрительно губы. И ведь она первая обратилась к нему тогда, в первый раз, и с тех пор иногда с ним разговаривала. Даже вчера, когда Сёма осмелился зайти за ней, чтобы поболтать в подъезде, она смутилась, но вышла. Совсем ненадолго, потому что у неё были ещё какие-то дела. Потом Сёма весь вечер просидел на скамейке под её окнами, потому что она сказала, что, возможно, выйдет вечером гулять с собакой. Она так и не вышла, с собакой гуляла её сестра, но он всё равно был ей благодарен за вчерашний вечер. Ведь в том, что произошло, была и её заслуга.

При воспоминании о Марине, так её звали, и о том, что произошло позже, в Сёме снова стало расти то стыдное и сладкое чувство, которое уже не раз за сегодня заставляло его скрываться в кабинке туалета, чтобы снять напряжение. «Хорошо, ещё разок и домой», — разрешил он себе, опускаясь на унитаз и приспуская брюки.

Спустя несколько минут Сёма вышел из кабинки и снова тщательно вымыл руки. Отражение в зеркале удовлетворенно улыбалось.

II

Ради неё он захотел стать сильным. Ради неё он решил измениться. Каждый раз при встрече Сёма спрашивал Марину, что ей в нем не нравится, и старался это в себе изменить. Это оказалось не так-то просто. Он легко отказался от игр с младшеклассниками и стал всюду таскаться за сверстниками, которые сначала его гнали, а потом, как и одноклассники, привыкли и шпыняли уже скорее по привычке, чем из злобы и раздражительности. Сёме они не нравились, но ради Марины он готов был терпеть. Он стал чаще мыть волосы и надевал теперь только самую чистую одежду. Старался меньше сутулиться и улыбаться «не так глупо». Она хвалила его, но чем больше он старался, тем больше отдалялась от него. Хуже всего было то, что Марина его стыдилась. Сёма замечал это по её бегающему взгляду, по тому, как она вздрагивала и отодвигалась, стоило кому-то хлопнуть дверью подъезда. Так и вчера, услышав знакомые голоса наверху, она, словно встревоженный выстрелом олень, быстро оглянулась на лестницу, на мгновение её лицо приняло насмешливое выражение, будто пробуя маску на случай, если её застанут с недоумком, но сразу же раскаялась и уже с сожалением посмотрела на Сёму.

— Прости, Сём, я не могу. Ты — хороший, добрый, но я не могу.

— Что не можешь?

Она только тоскливо посмотрела на него и, помотав головой, пошла по ступеням вниз к своей квартире.

— Ты ещё выйдешь?

— Нет, не знаю. У меня много дел. Уроки…

— А с собакой гулять выйдешь?

— Наверное, я не знаю. Но ты не жди меня лучше, — она остановилась, держась обеими руками за перила, — и не заходи за мной больше, хорошо? Вообще лучше не разговаривай со мной…

— Но почему?

— Потому что мы слишком слабые. Слишком зависим от чужого мнения. По крайней мере я.

Быстро проговорив это, она, не оборачиваясь на Сёму, зашла в квартиру и заперла за собой дверь.

Ватага подростков шумно промчалась мимо, отпустив пару шуток о ромео-квазимоде (зря она боялась, о его чувствах к ней давно уже все знали), снова оставляя Сёму одного.

Он некоторое время оставался в опустевшем подъезде один, думая над её словами, а потом побрел прочь. Не может же быть так, что она не хочет его больше видеть? Нет, иначе она бы так и сказала, но она сказала по-другому. Марина сказала, что Сёма хороший и добрый, но слишком слабый. Она говорила «мы», но она — женщина, они и должны быть слабыми, значит, она хотела, чтобы сильным стал он, Сёма.

Сидя на лавочке под её окнами на первом этаже, Сёма кусал ногти, мучаясь от желания её увидеть и от страха, что она больше никогда не заговорит с ним. Он смотрел в её окна и думал о том, где же найти такую силу, которой хватило бы на них обоих.

В тот вечер она больше не вышла. Сёма видел её тень — колыхание шторы у окна — будто она хотела от него спрятаться, и уже этого ему было достаточно. Сёма угадывал в этом её подглядывании из–за шторы на улицу кокетство: она пряталась там, зная, что он узнает её тень из тысячи, найдет её, как пёс, по запаху, где бы она ни пряталась.

Когда стемнело, и из подъезда вышла её сестра с собакой на поводке, он встал и медленно побрел вдоль дома. Неожиданно для себя он прошел мимо своего подъезда, завернул за угол и ещё долго шёл по притихшим темным улицам, петляя между домов, пока не остановился у одинокого киоска недалеко от автобусной остановки. Железная дверь с левой стороны киоска была растворена, а рядом, подпирая её спиной, курила вульгарно накрашенная полная брюнетка лет тридцати пяти и о чем-то горестно вздыхала. Сёма остановился в темноте, куда не попадал свет киоска и фонарей, и, ничем себя не выдавая, наблюдал за ней. Докурив сигарету, женщина выбросила окурок, но продолжала стоять, глядя перед собой печальным коровьим взглядом. Устав стоять на одном месте, Сёма сделал шаг впёред, и женщина подняла голову, щуря глаза и пытаясь разглядеть, что там в темноте. Она стояла в круге желтого света, и по тревоге на её лице Сёма понял, что она его не видит. Осознание превосходства над ней, над этой глупой коровой, приятно щекотало его изнутри, и он сделал ещё шаг. Ему казалось, что это был шаг к тому, что требовала от него Марина — к тому, чтобы стать сильным.

— Кто там? — испуганно спросила женщина, отступая назад. Сёма понял, что сейчас она зайдет в киоск, запрёт дверь, и тогда ощущение силы пройдет. Он снова станет слабаком, перед которым закрывают двери.

— Никто, — ответил Сёма и поспешно добавил: — Я хочу купить сигарет.

Плечи женщины опустились, расслабляясь.

— Так чего тогда крадёшься? Фу, испугал меня до чертиков.

Сёма вышел на свет и заискивающе улыбнулся, не зная куда деть свои ставшие лишними руки.

— Простите.

Его улыбка и извинения подействовали на продавщицу привычным образом: на лице мелькнуло разочарование, тут же сменившееся скукой и пренебрежением. Её полные бедра заколыхались из стороны в сторону, когда она повернулась, чтобы зайти в свой ларёк.

— Иди домой, молокосос, рано тебе ещё курить.

— Не рано, — тихо ответил Сёма, опуская голову. Его вдруг затопило чувство неприязни к этой женщине, которая ещё недавно дрожала перед ним, а теперь отвечала с таким высокомерием. Из–за неё он снова перестал быть сильным и стал ничтожеством.

— Что? — переспросила женщина, оборачиваясь, — вали-ка подобру-поздорову, приятель. Сейчас хозяин киоска придет, будешь здесь тереться — наваляет тебе по первое число.

— Я — никто?

— Что? — снова переспросила эта глупая корова.

— Я — никто? Невидимка? Меня нет, да?

— Ты что, обкурился?

— Не-ет, — протянул Сёма. Он поднял голову, продолжая улыбаться. — Ты, тупая корова, ещё не продала мне сигареты, помнишь?

— Вали, я тебе говорю! — в голосе продавщицы появились визгливые нотки, и Сёма снова ощутил, что перевес на его стороне. Как просто. Чтобы тебя заметили, чтобы с тобой начали считаться, нужно только как следует разозлиться.

Женщина, стараясь не терять достоинства, зашла в киоск и хотела закрыть за собой дверь, но Сёма, сам удивляясь своей силе, схватил её край и дернул на себя, так что продавщица по инерции двинулась следом и вывалилась наружу.

— Так значит, я, по-твоему, никто? — снова спросил Сёма, и теперь она испугалась по-настоящему.

— Нет, я этого не говорила, — забормотала она, — ты хотел сигарет? Какие тебе?

Теперь она улыбалась той улыбкой, которая всех раздражала в Сёме. И он понял, что эта улыбка действительно безобразна.

— Я выберу сам.

Оттолкнув женщину, Сёма зашел в киоск и не глядя набил карманы сигаретами, жвачкой, шоколадками и всем, что попадалось под руку. В глубине души он сознавал, что совершает преступление, но в эту секунду он был так счастлив, что не хотел об этом думать. Завтра он расскажет всё Марине, она сначала не поверит, но потом он вывернет перед ней карманы, и она поймет, что он больше не тот слабак, которого она стыдилась. Марина его похвалит. Возможно, она даже возьмет его за руку…

— Выворачивай карманы и вали отсюда, молокосос! Слышишь? Я вызову милицию!

Обернувшись, Сёма с удивлением обнаружил, что продавщица сжимает в одной руке древний телефонный аппарат с дисковым набором, в другой — ножницы, направленные лезвиями к нему.

— Вам будет неудобно, — заметил он, улыбаясь.

— Ничего, я справлюсь! Убирайся! — визжала женщина, и хотя Сёма ещё минуту назад хотел поступить именно так, как она того требовала, он остался стоять на месте. Вопреки ожиданиям Сёма не чувствовал страха. Он сомневался, что она сможет его заколоть, а чтобы позвонить, ей пришлось бы опустить ножницы, и патовая ситуация, в которую она себя загнала, его забавляла. Странное умиротворение разливалось по его телу, похожее на то, что он ощутил стоя в темноте перед киоском, но намного сильнее, ярче. Теперь она знала, что это он, нескладное ничтожество Сёмушка, и никто другой, теперь она видела и боялась именно его. Осознание силы и превосходства переполняло его, но всё же он не был до конца удовлетворён. Он чувствовал кое-что ещё: похоть, почти такую же, что охватывала его при виде голых коленок Марины, коротких соблазнительных юбок одноклассниц, но в то же время другую: сильнее, агрессивнее. В этой похоти было что-то древнее и могучее, то, что казалось смутным воспоминанием детства, но не его детства, а детства всего живого — всего животного.

Сёма двинулся к продавщице.

— Убирайся! — завопила она, видимо, прочитав что-то в его взгляде, но когда он схватил её запястье, замолкла. Гримаса боли исказила её лицо, и она разжала пальцы, роняя ножницы.

— Пожалуйста, уходи… Сейчас придёт…

— Больше никто не придёт. Я уже здесь.

Она снова открыла рот, чтобы закричать, и тогда он ударил её в лицо.

III

Когда Марина пришла из школы, дома никого не было. Разувшись и повесив куртку на вешалку, она прошла через зал в свою комнату, закрыла за собой дверь и, бросив сумку на пол, легла на сложенный диван лицом к спинке. Поджав под себя колени и закрыв голову руками, она представила, что её нет. Это была такая игра, но иногда ей хотелось, чтобы это было правдой. «Меня здесь нет», — писала она на партах и подписывалась: «Никто».

Раньше всё было совсем по-другому, но с тех пор, как она переехала в этот город, она и правда стала никем. Вся её жизнь как-то вдруг испортилась. Родители, бывшие военные, выйдя на пенсию, не смогли придумать себе лучшего занятия, чем пить и скандалить целыми днями. Денег почти никогда не было, и Марина была вынуждена ходить в школу в одной и той же одежде, что не могли не заметить её новые одноклассницы. Впрочем, после недолгого прессинга и «проверки на вшивость», её оставили в покое. Марина вовремя обросла цинизмом, чтобы на все шутки реагировать усмешкой и безразличием, но всё равно не избежала участи попасть в серую массу аутсайдеров. Из лучшей ученицы класса она стремительно деградировала в ничто. Но это было неплохо. Одновременно с Мариной в класс перевели другую девочку. Марина даже хотела с ней подружиться, раз они были в одинаково невыгодном положении, но Катя сломалась слишком быстро. Она была чуть менее умна, чуть более наивна, чем Марина, и ей просто не повезло. Безо всяких причин и поводов Катя как-то незаметно из новенькой стала посмешищем и девочкой для битья для всего класса и после очередной шутки перевелась в другую школу. Марина, стараясь изображать из себя пустое место, очень в этом преуспела и почти не следила за тем, что делается вокруг, но, кажется, это случилось после того, как кто-то пустил Катино любовное письмо гулять по классу. Кто-то что-то зачитывал вслух, все смеялись, Катя плакала, причитала, что это не она, что она этого не писала, что это чья-то глупая шутка, а потом выбежала вон из кабинета и больше не возвращалась. Её сумку ей отнёс классный руководитель. Марине было её жалко, но она за неё не вступилась. После этого одноклассники стали ей особенно противны, но хуже всех была она сама — лицемерка и трусиха.

Потом, спустя полгода, она нашла в своей тетради записку со словами «я тебя люблю» без подписи, и первым же делом, усмехнувшись, сунула её главной сплетнице класса.

— Гляди. Вот уж детский сад, — сказала она, стараясь, чтобы её слова звучали как можно более безразлично. — Никакого воображения. И они думают, что я на это поведусь?

Растягивая на лице эту непроницаемую ухмылку, Марина в то же время чувствовала глубоко внутри надежду, что эта записка не шутка, что она действительно кому-то может нравиться, но из–за этой надежды она ненавидела себя ещё больше. Ей так хотелось, чтобы кто-то её любил, так хотелось, чтобы у неё появился красивый, умный и крутой парень, чтобы она могла вырваться из этого жалкого положения, стать кем-то, но эти мечты были так глупы, так расходились с реальностью, что оборачивались полной своей противоположностью — злостью, ненавистью, отчаянием. Эти чувства бурлили в Марине, пока она цинично улыбалась миру, и ей казалось, что это несоответствие внутреннего и внешнего однажды обязательно взорвет её мир.

Звонок в дверь прервал её «медитацию в ничто». Сев на диване, она потёрла рукавом водолазки глаза, потом встала и, подойдя к входной двери, спросила:

— Кто там?

***

Вопреки своим планам, Сёма не пошел домой. Выйдя из школы, он нащупал в карманах куртки пачку сигарет и передумал. Если бы сигареты нашла гардеробщица, то взбучки было бы не избежать, но она, несмотря на ходивший по школе слухи, похоже, всё-таки не рылась в карманах учеников. Свернув со своего обычного пути из школы, Сёма нашел скамейку подальше от посторонних глаз и закурил. Он курил во второй раз в жизни, поэтому не стал затягиваться глубоко, а просто набрал полный рот дыма, а потом выпустил. Следующую затяжку он сделал по-настоящему, и почти сразу голова налилась неприятной мутной тяжестью. Сёма продолжал курить, то просто набирая дым в рот, то затягиваясь, пока не выкурил несколько сигарет подряд и его не начало тошнить. Вкус во рту напоминал ему о вчерашнем дне, но почти совсем перебил тот запах, что преследовал его с утра. Выбросив очередной окурок в урну, он поднес руки к лицу и понюхал их. Они пахли куревом. Перевернув их тыльной стороной, Сёма заметил сбитые костяшки на правой руке и улыбнулся. Это воспоминание было немного стыдным, но приятным. Порывшись в карманах, он достал «орбит» — из того же киоска — и засунул две подушечки в рот. Остальную добычу он спрятал дома, и только ещё кое-что, помимо сигарет и жвачки, взял с собой. Расстегнув куртку, Сёма нащупал во внутреннем кармане золотые сережки с большими красными камнями. На солнце камни казались глубокими и сверкали совсем как настоящие. Может быть, они и были настоящими. «Как кровь», — подумал Сёма.

Вчера, слезая с распластавшейся неподъемной грудой продавщицы, он решил, что сигарет и жвачки будет мало и что надо взять что-нибудь на память. Сёма натянул штаны и стал внимательно ощупывать свою жертву взглядом. Её будто прорвало: она что-то запричитала, завыла, застонала — всё одновременно, из–за чего её совершенно невозможно было понять, но общий смысл Сёма всё же уловил. Она просила его не убивать её. До того он даже не думал о том, что собирается с ней делать, просто действовал по наитию, словно кто-то или что-то подсказывало, как следует поступить, а тут вдруг испугался. До него стало доходить, что он совершил преступление, за которое грозит тюрьма, колония для несовершеннолетних — даже представить страшно. Кусая ногти на руках, Сёма тупым мутным взглядом смотрел на избитую, забившуюся в угол женщину, которая пыталась запахнуть на развалившейся белой груди расстегнутую куртку и подтянуть к себе голые с бордовыми кровоподтеками ноги, и думал, что же с ней теперь делать. Он взял из коробки «Сникерс», снял обертку и начал жевать. Доев шоколадку, Сёма достал из холодильника Кока-колу. Такой пир он мог позволить себе нечасто, поэтому настроение снова улучшилось, в голове прояснилось, и он понял, что должен делать.

— Если начнешь кричать, я тебя убью, — коротко сказал он, взял ключи и замки от ставень и вышел из киоска. На остановке, всего в метрах пятидесяти от него, стояли люди, но им явно не было до него никакого дела, они ждали последнего автобуса. Закрыв ставни, Сёма вернулся в киоск, закрыл за собой дверь и наклонился к продавщице, которая вся скукожилась, но с пола так и не поднялась. Наверное, он избил её слишком сильно. Найдя какую-то пыльную тряпку, Сёма запихал ей её в рот, так что она не могла его закрыть, а сверху обмотал её голову скотчем. Лицо её уже начало заплывать, волосы скатались в один грязный окровавленный комок, одежда была разорвана, но теперь Сёме она даже нравилась. Женщина попыталась закрыться руками, когда Сёма сел на нее сверху, чтобы заклеить рот, но она слишком его боялась, чтобы сопротивляться всерьёз.

— Тише, и ты останешься жива.

Женщина замычала, глаза её выпучились, норовя вылезти из орбит, но, как только смысл его слов дошел до неё, она замерла — не обмякла, а наоборот, словно одеревенела: стала твердой, как статуя.

— Я не хочу тебя убивать. Мог бы, но отчего-то не хочу… Веришь? — продолжал Сёма спокойным вкрадчивым голосом, каким говорят с людьми желая их успокоить. — Ты мне веришь, что я могу тебя убить, но не хочу? — повторил он свой вопрос, и она, затравленно глядя ему в глаза, часто заморгала.

— И я смогу это сделать в любое время, ты это понимаешь? Если ты будешь плохо себя вести, я тебя найду и убью. Раньше, чем начнет шевелиться милиция, — он заметил её сережки: слишком старомодные, вульгарные для Марины, но в качестве сувенира на память в самый раз. — Знаешь, почему некоторых убийц ловят так долго? — поинтересовался Сёма, оглядывая полки киоска в поисках чего-нибудь подходящего, потом вспомнил про ножницы, лежащие тут же, на полу. Проследив за его взглядом, женщина забилась и сдавленно замычала сквозь слои скотча. — Потому что у них нет мотива. Они просто психи, которые приходят к тебе и убивают просто так, ради смеха. А нет мотива — нет и зацепки для следствия. Потому что это может быть кто угодно, понимаешь? Любой случайный прохожий. В нашей школе полно психов, подходящих под мое описание, и я из них самый безобидный. Я — никто, до меня никому нет дела.

Сёма взял ножницы, которыми только что резал скотч, и оборвал с их помощью телефонный провод. Затем он поднёс ножницы к уху воющей женщины, придавил её голову к полу свободной рукой, а её руки прижал к земле коленями. Сёме нравился её затравленный взгляд.

Ножницы были тупые, липкие, поэтому пришлось изрядно попотеть, прежде чем кусочек уха с серёжкой шлёпнулся на пол. Продавщица плакала. Сёма перевернул её голову на другую сторону и прижал её правой щекой к полу. Она начала было выть и брыкаться, так что даже почти сбросила Сёму с себя. Тогда он поднес ножницы к её глазу, и она затихла. Когда дело было закончено, Сёма аккуратно вынул сережки из посиневших окровавленных мочек и положил их себе в карман. Кусочки ушей он положил на её большую красивую грудь.

— Извини за это, — улыбаясь, сказал Сёма. Чувствовал он себя превосходно, такой лёгкости и чёткости мысли ему ещё никогда не доводилось испытывать. Словно он был героем остросюжетного фильма. — Я подумал, что надо оставить тебе напоминание об этом вечере.

Он наклонился к красному обрубку её уха.

— Кажется, я способен на всё. Прикинь?

Поцеловав её в щёку, Сёма поднялся. Перевернул ослабевшую продавщицу на живот, обмотал её руки скотчем, а сверху чёрными шерстяными колготками, которые попались под руку. Её ладони побелели, и он понял, что связал её достаточно крепко. Деловито осмотрев окружающее пространство, чтобы ничего не упустить, Сёма вышел из киоска, и, не обращая внимание на приглушенные стоны, выключил внутри свет. Заперев дверь на маленький навесной замок, он прислонился к ней спиной, вытащил пачку из кармана и закурил в первый раз. Пальцы его дрожали от перевозбуждения и источали сладкий запах крови и греха.

Полюбовавшись на трофей, Сёма убрал сережки обратно во внутренний карман и поднялся со скамейки. Сквозь деревья он видел, как через парк бредут группки школьников, значит, уроки уже закончились. Дом и душ подождут, решил Сёма. Нужно идти к Марине. Сегодня она поймет, что он изменился, что теперь он стал сильным за них обоих, и полюбит его. Обязательно полюбит.

IV

— Что тебе нужно? Я тебе сказала больше не приходить ко мне, — сказала Марина усталым безнадежным тоном, который давал Сёме понять, что ей вовсе не требуется его ответ. Он сразу заметил её припухшие глаза, размазанную под ресницами тушь, но ничего не сказал, боясь её разозлить ещё больше. Переминаясь с ноги на ногу под её взглядом, он вдруг растерялся. Они стояли так несколько минут — Марина на пороге, держась за ручку двери и с сомнением глядя на своего гостя, и он, мнущийся и кусающий свои полные обветренные губы. Вся его решимость снова куда-то исчезла. Он сделал над собой усилие, вызвав в памяти ту вчерашнюю слабую женщину, чтобы снова почувствовать свою силу, и открыл было рот, ещё не зная, что скажет, но Марина его перебила:

— От тебя воняет сигаретами. Не знала, что ты куришь, — она поморщилась, но потом спросила: — У тебя есть ещё?

Сёма молча достал из кармана помятую пачку и протянул ей. Марина кивнула и, так и не взяв её, зашла обратно в квартиру, закрыв за собой дверь. Прежде чем Сёма почувствовал себя брошенным, дверь снова открылась. Марина в теплой белой куртке с синими вставками вышла в подъезд, перебирая ключи.

— Не хочу оставаться дома, — сказала она, поворачиваясь к нему спиной, чтобы запереть дверь, — всё осточертело. Пойдем куда-нибудь подальше отсюда, хорошо? Не хочу, чтобы нас кто-то увидел и потом доложил родителям.

Сёма радостно кивнул, но сообразив, что она не видела его кивка, подтвердил словами:

— Куда захочешь.

— Пойдем в лес. К Дереву.

Повернувшись, Марина посмотрела на него своими печальными глазами и криво усмехнулась, заметив, сколько радости доставило ему её предложение.

— Это ничего не меняет. Ты это понимаешь?

— Да, — ответил Сёма, зная, что она ошибается. — Понимаю.

— Ну, тогда пошли. Зажигалка же у тебя тоже есть? Я тоже хочу курить.

— Есть.

Они шли молча между гаражей в сторону леса. Марина шла чуть впереди и, когда Сёма пытался с ней поравняться, снова убегала вперед. Решив, что она просто не хочет идти с ним рядом, он чуть отстал и плёлся теперь сзади. Поведение Марины вызывало у него досаду, но он терпел, в конце концов, это был первый раз, когда она вообще его куда-то позвала. Он смотрел на её спину в теплой синтепоновой куртке с капюшоном, над которым торчал смешной короткий хвостик её волос, потом его взгляд скользнул ниже. Куртка была короткая, спортивная, как раз такая, как ему нравилось — открывавшая плотные ягодицы, обтянутые джинсами, а не до колен, какие стали модными в последнее время. В заднем кармане нелепым комком выделялись ключи, но Сёме всё равно нравилось смотреть на красивые формы Марины. Она была красивая, не то, что вчерашняя старая продавщица. Сёма представлял на её месте Марину: её бы он не стал обижать, с ней он был бы ласков. Погрузившись в приятный мир фантазий, Сёма, сам того не замечая, улыбался и то и дело облизывал свои и без того обветренные губы.

Марина шла впереди, злясь на себя и понимая, что совершает глупость. Нужно было отвадить его, а не давать ему ложную надежду, но ей было так одиноко, так хотелось с кем-то поговорить, покричать, выплакаться, пусть даже это будет всего лишь Сёма. Впрочем, с ним ей было легче всего. Не то потому, что Сёмка был так жалок, гораздо более жалок, чем она сама, не то, наоборот, потому что они были одного поля ягоды — оба неудачники по жизни, но ему она могла сказать всё, что угодно, не боясь показаться смешной, наивной или, наоборот, слишком злой. С ним она могла быть собой и говорить только то, что действительно думает. Но то сочувствие, которое её подтолкнуло заговорить с ним в первый раз, теперь всё больше растворялось в её ненависти к себе. В начале Сёма был ей симпатичен своей беззащитностью и искренней привязанностью, теперь же, после того, как она стала слышать глумливые реплики и смешки за своей спиной, она едва ли не возненавидела его, и заставляла себя общаться с ним только из чувства протеста против собственного лицемерия.

Сообразив, что вот-вот сорвётся на бег, Марина резко остановилась и повернулась к шагающему за её спиной Сёме.

— Ты чего отстаёшь?

Странно улыбаясь, Сёма пожал плечами.

— Я подумал, что ты не хочешь, чтобы я шёл рядом.

— А собственного мнения у тебя нет? Гордости нет? — вдруг разозлилась Марина. Он так хорошо понимал её чувства, её трусость, низость, и говорил об этом так прямо, что ей захотелось накричать на него и расплакаться одновременно. Но вместо этого, Марина убрала прядь чёлки за ухо, решительно подошла к нему и взяла за теплую и влажную руку. Ей было противно, но вместе с тем, она испытала мазохистское чувство удовлетворения. — Пойдем. Я просто хочу убраться из этого города поскорее.

Когда холодные пальцы Марины сжали его ладонь, лицо Сёмы так просияло, что она невольно улыбнулась в ответ. «Плевать», — решила она, пусть хоть у кого-то день будет удачным.

Ряды капитальных гаражей сменились голыми кустами полыни и проволочным забором водоканала. Сёма привычно пролез через колючую проволоку и подержал её для Марины, а потом снова, уже не дожидаясь её разрешения, взял её за руку. Она не возражала, наоборот, улыбнулась так кротко и тепло, даже виновато, что Сёма почувствовал себя на седьмом небе от счастья. Для него это было почти признание в любви, признанием его, Сёминой, важности и значимости. Как он и ожидал, она сама почувствовала, что он изменился, потому и взяла его за руку. Это был её знак, и Сёма ждал, что за ним последуют и другие. Он понял, что нет необходимости ей рассказывать о вчерашнем: она уже знала всё, что ей нужно было знать. Потому что Марина — такая же, понял вдруг Сёма, и это понимание наполнило его ещё большим трепетом и признательностью к ней. «Ей просто нужен небольшой толчок, чтобы она это поняла», — подумал он и крепче сжал её руку. Она тоже станет сильной.

Пройдя насквозь пустынную, заросшую полынью, территорию водоканала, они, наконец, вышли в лес. Там было тихо и сумрачно. Стоял конец ноября, было уже довольно холодно, лужи покрылись льдом, и люди переоделись в тёплые куртки, но снега до сих пор не было ни разу, поэтому лес стоял голый и невзрачный. Воздух здесь был не таким, как в городе: свежим, чуть морозным, наполненным запахами деревьев и гниющих листьев.

— Чувствуешь? — спросила Марина, останавливаясь.

— Что?

— Свободу.

— Не знаю.

— А ещё безумие.

— Почему безумие?

— Потому что… — она на секунду замялась, — здесь можно всё. Потому что здесь только деревья, звери и психи.

— Тут только мы.

Марина рассмеялась — легко, заливисто и чуть-чуть истерично. Она подняла голову вверх и закрыла глаза.

— Вот-вот. Повод задуматься, — проговорила она. — Здесь можно быть любым. Вот что мне кажется. Лес всё равно тебя примет. Будь ты даже полным психом и извращенцем. Я иногда прихожу сюда одна, — пояснила Марина, когда они стали углубляться в лес. — И одной тут очень страшно. Тревожно. Но я всё равно прихожу. Когда совсем невмоготу. Щекочет нервы, как будто что-то обрывает внутри, и ты становишься иной. Говорят, тут встречаются всякие психи, когда-то давно даже нашли труп… Но даже если это неправда, тут есть что-то. Страшное, непонятное, не доброе и не злое — никакое. Как зверь — зверю же нет никакого интереса, хорошо или плохо ты себя вел, или есть ли у твоих родаков машина, ему всё равно, он просто хочет тебя сожрать. И вот я прихожу сюда, иду к Дереву или на сопку и сижу там, вздрагивая от каждого шороха. Жду, когда ОН меня сожрёт. Пока не станет совсем уж страшно, что захочется убежать. Я чаще прихожу вечером, чтобы дождаться темноты, и тогда ОН будто повсюду… Крадется, обходит меня кругом, а мне хочется заорать: «Чего ты ждешь?! Сожри меня уже! Не заставляй ждать, мерзкое чудовище!» Но в темноте я не могу выдержать и получаса. Да и холодно сейчас…

Сучья хрустели под её ногами, Марина шла вперёд, не оборачиваясь. Когда они зашли в лес, Сёма выпустил её ладонь из своей руки, хотел снова взять, но она убрала озябшие руки в карманы, а после того, как она начала свой рассказ, он не решался её прерывать. Марина выглядела странно: отчаянной, решительной и немного сумасшедшей — но такой Сёме она нравилась ещё больше. Её настроение передалось ему, он стал настороженно оглядываться по сторонам, ждать чего-то, что должно было появиться и овладеть ими, смять, сожрать, свести с ума — и освободить. Сёма понимал, что этот лес для Марины — то же, что вчерашняя продавщица для него самого. Лес высвобождал её внутреннюю силу. Сёма улыбнулся, спрятав руки в карманы и опустив голову, исподлобья поглядывая на Марину. Он догадывался, что на самом деле она ждала здесь именно его.

— Я хочу однажды провести здесь всю ночь. Мне почему-то кажется, что когда я выйду отсюда, если выйду вообще, то стану иной. Совсем другой, — продолжала она. — Может быть, я просто сойду с ума от страха, но мне нужно это. Такая, какая я есть, я себе осточертела, понимаешь?

— Да, — Сёма в два быстрых шага поравнялся с ней.

— Ты, наверное, думаешь, что я дура? Что придумала всё это? — её милые добрые черты исказила злая усмешка.

— Нет. Я думаю, что понимаю, о чём ты говоришь.

— Правда? — она остановилась и посмотрела на Сёму в упор, пытаясь разглядеть в нём обман, желание ей угодить или что-нибудь в этом духе.

— Да, — он смотрел на неё без обычной дурацкой улыбки, чуть прищурив глаза, пытаясь взглядом ответить на её вопрос, вложить в него намного больше: то, что теперь они — одно, что нет нужды бояться.

— Ты как-то изменился, — сказала Марина. Ей показалось, что в глазах Сёмы она увидела нечто знакомое, и от этого ей стало не по себе.

— Да, — снова ответил он и, вытащив её руку за запястье из кармана, поднес её к своим губам. — Я стану таким, каким ты захочешь.

— Блин, ты меня пугаешь, — засмеялась она и, вырвав руку из его пальцев, пошла дальше. Сердце её бешено колотилось. Она испугалась и одновременно обрадовалась, но то, что это был всего лишь Сёма — безобидный придурок Сёмушка — сбивало её с толку. Собственные слова о лесе вдруг наполнились новым пугающим смыслом, но Марина попыталась выбросить всё это из головы. Она и так была слишком близка к тому, чтобы поверить в собственные фантазии.

— Вон там Дерево, — она указала вперед.

Через несколько шагов они подошли к большому, в два или даже в три обхвата шириной, дубу, с ободранной на одной стороне корой. На древесине ручкой, маркером, карандашом были написаны какие-то строчки и отдельные слова, нарисованы странные знаки и рисунки. Многие из них почти стерлись, другие, написанные поверх, были совсем свежие. Кое-где были просто пятна, бурые, похожие на отпечатки пальцев. Марина прислонилась к дереву боком, словно обнимая его, погладила обнаженную исписанную древесину и соединила пальцы с отпечатками.

Сёма, последовав её примеру, тоже прикоснулся к дереву и стал читать, бегая глазами от одной строчки к другой. Марина молчала, глядя на него, и ждала, что он скажет. Она почти пожалела, что привела его сюда, утешала себя, что это всё вздор и глупые фантазии, да и Сёма попросту не поймет, что это для неё значит. Но когда он, наконец, посмотрел на неё, в его взгляде снова было то смутно знакомое застывшее выражение, что её так испугало несколько минут назад.

— «Здравствуй, БОБ», — повторил Сёма одну из фраз, написанных на стволе. Не строчку стихов или песни, которыми было исписано дерево, а именно эту глупую и бессмысленную фразу. — Кто это, БОБ?

— Дух леса из одной книжки, — ответила Марина, глядя на него. Её губы постепенно раздвигала улыбка. — Он вселяется в некоторых людей, и они сходят с ума. Есть такой паразит, который поселяется в мозге человека и подавляет у него чувство страха, они начинают беспричинно рисковать собой. Я видела как-то по телику. БОБ — как этот паразит, он забирает твой страх и наполняет твое тело движением, силой.

— Разрушительной силой, — Сёма ответил на улыбку Марины. Теперь он улыбался иначе, не так, как всегда — не беззащитно и искренне, а порочно, словно разделял с ней одну и ту же постыдную тайну.

— Да, безумием, которое уничтожает все границы. И давление прекращается, — странным неуверенным тоном проговорила Марина, и Сёма понял её. Он шагнул к ней и, прижав её голову к дереву руками, поцеловал — жадно, неумело, проникая языком в её рот, от чего она начала давиться и задыхаться. В первую секунду Марина испугалась, попыталась его оттолкнуть, самые разные противоречащие друг другу мысли заметались в её голове, но потом всё будто схлынуло. Добрый придурок Сёмушка нагло шарил по её телу потными руками, пытаясь залезть под куртку и пропуская туда морозный воздух, слюнявил и мял её губы, сталкиваясь своими зубами с её, проникая языком чуть ли не в глотку, а она будто наблюдала за этим со стороны, не сопротивляясь и не отвечая. С отстраненным любопытством, думая о том, как далеко она может зайти в своей безучастности. Сёма принялся слюнявить её подбородок, шею, больно мять под курткой её грудь, а она, наконец-то, сумев вдохнуть, вдруг засмеялась — диким истеричным смехом, который шёл откуда-то изнутри, из глубины её существа и никак не хотел прекращаться. Она давилась этим смехом, слезы брызнули из глаз, а всё тело содрогалось, словно от судорог. Сёма остановился, несколько секунд вглядывался в её лицо, а потом, вытащив руки из–под её куртки, обнял и прижал к себе.

— Не бойся, ОН не причинит нам вреда, — сказал Сёма, когда Марина, наконец, затихла, — просто не сопротивляйся. Сопротивляясь, ты делаешь себе больно.

Сёма гладил её по волосам, но Марина отстранилась и внимательно, с удивлением, посмотрела на него.

— О ком ты говоришь?

— О НЁМ, — Сёма кивнул на дерево, — о БОБЕ. Я хотел тебе всё рассказать, но ты начала первая. И это хорошо, — он улыбнулся. — Я так рад, — он снова притянул её к себе и принялся гладить её по растрепавшимся волосам. — Я знаю ЕГО. БОБ приходил и ко мне тоже… Вчера вечером, после нашего разговора. ОН приходит к нам обоим, значит, мы оба — ты и я — теперь принадлежим ЕМУ. Мы — особенные, Марина. Моя Марина.

V

Этот день должен был стать самым счастливым в жизни Сёмы. Он был уверен, что Марина приняла его любовь, что она сейчас же обнимет его в ответ. Но этого не произошло.

— Ты псих, — сказала Марина и обеими руками оттолкнула Сёму от себя. — Это всё вымысел, Сёма, нет никакого БОБА, я его придумала. Ты что и правда во всё это поверил?

— Нет-нет, ОН существует. Я знаю это! — Сёма шагнул к Марине, но она взглянула на него так, что он остановился.

— Больше не прикасайся ко мне. Это гадко, — сказала она и отвернулась. Прижавшись к дереву лбом, Марина провела пальцем по его исписанному стволу. — Я знаю, я сама виновата. Поэтому с этого момента я буду говорить тебе только правду. Согласен?

— Да, но что… — «случилось» хотел спросить Сёма, но Марина его перебила:

— Я тебе уже говорила: что бы тут не произошло, это ничего не изменит. Это правда, — вдыхая запах древесины, стоя спиной к Сёме, она грустно улыбалась. — Когда мы вернёмся, я снова буду делать вид, что тебя нет, потому что… потому что… — она сделала над собой усилие, — потому что ты изгой и неудачник, Сёма. Я не хочу, чтобы и меня считали такой же.

Марина боялась поворачиваться. Этот страх, казалось, парализовал её, но когда он попытался что-то сказать, она заговорила ещё быстрее и громче.

— Мне просто было жалко тебя. Я думала, что смогу тебе помочь, но это невозможно! Ты ходишь за мной, улыбаешься, как идиот, и меня это достало. Мне стыдно находиться с тобой рядом, понимаешь? Ты же чертов псих! Недоумок. Ты… ты… когда себя в последний раз видел в зеркало? Я просто не могу быть с тобой! Это уже не доброта, а лицемерие. Я не знаю, что ты там себе навоображал, но я говорила с тобой, нежничала всё это время, только потому, что мне было тебя жалко. Нет, даже хуже, глядя на тебя, я понимала, что мне есть куда падать. Я мерзкая! Я противна самой себе. Разве ты не видишь? А теперь, из–за тебя, из–за того, что ты меня облапал, навоображав тут любовь с большой буквы, меня и вовсе выворачивает. Я чувствую себя грязной и гадкой. Ты не виноват, Сёма, но знал бы ты, как я тебя ненавижу! Как я всех ненавижу!

— Нет, ты не гадкая! Не гадкая! — закричал вдруг Сёма, срываясь на визг и пытаясь перебить её. Марина повернулась к нему, готовая снова расхохотаться, но увидев его лицо, она испугалась того, что натворила. Особенно поразили её его руки: он стискивал сжатые в кулак побелевшие пальцы другой рукой, словно изо всех сил пытался удержать их от чего-то.

— После всего, что я тебе сказала? Я и не гадкая?

— Нет, ты не такая, — Сёма стоял, опустив голову, так что волосы закрывали его глаза, и Марина не видела их выражения. Ей показалось, что он плачет, но, когда он заговорил, в его голосе не было признаков слёз. — Это ОН! ОН тебя заставляет! Это БОБ! — губы его тряслись. Марина увидела, как слюна протянулась от уголка его рта и порвалась, взлетая с новым криком. — Всё именно так, как ты сказала. Но не сейчас, а до этого! ОН заставляет тебя нападать. Бить! Рвать и ломать, чтобы больше не бояться! Я знаю! Но ты не должна, — он поднял голову, и Марина увидела его взгляд — влажный, блестящий и умоляющий, — ты не должна нападать на меня, это мне это неприятно. Я же как ты. Как ты!

Он кричал ей о своей любви, но Марина всё поняла иначе: ей снова почудилась его тень, тень изгоя и недоумка, заслонявшая от неё её лучшее будущее. В его «как ты» она увидела намёк на её собственное жалкое положение, желание утянуть её на самое дно, туда, где ей придется смириться со своей ничтожностью и до конца жизни успокаивать себя байками о том, что она не такая, как все. Ей вспомнилось пьяное лицо матери, её жалобы на судьбу, отца и безденежье, бесконечный самообман, крутящийся вокруг очередной спрятанной в бельевом шкафу бутылки, и ей стало тошно. Нет, не БОБ толкал её на это, не чертовы паразиты в мозгу заставляли её нападать на дворового придурка Сёмушку, который не мог ей даже ответить — это была её злоба, вопль безысходности и бессилия перед тем, что её ждало, но с чем она никак не хотела смириться.

Сёма продолжал что-то бессвязно кричать, брызжа слюной, выкатывая глаза и сжимая кулаки, и Марине вдруг захотелось, чтобы он её ударил. Сильно ударил, в кровь. Она это заслужила.

— Я же пытаюсь тебе сказать! — его рассерженное и одновременно испуганное лицо приобрело сосредоточенное выражение. — Я изменился. Теперь всё изменилось. Ты же сама говорила, это место, БОБ, меняют тебя, дают силы. И я теперь сильный, сильный для тебя. Я защищу нас от всех, ты не должна бояться. Только не надо на меня нападать. Мы ведь одинаковые!

На его побелевшей одутловатой щеке отчетливо выступил дурацкий рисунок, и Марина горько усмехнулась.

— Изменился? Стал сильным? — спросила она с сарказмом, — и что же ты сделал, Сёмушка? Дал отпор обидчикам или, может быть, толкнул того, кто слабее?

— Откуда ты… — Сёма с ужасом и будто бы с благоговением посмотрел на Марину. Он хватал губами воздух, но не мог выдавить из себя ни слова. Она всё знала? Неужели БОБ сказал ей? — Я…

Внезапно Сёма понял: то, чем он хотел похвалиться, стало таким же пустым и ничтожным, как он сам. Всё то, что наполняло его вчера и сегодня силой, сдулось, как воздушный шарик. Это было не то. Всё не то. Его сила, его смелость оказались миражом. Сёма лихорадочно пытался вспомнить лицо той женщины, её страх, чтобы вновь ощутить силу и собственную значительность, но видел перед собой только лицо Марины, которая глядела на него с выражением презрения и жалости. Сёма растерялся, он не мог понять, почему то, что казалось значительным только несколько минут назад, теперь стало ничем. Он снова ссутулился, скукожился, как та женщина на полу. Он снова превращался в точку, в абсолютный ноль.

— БОБ… Боб… — бормотал Сёма, — почему?

— Зря я тебе рассказала. Но кто ж знал, что ты такой впечатлительный, — заговорила Марина, но Сёма её не слушал. Он прислушивался к звукам леса, пытаясь прочитать в них ответ. Его снова окутал тот кисловатый запах, снова захотелось помыть руки с мылом, снова захотелось домой. Сёма подошел к дереву, дотронулся до него рукой, а потом принялся его царапать, ломая об него ногти и сдирая пальцы в кровь.

— Сёма? — испугавшись, Марина смотрела, как он скребет древесину, как мелкие острые щепки впиваются ему под ногти, ранят нежную кожу под ногтями. — Сёма, прекрати! — но он продолжал, не слыша её и не замечая боли, с тем же сосредоточенными выражением, оставляя всё новые следы крови и кусочки ногтей в вспаханных бороздах.

— Ты меня пугаешь! Прекрати сейчас же!

Марина попыталась отодрать его от дерева, но он её оттолкнул, и она упала.

— Сёма, прости меня! Я перегнула палку. Прости меня, слышишь? Пожалуйста, прекрати! Сёма, Сёмочка… — забыв встать с колен, она, как была, ползком по земле бросилась обратно к нему и обняла за ноги, словно желая удержать. Это было бесполезно — держать его так, за ноги, но, как ни странно, это помогло. Сёма опустил руки и долго молча стоял, вглядываясь в оставленные полосы стеклянным взглядом.

Отпустив его ноги, Марина осталась сидеть на земле, всхлипывая и вздрагивая всем телом.

— Ты права, — нарушил молчание Сёма, спустя долгое время, и посмотрел на неё осмысленным, но странным взглядом, — этого мало.

Достав сигарету, он зажал её между дрожащих перепачканных в крови пальцев и, перебросив пачку Марине, попытался прикурить. Обессиленная от испуга и пережитых эмоций, она встала и взяла из его рук зажигалку.

— Больно?

— Нет.

— Врёшь.

— Ты тоже.

— Пойдем домой?

— Нет.

Прикурив две сигареты — себе и Сёме, Марина отдала ему зажигалку, задержавшись взглядом на его лице, затем повернулась и пошла прочь.

— Тогда пойдем дальше, — сказала она.

— Пойдем, — отозвался Сёма.

VI

После ссоры у дерева они больше не разговаривали, просто гуляли по лесу и курили до тошноты. Марина отдала Сёме свои черные вязанные перчатки, чтобы если не остановить кровь, то хотя бы скрыть болезненный вид Сёминых пальцев. Когда сигареты закончились, она отвела его «на сопку», точнее: на торчавшую из неё, как большой палец, скалу, откуда открывался неплохой вид на черные бесснежные горы и маленький городок в продолговатой ложбинке между ними. Несмотря на сомнения Марины, Сёма решил лезть наверх. Скала оказалась хрупкой: камни, за которые он пытался ухватиться, и те, на которые он ступал, съезжая вниз, превращались в мелкое крошево и клубы пыли. Глядя на прилипшую на перчатки пыль (должно быть там, где их пропитала кровь) Марина поморщилась и, схватив Сёму за рукав, потащила его в обход — к тропинке, которая вела на вершину горы, с которой можно было безопасно попасть на скалу.

— Дурак! Не здесь. Тут не заберешься, только поранишься ещё больше, а то и шею свернешь. Я тут однажды пыталась залезть, типа «на слабо». Забралась до середины и застыла, как кошка на дереве — ни туда, ни сюда. Где ни схватишься — камни в руке остаются, я так перепугалась, что чуть ли молиться не начала. Дура. Алёна хотела уже за помощью бежать.

— И как выбралась? — спросил Сёма. Ему очень не понравилось, что Марина тут бывала с кем-то ещё, кроме него.

— Поползла вверх и всё-таки забралась. Решила, что если выживу, то больше ни в жизнь сюда не потащусь, — Марина усмехнулась. — Как же. С тех пор сюда и хожу. Чтобы ещё раз почувствовать то, что чувствовала тогда. Адреналин и счастье, что я жива. Офигеное чувство. Только я боюсь с тех пор так экспериментировать. Просто сижу тут до темноты и слушаю лес.

— С Алёной?

— Когда как. Ей это, кажется, не очень интересно.

— Она тебя не понимает, — убежденно сказал Сёма, — БОБ ей не покажется.

Марина взглянула на него, но ничего не сказала. Сёма теперь выглядел спокойным, что-то решившим для себя, но ей совсем не хотелось знать, чтó он там решил. Глядя на простиравшийся вокруг большой, холодный и серый мир, она думала о том, что чувство вины, порой, привязывает сильнее, чем расположение и дружба. Она чувствовала себя ответственной за него, и это её угнетало.

— Вряд ли нас можно назвать подругами. Просто соседки. Она слишком обычная, а я слишком ненормальная, у нас мало общего, — сказала Марина после долгого молчания. — Хотя это не мешает мне делать вид, что мы друзья. С ней и Оксаной. Я плету им околесицу и делаю вид, что я вся такая умная и взрослая. Знал бы ты, что я им наплела про свою жизнь до переезда. Про парня-наркомана, даже про то, что подрабатывала ради него проституцией. Алёна, конечно, поняла, что я вру, а Оксанка, дурочка, кажется, верит любым небылицам. Я вообще постоянно всем вру. И тебе вот…

— Нет, мне ты не врёшь, — убеждённо сказал Сёма. Он уже совсем успокоился и улыбался безмятежно, как могут только дети и сумасшедшие.

— Наверное, — неопределенно ответила Марина и снова надолго замолчала.

— Марина? — позвал её Сёма, вырывая из бездумного созерцания. — Я всё-таки должен тебе рассказать.

— Что?

— Ну, о том, что произошло вчера. О БОБЕ.

Марина настороженно посмотрела на Сёму, но не стала его перебивать.

— Там была женщина, она смеялась надо мной, и я разозлился, — Сёма смущенно глядел на Марину из–за длинных волос, — тогда я зашел в киоск, в котором она работала, взял эти сигареты, шоколадки, жвачку. Она хотела вызвать милицию, и мне пришлось её ударить.

Сёма облизнул губы, распаляясь от своего рассказа.

— Я бил её очень долго. Она так смешно визжала, совсем как свинья, — захихикал он. — Она и правда была толстой и розовой. Потом я её связал и оставил там, на полу в киоске. Она никому не скажет, я её предупредил.

Он посмотрел на Марину, но она молчала, уставившись на свои кроссовки. Она была бледна и очень красива.

— Я понимаю, что это не то, — извиняющимся тоном продолжал Сёма, словно речь шла о пустяке, которому он и сам не хотел бы придавать большого значения. — Это было хорошо, но быстро проходит. Надо идти до конца, как хочет БОБ.

— До конца? — хрипло, почти неслышно спросила Марина, потом, прочистив горло и подняв глаза на Сёму, повторила: — А как хочет БОБ?

Сёма улыбнулся шире.

— Чтобы я её убил, конечно. Забрал её силу. Теперь я понял. Ты ведь права: бить слабых бессмысленно: у них мало силы, но пока я сам слаб, придётся довольствоваться малым.

— Сёма, — Марина не мигая смотрела на него, — ты ведь шутишь, да? Врёшь мне в отместку?

Вместо ответа Сёма принялся рыться в карманах и наконец вынул что-то.

— Вот, смотри.

На его ладони в пыльной черной перчатке лежали две золотые сережки с большими красными камнями. Марина отчётливо увидела следы запекшейся крови на застежках, и ей стало дурно.

— Боже, Сёма, зачем? — почувствовав внезапную слабость в ногах, она прислонилась спиной к выступу скалы. Она смотрела на эти серёжки, на застывшую ненатуральную улыбку на лице Сёмы и не понимала, как на это реагировать. «Он же не просто псих, он чёртов психопат», — подумала Марина, и ей стало страшно.

— Ну… Чтобы измениться. Вырваться. Стать свободным, — повторил он её же слова. — Я стану сильным за нас обоих, чтобы ты больше не боялась, и не ранила себя.

— Погоди, она ведь жива, да? — схватилась она за соломинку и с облегчением выдохнула, когда он утвердительно кивнул. — Ты не должен больше так делать, Сёма. Это плохо. Очень плохо.

— Почему?

— Она же тебе ничего не сделала.

— Она надо мной смеялась. Она меня не уважала, ни во что не ставила. Ты сама говорила, что я не должен с этим мириться.

Марина что-то хотела сказать, но он перебил:

— Да и какое это имеет значение? Она ещё большее ничтожество, чем я. Я показал ей это, вот и всё.

Марина помотала головой, открыла рот, чтобы возразить, закрыла, задумалась и, наконец, сказала:

— Пообещай, что больше не сделаешь ничего подобного.

— Но, Марина…

— Пообещай, я прошу.

— Ну, хорошо, — Сёма пожал плечами, — если хочешь, обещаю.

Хитрая неестественная улыбка не сходила с его губ. Марина не поверила этому обещанию, но в то, что Сёма способен на убийство, она верила ещё меньше. Всё это казалось дурным сном, выдумкой.

— Ладно. Пойдем домой, Сём. Поздно.

* * *

На следующий день Сёма слёг с высокой температурой.

Когда он вернулся из леса, мама встретила его на пороге и, учуяв запах сигарет, стала на него кричать и бить по плечам, по куртке. Она была очень маленького роста, поэтому Сёма почти не ощущал её легковесных ударов и не закрывался от них. Он только привычно виновато улыбался, думая совсем о другом. Сёма очень любил свою маму, долгое время она была для него всем, но теперь его сердце безраздельно принадлежало Марине. Он вспоминал, как они попрощались перед подъездом, и теперь он снова был уверен, что сможет её завоевать. Наверное, мама чувствовала, что он думает о другой, и от этого разъярялась ещё больше. Она не хотела, чтобы её Сёмушка становился таким же безответственным негодяем, как другие мальчики его возраста, она боялась, что они испортят его, научат употреблять наркотики, материться, не уважать её, мать, которая с таким трудом и любовью воспитывала его. Легкомысленные девицы задурят ему голову, отнимут его у неё, разобьют его доброе сердечко и бросят погибать под каким-нибудь забором конченным наркоманом и алкоголиком. Или что ещё хуже: заставят его наложить на себя руки. Сёмина мама знала, как коварны эти грязные потаскушки, потому что в прошлом, в очень-очень далеком прошлом, она и сама была такой.

Мама кричала, её тонкие, вспененные химической завивкой волосы вздрагивали рыжим облаком вокруг её головы и колыхались, но она не почувствовала того, другого запаха, поэтому Сёма был доволен. Когда он содрал с рук Маринины перчатки, она замолчала, а потом запричитала с той же силой, с какой кричала всего несколько секунд назад.

— Сёмушка? Ты опять? Опять, да? — она ласково увлекла его в ванную. Помыла его руки, обеззаразила раны, вынула занозы из–под посиневших ногтей, и перебинтовала его пальцы. — Что тебя расстроило, Сёмушка, что такое, мой миленький? Почему ты опять делаешь это? Тебя кто-то обижает в школе?

Но Сёма молчал. Её помощь ему была не нужна.

Ночью он почувствовал себя хуже, а наутро температура была уже так высока, что мама, почти в истерике, вызвала скорую. Врач совсем не удивился тому, что на руках Сёмы были круглые без отделов для пальцев рукавицы, совсем как те, что одевают детям, чтобы они не поранили сами себя. Он очень хорошо знал эту семью. Знал ещё с тех времен, когда ему пришлось вынимать из петли Сёминого папу.

После укола Сёма спал и во сне видел лес. Ему снилось злое и прекрасное лицо Марины, которое она давала ему целовать, а потом отталкивала, говоря, что большего он пока не заслужил.

Потом к нему приходил БОБ. ОН хохотал, страшно кривил лицо, отчего походил на безумца, и тыкал в Сёму толстым пальцем. А Сёма был ребенком. Он дрожал от страха, что-то мямлил и чувствовал, что ещё чуть-чуть, и он позорно описается прямо в штаны. Сёма уже пустил теплую струю, сбегавшую по голой ноге в левой штанине, и изо всех сил надеялся, что этого не заметит БОБ, но ЕМУ, кажется, не было до этого никакого дела. БОБ наклонился к Сёме очень близко, так, что он даже почувствовал на себе его горячее шумное дыхание, и что-то вложил в его маленькие потные ладони. Тяжесть этих предметов придала Сёме сил.

VII

Марина отодвинула штору и выглянула на улицу. Скамейка была пуста. «Тем лучше», — подумала она. Хорошо бы, он совсем исчез из её жизни.

В сумерки двор казался неприветливым и тревожным. Черные тени ползли по пустой бесплодной земле, а дальше были только голые ветки деревьев и невзрачные типовые многоэтажки. В таком городе ничего никогда не происходит. «Единственное, чего нужно опасаться — это сойти с ума со скуки», — думала Марина, и всё же ощущала беспокойство. Словно кто-то сжимал и царапал её изнутри, где-то в районе желудка. Хлопавший на ветру белый пакет, запутавшийся в ветвях дерева, вдруг сорвался, взлетел вверх и почти сразу же исчез в темнеющем небе.

Марина отошла от окна и вставила в магнитофон кассету, собственноручно записанную с радио, отчего многие песни начинались не сначала и обрывались кусками рекламы. Она сделала погромче, чтобы заглушить звенящую пустоту квартиры, в которой, как ей казалось, она слышала шёпот леса. Лес был далеко, за колючей проволокой водоканала, за несколько недель от сегодняшнего дня, но Марина знала, что в эту секунду он наполняется неясными, тревожными шорохами, напоминающими перешептывание и чьи-то шаги. Она вспомнила Сёму, его влажные торопливые ладони, свой страх, от которого подкашивались ноги и звенело в ушах, а ещё его слова о том, что к нему приходил БОБ. «Теперь всё будет по-другому, — говорил безобидный придурок Сёмушка, — так, как хочет БОБ».

БОБ был её фантазией, её страхом перед лесом, но теперь всё будет так, как хочет ОН.

Марина нервно засмеялась и, громко подпевая песне, выпотрошила свою косметичку на диван. Сёма заразил её своим безумием. Но он не появлялся уже больше двух недель, и ей казалось, что всё приходит в норму. После того разговора, Сёма больше не маячил перед её окнами, не звонил в дверь, и, кажется, даже не появлялся в школе. Возможно, его забрали в психушку, кто знает? Марине так было только спокойнее. Она твердо решила не забивать себе голову ерундой и вести жизнь нормальной девушки: слушать музыку, зависать с друзьями и ходить на дискотеки. Всё это было скучно и бессмысленно, но это было НОРМАЛЬНО, а значит, необходимо.

«БОБ знает толк в развлечениях», — подумала она, наклоняясь к зеркалу и обводя губы карандашом. Эта мысль ей показалась гадкой, но она не могла заставить себя не думать об этом.

«Сам бы он ни за что не додумался до такого», — Марина сомкнула красные накрашенные губы, размазывая помаду. Закатав рукава черной одолженной у старшей сестры блузки, Марина расстегнула ворот, так что почти виднелся лифчик, и придирчиво оглядела себя. Из зеркала на неё смотрел некто, напоминающий шалаву.

«БОБУ бы понравилось. Не боишься заблудиться в лесу?»

«Боюсь, — подумала Марина, выключая музыку и прислушиваясь к тишине, — ещё как боюсь».

В подъезде было холодно. Не успела Марина нажать на кнопку звонка, как дверь открылась, и вышла Алёна. Как будто только и ждала, когда Марина появится перед её дверью. Хотя, возможно, она действительно высматривала её в глазок.

— Отпустили только до десяти, — разыгрывая досаду сказала Алёна, застенчиво поправляя короткую юбку, — иначе вообще не пустят.

Марина недовольно поморщилась, но согласно кивнула. Она знала, что Алёна идёт с ней только потому, что не хочет показаться трусихой и малолеткой.

— Ладно. Мне тоже желательно вернуться раньше, чем мои вернутся.

Алёна неопределенно взглянула на неё и поёжилась.

— Отчим сегодня рассказывал, что труп какой-то девчонки нашли. Её изнасиловали и задушили её же колготками. Что-то отрезали, кажется. Уши, что ли.

— Уши? Глупо как-то, — Марина вспомнила серёжки с большими красными камнями в Сёминой ладони и хохотнула.

— Ну, я не знаю. В общем, меня еле отпустили, пришлось соврать, что дискотека в школе под присмотром учителей, и мы дружной компанией туда и обратно. Так что давай быстрее, а то мне самой шугано.

Что-то больно царапнуло Марину внутри, и холод, пробиравшийся под короткую юбку по зябнувшим в капроновых колготках ногах, шепнул: «боишься?» Она покровительственно улыбнулась Алёне и кивнула.

— Пойдём.

На подходе к «Октябрю», бывшему кинотеатру, в котором устраивали дискотеки, слышались выносящие стекла басы, а вокруг толпился народ с сигаретами и баночными коктейлями. Всем здесь было около восемнадцати, и Марина чувствовала себя неловко. Особенно из–за Алёны, которая была младше её почти на год и выглядела совсем ребёнком. Постояв в сторонке, Марина набралась храбрости попросить сигарету и, покурив, одну на двоих, они пошли внутрь. Играла обычная русская попса, вроде той, что она записывала с радио. Громко подпевая и выделываясь перед Алёной, Марина старательно танцевала, подражая старшей сестре в движениях. Ей почти удалось убедить себя, что ей весело, когда она случайно толкнула какую-то незнакомую девчонку, и та тут же выдернула её за плечо с танцпола и наехала, перекрикивая приторно бодрую музыку визгливым голосом. Назревал конфликт, но Алёне хватило ума утащить надменно улыбающуюся врагам Марину на улицу.

— Вот сука, всё настроение испортила, — Марина всё ещё улыбалась той неестественной улыбкой, из–за которой её только что обозвали психованной. У неё сводило скулы от страха, что эта девка выйдет сейчас за ней вместе со своими подругами.

— Может домой пойдем?

Марина благодарно кивнула. Они пошли мимо переполненных лавочек к тротуару, когда кто-то, выставив ноги как подножку, перегородил им дорогу и спросил:

— Хэй, девчонки, пива хотите?

— Мы домой идём.

— Да ладно вам, время детское. Задержитесь на полчаса, познакомимся.

Оглядев компанию, состоящую из троих довольно несимпатичных, но взрослых и, по виду, крутых парней, Марина переглянулась с Алёной. Та была явно польщена их вниманием, хоть и скрывала это.

— Ну, если только на полчаса.

Полторашка пива со странным привкусом прошла пару кругов, было выкурено несколько сигарет, и они снова пошли внутрь. Дальнейшее в восприятии Марины стало смазываться. Она помнила смех, танцы, из которых самые буйные исполняла она сама, приставания какого-то парня, чей-то разговор про димедрол в пиве, и нытье Алёны, что ей плохо и что она хочет домой. Потом Марина одна, уже без Алёны и кого бы то ни было ещё рядом, оказалась где-то за «Октябрем», между мусорных контейнеров. Её рвало, и она думала только о том, что надо пойти домой, но отчего-то этот путь казался ей непреодолимым. Марине было холодно, одиноко и безумно жаль себя.

— Эй, ты там как? Живая?

Кажется, это был тот самый парень, который лапал её в туалете, от которого она сбежала и оказалась здесь. Промычав что-то в ответ, Марина отмахнулась.

— Что? Перебрала? Говорил этим придуркам не пихать всякое дерьмо. Никакого удовольствия, — он сплюнул в землю, подходя ближе. — Вставай с земли, замерзнешь и заболеешь. Давай домой, что ли, провожу. Или, может, ко мне?

Марина помотала головой, поднимаясь.

— Не, домой. Где Алёнка? — спросила она, с трудом ворочая языком. Он словно был лишним в её рту.

— Подружка твоя? Да дома уже, наверное. Уже часа два, как ушла. Жвачку хочешь?

— Да, — перед глазами всё плыло, — как же мне плохо.

Ноги, хоть и не твердо, но всё-таки держали. Парень, имя которого она, как ни пыталась, не могла вспомнить, засмеялся и, обняв её за плечи, повел к тротуару.

— Офигеть, вы, девчонки, даёте. Ведь всего ничего выпили. Но мне понравилось, как ты танцуешь.

— О, нет…

— Да брось, весело было. Завтра будешь мучиться от похмелья и стыда.

— Да… Ещё отец небось отдерёт.

— И правильно сделает. Нефиг по ночам шастать, а вдруг я маньяк? Слышала девчонку нашли?

— Да-а, — протянула заплетающимся языком Марина, — но это не ты, я знаю.

— Откуда?

— От верблюда. Это Сёмушка — маньяк, я-то знаю!

— Кто-кто?

Марина махнула рукой и замолчала, сообразив, что выдаёт большую тайну.

— Ладно. Идти-то куда? Покажешь?

— Туда, вон тот, зелёненький, — она указала на свой дом, до которого от «Октября» было всего ничего, и снова повисла на своём провожатом. После мучительного подъёма по ступенькам, он довёл её до подъезда и остановился.

— Спасибо, — Марина уже собиралась зайти в подъезд, но он её удержал за руку.

— И это всё?

— Что? — не поняла Марина.

— Ну, поцелуй, может быть. Или ещё чего-нибудь.

— Чего ещё? — Марина недоуменно нахмурилась, пытаясь сообразить, о чем он говорит. Парень улыбался и держал её за руку. Он был не очень симпатичный, но, возможно, стоило попробовать с ним что-нибудь замутить. — Прямо перед моими окнами?

— Хах, ну да, — он потащил за угол дома, где уходила лестница в подвал. — Тут никто не увидит?

Прижав её к стене, он убрал волосы с её лица и пару секунд разглядывал его. Марина вяло попыталась его оттолкнуть, но это оказалось ей не под силу.

— Отпусти, — заныла она пьяным голосом, который ей самой показался совершенно отвратительным. — Я не хочу. Я всё-таки лучше домой пойду.

— Ты ничего так, хоть и пьяная, — сказал парень, не обращая внимания на её слова, только сильнее вдавливая её в стену. Марина почувствовала, как он трётся об неё возбужденным пахом, и одновременно — как слабеют и отнимаются её ноги. Происходящее напомнило ей кошмар, в котором она хотела убежать, но не могла пошевелиться от ужаса. — Но я тоже, так что пофиг. Дом никуда не денется. Я тебя проводил, теперь, может, отблагодаришь, а?

— Как? — Марина всё ещё пытаясь удержать на лице улыбку.

Он наклонился к ней, лапая за грудь через куртку, а другой рукой задирая сзади юбку. Он сопел ей в ухо, совсем как Сёма тогда.

— Ну, отсосёшь, например? Минет делать умеешь?

— Я… Нет, — Марина цеплялась за его руки, отталкивая их от себя, уже не в силах улыбаться. — Я никогда такого не делала. Пожалуйста, мне домой надо.

— Так и думал. Да ты не бойся. Это не сложно совсем, а мне приятно. Ну? Чё застыла, давай, говорю?

Его лицо, такое спокойное ещё минуту назад, приобрело злое нетерпеливое выражение. Он нажал на Маринину голову, заставляя опуститься на колени. Это было совсем не трудно, учитывая, что она и так еле стояла. Тупо, не до конца ещё понимая, что происходит, Марина смотрела, как незнакомый ей парень расстегивает перед ней ремень и ширинку, вытаскивает склизкий возбужденный член и тычет ей им в лицо, приговаривая, что это совсем не трудно и вовсе не страшно. Но Марине было очень страшно. Медленно, чересчур медленно, словно через силу, она думала о том, что нужно закричать, что, возможно, кто-нибудь придёт ей на помощь, но уже в следующий момент она представила лицо отца или матери, которые увидят её тут на коленях пьяную и грязную перед этим… И поняла, что лучше молчать. Можно сцепить зубы, закрыть глаза и, возможно, тогда он отстанет? А что, если он начнет её бить? Марина чувствовала себя бесполезным мешком без рук и без ног. Она не могла убежать, не могла дать отпор, не могла закричать. Отчего-то она даже не могла закрыть глаза. Она смотрела вверх на перекошенное похотью лицо этого парня, пытаясь отвернуться от тыкающегося в её лицо члена, но он крепко держал её волосы.

— Да ладно тебе целку разыгрывать, что, сложно, что ли?

Когда Марина снова попыталась вывернуться, скорее инстинктивно, чем с какой-то целью, парень со злобой дернул её за волосы, и её голова ударилась о стену.

— Да ёбанный ты в рот! Не заставляй меня делать тебе больно. Я не хочу этого, я только хочу, чтобы ты сделала мне приятно, дура! Чего тебе стоит? Я же тебя до дома довёл.

Марина всхлипнула. Её тошнило от страха и выпитого, в глазах двоилось. Она уговаривала себя сделать то, что он просит, лишь бы только прекратился этот ужас, но ей казалось, что как только она почувствует это у себя во рту, когда он начнет пихать его в её горло, её непременно вырвет. И тогда… тогда он точно её убьет. Марина замычала, плотно сжимая губы, как ребенок, отворачивающийся от ложки каши.

— Я не могу-у, — заныла она.

— Да блядь, чего вы все–такие? Заебало уже! — он поднял её за волосы и раскрытой ладонью наотмашь ударил по лицу.

Удар был сильным. Марина снова стукнувшись головой о стену, рухнула на землю, которая, казалось, качалась и тряслась, проваливаясь куда-то в тар-тарары. Лицо горело, а во рту вместе со вкусом мятной жвачки чувствовался солоноватый вкус крови. Страх за свою жизнь почти совсем отрезвил её.

— Нет! Не бей! Не бей меня, пожалуйста!

Оглушенная, Марина попыталась отползти от насильника, не заметив, как из–за угла дома метнулась тень. Но она увидела, как кто-то схватил двинувшегося к ней парня за волосы — так же, как он только что держал её — и со всей силы ударил его головой о стену. Марина отчетливо услышала хруст черепа.

— А-а-а-а, — протяжно завыла она, закрывая голову руками, видя, но не в силах осознать, что происходит. Хруст раздавался снова и снова. Он становился мягче, хлюпал и разлетался по стене кровью и месивом мозгов, пока, наконец, не прекратился.

VIII

— Что ты тут делаешь, Марина? — Сёма повернулся к ней и вытер руки о джинсы. — С ним?

Марина подняла голову от колен и невидящим взглядом посмотрела на возвышающегося над ней парня. Ей понадобилось несколько секунд, чтобы понять, что происходящее — не сон, и что перед ней действительно Сёма. Не тот неуверенно улыбающийся, вечно сутулящийся, влюбленный в неё Сёма, а какой-то другой — тот, что только что убил человека, а теперь смотрел на неё сверху вниз без какого бы то человеческого выражения на лице. Это только кажется, что это Сёма, подумала Марина, а на самом деле это кто-то другой. Кто-то другой занял его место.

 — Ты убил его, да?

— А что? Не нужно было? — он схватил её за руку, заставляя подняться. Безразличие было только маской, на самом деле Сёма был очень зол. Марина, шатаясь, встала и поглядела туда, где лежало тело насильника. Проследив за её взглядом, Сёма спросил: — Это был твой приятель?

— Нет, — тело лежало навзничь, разбросив руки и ноги — так они в детстве падали в снег, чтобы сделать «ангела», а на левой стороне лица, ото лба к темени, зияла большая чёрная вмятина, из которой свисали клочья волос и сочилась кровь, образуя темную лужу под головой. Сверху, из безлунного неба повалили белые хлопья снега, они падали в этот черный провал черепа и таяли. — Нет, нет, ты меня спас… Боже…

Рухнув обратно на колени, она упёрлась руками в холодную промёрзшую землю и выплюнула противную жвачку. Ей казалось, что её сейчас снова вырвет, желудок сжимался от спазмов, но из рта текли только слюни смешанные с кровью. Сёма, стоя рядом, убирал её волосы с лица и гладил по голове. Он нахмурился, когда несколько длинных спутанных прядей остались в его руке, отошёл от Марины и несколько раз сильно пнул труп, так, что тот завалился на бок.

— Мерзкий ублюдок, сука. Чего он хотел от тебя?

— Не нужно, — Марина впервые слышала, как Сёма ругается. — Он не успел. Только ударил один раз и схватил за волосы. Пожалуйста, не трогай его больше.

Этот парень был уже мёртв, но Марине было спокойнее, когда он просто лежал на земле и не двигался, чем когда Сёма с непроницаемым застывшим лицом пинал его мертвое тело.

— Хорошо, — согласился Сёма и снова шагнул к ней.

— Хорошо? — всхлипнула Марина. Сёма смотрел на неё так спокойно и ободряюще, что её вдруг прорвало. Она никак не могла взять в толк, как можно стоять и улыбаться после того, что произошло. — Хорошо?! Ты совсем больной? Тут же мертвец перед моим подъездом! Что теперь делать?

Сёма пожал плечами и сделал жест, чтобы она говорила тише.

— Ты только не кричи. Никто не узнает, что это мы.

— Не узнает? Но если… если меня с ним видели? Как я уходила с ним, а потом это, — она указала на стену и труп, — прямо рядом с моими подъездом! О, боже, как у меня раскалывается голова. Я вся в крови! — взвизгнула Марина, заметив, что на неё тоже попали брызги крови и чего-то ещё, что летело из трупа, когда Сёма колошматил его об стену. — Боже, родители меня убьют!

— Тише, — он снял с себя рюкзак и вытащил небольшое полотенце и двухлитровую бутылку с водой, — держи. Умойся, но не трать воды слишком много, нам надо ещё стену отмыть.

— Стену? — Марина непонимающе посмотрела на Сёму, и он, заметив её выражение, сам отвернул крышку и намочил край полотенца.

— Вряд ли тебя кто-то запомнил. Таких, как мы, никто не запоминает, мы невидимки, — присев перед ней на корточки, он принялся вытирать с её лица чужую кровь и размазанную косметику. — Тебе лучше ненакрашенной. Красивее. Волосы надо будет помыть. Но на них незаметно, так что дома уже помоешь. Давай руки.

Вытерев ладони и каждый её пальчик, Сёма сжал её руки в своих, согревая.

— Замерзла?

Марина, давясь слезами, кивнула. Её била дрожь. Сёма помог ей подняться и обнял, прижав её замерзшие руки к себе.

— Смотри, — сказал он через некоторое время, — первый снег в этом году. Красиво.

Но Марина зарыдала ещё сильнее. Она спрятала лицо на груди Сёмы, и ревела, стараясь ни о чём не думать. Его теплые объятия были такими уютными и ободряющими. После всего пережитого, после напряжения последних дней и ужаса сегодняшнего вечера, они показались ей вдруг раем. Они давали ей опору и поддержку, когда весь мир её отверг, когда она, казалось, была обречена только на одиночество, страх и страдания. Но эти объятия, как и первый снег, большими хлопьями застилающий землю, были только очередной злой насмешкой над её мечтами. Марина заставила себя отстраниться и посмотреть на мёртвое тело, чтобы прийти в себя. Она почти не чувствовала недавнего опьянения, только слабость и апатию. Болела голова, и очень хотелось спать — уснуть и не просыпаться больше никогда.

— Мы сейчас всё уберём, не переживай, — Сёма тоже смотрел на труп. — Сейчас холодно, его можно оттащить пока в подвал, потом я решу, что с ним делать. В нашем доме его действительно лучше не оставлять. Ты мне поможешь?

— Его надо одеть, — сказала Марина, отводя взгляд.

Сёма ухмыльнулся и кивнул. Опустившись перед трупом на колени, он подтянул джинсы на трупе и застегнул ширинку на пуговицу.

— Я бы у него кое-что отрезал, но тебе это, наверное, не понравится.

— Отрезал?

Марина посмотрела на ухмыляющегося Сёму, и ей снова стало противно. Как она могла с ним обниматься и думать, что всё будет хорошо?

— Нет, только не это. Надо его куда-нибудь убрать и забыть о нём.

— Забыть? Этот ублюдок лапал тебя, — Сёма перевернул голову трупа, и Марина, увидев, что осталось на месте его лица, быстро отвернулась. — У него кольцо в ухе. Ты видела?

— Нет.

— Крови больше не будет. Он же мертв, — Сёма вытащил из своего рюкзака большие кухонные ножницы.

Догадываясь, но не желая видеть, что он собирается ими делать, Марина отвернулась к стене.

— Ту девушку, что нашли недавно, тоже ты убил?

— А её нашли? Долго же они копались.

— Зачем, Сёма? Зачем ты это делаешь?

— Зачем? — Сёма помолчал, а потом ответил: — Наверное, мне просто это нравится.

— Тебе или БОБУ?

— Нам обоим.

По его голосу Марина поняла, что он вполне доволен своим ответом. Убрав ножницы обратно в рюкзак, а серёжку во внутренний карман, Сёма взялся на ноги трупа.

— Можешь стену отмыть, пока не замерзло?

Подумав, Марина кивнула и взяла полотенце. Оно было уже чуть-чуть заледеневшим, и руки зябли. Вылив на него воды, она принялась тереть стену, стараясь не дышать и не видеть то, что трёт. Сёма тащил труп в подвал. С тем же мягким шлепком, который, наверное, запомнится ей теперь на всю её жизнь, голова трупа опускалась на каждую новую ступеньку.

— След останется, — проговорила она хрипло, — от головы.

— Да, ты права.

Остановившись, Сёма снял с трупа куртку и замотал вокруг его головы.

— А если дверь в подвал закрыта?

— Блин.

Сёма спустился дальше по ступеням и подергал дверь.

— Закрыта.

Марину снова начала бить дрожь. Беспечность Сёмы её раздражала. Это ведь он убил этого насильника, он размазал его мозги по этой стене, она ни в чем не виновата, почему она должна ему помогать? Марине захотелось всё бросить, наплевать на всё и убежать в лес, или лучше вернуться домой, разреветься, выставить себя жертвой и рассказать обо всём. Разве не он первый предал её, изнасиловав и убив ту неизвестную девчонку, хотя она просила этого не делать?

Сёма поднялся к ней и встал рядом, прислонившись к стене там, где Марина её только что с остервенением терла.

— И что будем делать?

— Мы? Мы будем делать? Делай что хочешь, — она бросила полотенце на землю, но на крик больше не срывалась. Кажется, она забыла, как кричать. — Это ты его убил. Ты. Я просто расскажу, как всё было, вот и всё.

Сёма схватил её за руку.

— Не трогай меня. Не смей!

— Успокойся.

— Нет! Это ты! Ты во всём виноват!

— Эй, ребятки? — из–за угла дома появился человек, судя по походке и голосу — пьяный, и Марина осеклась, — вы там чего? Ссоритесь?

Марина застыла и медленно повернулась к незнакомцу, не зная куда бежать и что делать.

— Я это… огоньку не найдётся?

— Нет, — громко сказал Сёма, — мы не курим.

— А-а-а, — человек покачнулся, но не уходил. — Спортсмены что ли?

— Ну? — шепнул Сёма, отпуская Маринину руку. — Ты можешь закричать и позвать на помощь. Беги, если хочешь.

— Ты и его убьёшь? — тоже шепотом спросила Марина.

— Не знаю. Вряд ли получится, хоть он и пьяный. Может быть, он не один.

Марина не ответила. Опустив голову, она смотрела на свои замёршие ноги в чудом уцелевших после всего колготках и молчала. Снег уже покрывал ровным слоем землю, скрывая подмёрзшую кровь.

— Вы бы это… шли домой, — снова подал голос пьяный, видимо, вспомнив, что хотел сказать, — поздно уже.

Марина нервно хмыкнула и исподлобья глянула на Сёму. Он смотрел на неё спокойно, будто знал наперёд, что она выберет.

— Конечно, — сказал он громко, обращаясь к пьянице, — мы сейчас пойдём уже. Мы тут недалеко живём, не беспокойтесь.

— Ну, давайте-давайте…

Помахав неопределенно рукой, незнакомец побрёл обратно.

— Ну, так чего ты? — ласково спросил Сёма.

— Ничего, — Марина посмотрела на стену, на ней ещё оставались черные разводы, но в темноте было невозможно понять, что это, кровь или просто грязь. — Вытаскивай его оттуда. Надо ступеньки отмыть, пока окончательно не замерзло, — она наклонилась и подняла брошенное полотенце. — Теперь его точно нельзя здесь оставлять.

На лице Сёмы расцвела счастливая улыбка.

Отмыв всё, что можно было отмыть, они присели на корточки рядом с трупом.

— К гаражам?

Марина покачала головой.

— Там его быстро найдут. Может, в какой-нибудь другой подвал?

— Они тоже закрыты, скорее всего.

— А если в ту дыру, откуда кошки лазят? В тридцать третьем доме, знаешь? У меня сестра там рядом живет, у неё и останусь. Позвонить бы только ей. Сколько сейчас времени вообще?

— Около часа. Можно попробовать. Только тащить далеко придётся. По улице.

— Пойдем через гаражи, я там всегда хожу напрямик.

— Но там точно есть эта дыра?

— Да, я точно помню. Там жильцы жаловались, что воняет и требовали заделать, но так ничего и не сделали. Мне Алина говорила.

— Ну пойдем.

Волоком тащить труп было нельзя, потому что на снегу оставался след, поэтому Марине пришлось нести его за ноги. Он был куда тяжелее, чем она думала. Среди гаражей им никто не встретился. Как она и предполагала, мало кто решался ходить посреди ночи этой дорогой. Но когда они вышли к тридцать третьему дому, предстояло пройти мимо освещённой детской площадки, на которой шумели какие-то люди.

— Не бойся, пойдем. Они нас не заметят.

— Не заметят? Ты что дурак?

— Мы же невидимки, ничто, забыла?

— Но…

— Пойдем.

Сёма снова поднял труп за плечи, а Марина взяла его ноги. И они снова пошли, сторонясь фонарей, мимо шумной компании в белом облаке кружащегося снега. Сердце Марины гулко стучало, заглушая крики компании, и ей казалось, что его слышно на несколько километров вокруг. Они прошли уже половину пути, когда Марина вдруг поняла, о чем говорил Сёма, и успокоилась. Никому не было до них дела. Она вспомнила, как однажды девчонки из соседнего дома пришли её проучить за то, что она как-то не так на них посмотрела. Они окружили её толпой, заставляли просить прощения, одна ударила её в живот, а проходящие мимо взрослые смотрели, качали головами, что-то нравоучительно говорили и шли дальше. Они всё видели, но не желали ей помочь, так же, как видела она, как унижают Сёму во дворе, как издеваются над новенькой в классе, но ничего не делала. Она даже успокаивала себя тем, что они заслужили это своим поведением, своей беззащитностью и слабостью. Теперь Марина понимала, что даже заори она тогда, когда этот подонок пытался её изнасиловать, никто бы не пришел на помощь. Они бы только сделали звук телевизора погромче. Знакомое отвращение к себе и миру поднималось в Марине, и она больше не чувствовала страха. Все, все — ничтожества, никому нет ни до кого дела, а значит, можно делать всё, что угодно. Если ты сильнее, то другой только отведет взгляд, если ты никто, то никто тебя даже не заметит.

— Туда, — Марина кивнула на узкий квадратный проём в стене. Запихнув туда окоченевший труп, Марина толкнула Сёму в плечо. — Залезь туда и оттащи подальше, чтобы не видно было. Только осторожнее. Я пойду пока позвоню. Есть жетончик?

Сёма порылся в карманах и протянул один.

— Ты же вернёшься?

— Да.

Найдя таксофон, Марина опустила дрожащими пальцами жетон и сняв трубку, набрала номер. Пальцы были какими-то омертвелыми и с трудом попадали в нужные цифры на наборном диске.

— Алина?

— Ты где шляешься, подруга? Мать телефон мне оборвала, — без предисловий начала сестра.

— Прости, но можно я к тебе приду? Я дома всё объясню, хорошо?

Видимо, её жалкий голос встревожил Алину, и она ответила уже спокойнее:

— Конечно. У тебя и выбора другого нет. Я сказала маме, что ты у меня и давно спишь. Если ты заявишься сейчас домой, перепадёт ещё и мне, — она помолчала и добавила: — с тобой всё в порядке?

— Да, всё хорошо.

— Тогда давай дуй ко мне. Надеру тебе уши. Блин, новостей что ли не смотришь? Сама после маминого звонка на коньяке сижу.

— Да, хорошо. Я уже иду, не волнуйся.

— Давай. Жду тебя.

— Пока, — Марина опустила трубку на рычаг и пошла обратно к Сёме. У неё было искушение пойти сразу к сестре, тем более что таксофон висел прямо у её подъезда, но ей отчего-то не хотелось теперь вот так его бросать.

— Ты пришла, — улыбаясь, сказал Сёма.

— Я же сказала, что вернусь.

Они сели на скамейку на детской площадке, что пугала её всего несколько минут назад. Шумная компания ушла и теперь было очень тихо. Было слышно даже, как снег ложится на землю.

— Неужели всё? — прошептала Марина, откидываясь на спинку скамейки и закрывая глаза, — поверить не могу, что это могло всё случиться.

Сёма молчал. Он взял её руку и сжал в своей.

— Как твои пальцы?

— Хорошо. Ногти ещё синие и болят, но не сильно.

Марина поморщилась, вспоминая, как Сёма царапал дерево.

— Где ты был? Тебя даже в школе не было, я думала, что-то случилось.

— Я болел.

Такое просто объяснение вызвало у Марины приступ нервного смеха.

— А выздоровление решил отметить трупом? Ты мне обещал больше не делать так.

— Ну, — Сёма замялся, — я должен был. Ты же понимаешь. Для тебя. Для нас.

— Для меня? Ты что идиот? Я не хочу, чтобы ты кого-то убивал.

— Я знаю. Это сложнее. Ты хочешь, чтобы я стал сильным.

Марина повернула к нему голову.

— Ты не должен никого убивать.

— Даже его? — Сёма кивнул на дыру в подвал, которая была хорошо видна со скамейки. Марине она показалась голодной пастью чудовища.

— Даже его, — ответила она и после долгой паузы добавила: — Мы какие-то монстры, Сёмушка. Так нельзя, неужели ты не понимаешь?

Сёма обнял её одной рукой и притянул к себе.

— Всё повторяется снова и снова. И становится только хуже. Зачем? Зачем ты убил ту девчонку?

Сёма молчал.

— Зачем ты убил этого парня? Он — урод, но он не заслуживал смерти. Я совсем не хочу этого. Не хочу, чтобы всё это происходило с нами. Это чудовищно. Мне так плохо… Больно, гадко!

Не отвечая, Сёма прижимал её к себе. Он не понимал, почему ей жалко незнакомых ей людей и особенно того, кто причинил ей боль. Это было нелогично. Марина была слишком добра. Но именно поэтому он любил её.

— Ты так мучаешь себя, — сказал он, поворачивая её лицо к себе, — не нужно. Эти люди не стоят твоих слёз.

— Ты же не прекратишь, да? — спросила она, когда он поцеловал её мокрую замерзшую щёку.

— Да. Бабочка не может залезть обратно в куколку.

— Это всё из–за меня?

Сёма поцеловал её в другую щёку.

— Ты такая милая, Марина. Красивая, добрая. Но ты такая же, как я. В тебе тоже ОН есть, но ты не даёшь ему волю, и он мучает тебя.

Сёма погладил её по плечу, затем ласково поцеловал в губы, едва касаясь.

— Не сопротивляйся ему.

Марина оттолкнула Сёму и встала.

— Нет. Ни за что.

Сёма улыбнулся, тоже встал и взял её за руку.

— Как хочешь, но тебе будет больно. Где живет твоя сестра? Я провожу.

Возле подъезда Марина снова позволила Сёме себя поцеловать. Она больше не могла ему сопротивляться. Он был такой спокойный и пугающий, а она слишком слаба.

IX

Алина встретила Марину на пороге. Она пыталась быть строгой.

— Хорошо повеселилась, подруга?

Марина разувалась, не глядя на нее. Из–за дрожащих рук или из–за того, что она всё ещё была пьяна, у нее ничего не получалось, и эта мелочь едва не вызвала новый поток слез. Схватившись за одежду, висевшую у двери, она повисла на ней, зарываясь в нее головой и приказывая себе не реветь.

— Марин? Что-то случилось? — строгое лицо Алины вытянулось от беспокойства. Она тянула её имя точь-в-точь, как мама, когда в чем-то её подозревала. — Тебя никто не обидел?

— Нет, всё нормально, — соврала Марина, пытаясь взять себя в руки, — просто мне очень плохо. Меня тошнит.

Справившись с сапогами, она нетвердыми шагами направилась в ванную, соединенную с туалетом.

— Потом. Потом, всё расскажу, ладно? Мне так плохо…

Дверь, закрытая перед самым носом Алины, была верхом неблагодарности, особенно после того, как она отмазала её перед родителями, но сейчас Марина была не в состоянии объяснять что-то сестре. Она задвинула щеколду и села на унитаз, положив голову на руки. Её трясло, словно уличный морозный воздух проник в каждую клетку её тела. Она казалась себе куском замороженного мяса в полиэтилене, чертовой снежной королевой, замерзшим трупом в подвале тридцать третьего дома.

Постояв под дверью, Алина ушла, велев быть ей осторожной, и Марина принялась стаскивать с себя одежду. Но даже под горячим душем, направляя его себе на грудь и живот, выворачивая кран почти до кипятка, Марина не могла согреться. Дрожь только еще больше усиливалась. Заткнув слив, она села, зажав лейку душа между колен, потом опустилась на дно ванны. Грязные (в его крови и мозгах) волосы всплывали над лицом по мере того, как ванну наполняла вода.

Каждая мысль проходилась напалмом по внутренней стороне черепа. Марина плыла в селевом потоке обрывочных образов и мыслей и не знала, как это прекратить. Вода сомкнулась над её лицом. Открыв глаза, она смотрела, как колышутся в воде её волосы (БОБ? Это ведь ты, БОБ?) Они собирались в облака и плыли над ней, превращаясь в тучи и извергаясь снегом. Красным как кровь снегом. Она смотрела через воду, а из–за воды и колышущихся волос на неё смотрело чужое безумное лицо. Оно наклонилось к ней, и сильные мужские руки, от которых не сбежать, не скрыться, не защититься, прижали её ко дну ванны. Грубые пальцы стиснули её грудь, и Марина закричала, забирая полные легкие воды. Она забилась, как пойманная в сеть рыба. Её мокрые пальцы скользили по фаянсу, хватаясь за края, вырывая её из кошмара.

Некоторое время Марина пялилась в потолок. Она лежала на расстеленном диване в своей комнате и дышала глубоко и часто. Ей не хватало воздуха, а в горле стоял прогорклый вкус воды.

Поднявшись, Марина пошарила под диваном и вытащила потрепанную общую тетрадь — свой дневник. Она раскрыла его на коленях, нашла лезвие от отцовского станка и зажала его между большим и указательным пальцем. Положив левую руку на тетрадь ладонью вниз, она провела лезвием длинную саднящую полосу. Закусив губу и закрыв глаза, она ждала, когда боль отрезвит её, вернет из сна в реальность. Повернув руку ладонью к себе, она вытерла лезвие о кожу запястья. Всё её предплечье было исчерчено уродливыми белыми шрамами и новыми опухшими, раскрывающимися, как безмолвные губы, порезами. Выглядело это гадко, но Марине нравилось смотреть на свои обезображенные руки. «Летом придется носить одежду с рукавами», — подумала она. Марина посмотрела на тетрадь, на станицах которой не было ничего, кроме нескольких грязных бурых пятен, потом её взгляд скользнул на ноги — белые, покрытые светлыми еле заметными волосками. «Или придется резать ноги, — додумала она свою мысль. —Только на пляж всё равно путь заказан». Марина слизнула кровь с саднящего пореза, положила лезвие обратно в тетрадь и убрала её под диван. Затем залезла под одеяло, натянув его до подбородка, и снова уставилась в потолок.

«Я окончательно рехнулась, БОБ».

***

Кривя губы, Марина жевала жвачку и нагло, не скрывая своей неприязни, смотрела на мать Сёмы.

— Сёма дома?

Низенькая, очень худая женщина с редким рыжим пухом на голове вместо волос смерила её взглядом, поджала губы — разве что не перекрестилась — и скрылась за дверью, не проронив ни слова. Но Марина без труда прочитала её мысли, настолько выразительным был её взгляд. Этот взгляд говорил: «Во всём виновата ты, гадкая девчонка. Ты испортишь жизнь моему сыну, ты уже испортила её. Отвяжись! Отвяжись от него, маленькая грязная потаскушка!» Мамаша Сёмы была форменной сукой и такой же ненормальной, как и её сынок. Марина знала, что она её ненавидит. Всегда, когда она приходила к Сёме, эта рыжая стерва смотрела на неё как на отстающую в развитии идиотку и вела себя так, словно Марина собирается разбить её любимую вазу. Марина догадывалась, кто был этой вазой, и одна мысль об этом заставляла её сгибаться пополам от хохота.

Приклеив жвачку к стене, Марина достала из кармана пачку сигарет и закурила. Теперь она курила почти постоянно, никого не стесняясь.

Поговаривали, что Сёмина мать рехнулась после того, как её муж-алкоголик повесился на бельевой веревке в ванной, но Марина была уверена, что та сама довела его до этого.

— Заходи, — из–за двери появилась голова Сёмы.

— Не хочу. Ты выходи.

— Холодно там?

— Нет. Весна.

Сёма, опираясь плечом о косяк, смотрел на неё своим обычным взглядом дохлой рыбы и улыбался. В его в глазах не было прежней заискивающей нерешительности побитой собаки. Марине казалось, что теперь в них не было вообще ничего: только черная незамутненная пустота, стенка черепа.

— Снова траур? — попытался пошутить он, намекая на её вид. С некоторых пор Марина стала предпочитать темные тона. А теперь даже белую зимнюю куртку сменила на черную весеннюю. Почесав подбородок черным обкусанным ногтем, Марина зло усмехнулась:

— А есть по кому?

— Да нет…

— Что ж так, Сём?

Сёма помолчал, затем бросив, что он через минуту выйдет, скрылся в квартире.

Марина носком кроссовка затушила окурок и, присев на корточки, прислонилась к стене. Она не хотела ничего знать о его делах, но снова и снова возвращалась к этой теме. Она не хотела его видеть, не хотела его знать, не хотела иметь с ним ничего общего, но каждый раз сама приходила к нему. Словно чего-то ждала.

Первые недели после убийства Марина ждала воздаяния — стука в дверь и звона наручников, но его так и не последовало. Она вздрагивала от каждого шороха, но Сёма оказался прав: никто ничего не заметил. То чувство, которое охватило её, когда они волочили труп через освященную детскую площадку, вернулось и прочно в ней засело. Ей хотелось кричать и топать ногами, чтобы хоть кто-нибудь обратил внимание на то, что происходит — на пустоту вокруг и внутри, на абсолютное ничто, в котором она живет, как в яйце, и сколько ни бьется, не может выбраться наружу. С каждым ударом скорлупа становилась всё толще. Теперь Марина понимала Сёму, его всегдашнюю уверенность в своей безнаказанности. Это был его урок миру. Он убивал, небрежно стирал свои следы, но он мог бы не делать даже этого. Потому что никто не видел дальше своего носа. Они искали пропавших, искали убийцу, но всё равно ни черта не понимали.

Марина несколько раз ударилась затылком о заплеванную стену. С этим миром было что-то не так.

Её порицали за слишком яркий макияж и курение, но никто не видел зло в темных глазах придурка Сёмушки. Он бросил школу, но во дворе их общие знакомые могли бы заметить эти перемены в нем, его пугающий взгляд, улыбку, которая из нелепой стала жуткой, силу, с которой он сжимал её запястье. Но никто не смотрел. Марина и Сёма были изгоями, и все вокруг подсознательно верили, что их аутсайдерство распространяется, как проказа, от слишком пристального взгляда. Марина сама была тому примером: вчера она была ещё ничего, а сегодня ходила по рукам и не брезговала даже сутулым дебилом Сёмушкой. Все видели только то, что лежало на поверхности, и не желали копать глубже. Все с легкостью поверили Алёне, когда она, решив опередить всё возможные сплетни после той дискотеки, решила распространить их сама, повесив всех собак на Марину. К этому пересказу присоединились все кому не лень, и вскоре каждый, кто был с ней знаком и боялся прослыть девственником, добавлял в сплетни новые детали. Поток фантазии был неограниченным, и Марина, наивно полагавшая, что пасть ей уже некуда, теперь стала последней дворовой шалавой.

При этом сама она узнала об этом из третьих рук спустя несколько недель от Оксанки, буквально приперев её к стенке и заставив рассказать в чем дело. Хуже этих новостей было только то, что взвизгивающий голос тупой оправдывающейся Оксанки услышал отец и, затащив Марину в квартиру за волосы, задал ей такую трёпку, что она не смогла выходить из дома ещё неделю. Марина хорошо запомнила его плотно сжатые губы и кулак, обрушивающий весь её мир из–за лживых слов бывшей подруги. Он тоже видел только поверхность, верил не ей, а тому, что про неё говорили.

С ней случилась истерика. Как тогда в лесу, она смеялась и не могла остановиться. Отец избивал из–за страха Алёны за свою репутацию, из–за собственного страха за репутацию давно распавшейся семьи, даже не догадываясь, чтó на самом деле произошло той ночью. Из–за её смеха отец распалялся ещё больше, теряя контроль над собой, а мать, стоявшая в это время в коридоре, повернулась и молча ушла в другую комнату. Марина поняла, что и родители не видят и не знают её. На её месте они всегда видели кого-то другого, кого они, возможно, думали, что любили, и кто сегодня их ужасно разочаровал. Но это была не она, Марина, это был её двойник, созданный их воображением. А она сама — то, что она из себя представляет, что она чувствует, от чего ей хочется порой лезть на стену — всего этого для них не существует. Мама и папа, каждый из них жил в собственном яйце и видел только то, что затрагивало лично его: его гордость, его надежды, его мечты о лучшей жизни. Отец бил не её, он выколачивал из своей мечты о хорошей дочери свое разочарование. Это было воздаяние, которого она ждала. Но оно не избавляло от чувства вины, оно разжигало ненависть — бессильную ненависть против всего мира.

— До сих пор болит? — Сёма стоял рядом и смотрел на неё сверху вниз. Марина поняла, что трет скулу.

— Нет, конечно. Давно прошло.

— Почему ты не скажешь им, что это всё неправда?

— Потому что мне всё равно, что они думают.

— Если хочешь, я…

— Ничего не хочу, — перебила Марина и встала. — Мне правда всё равно. К тому же с чего ты взял, что это неправда? Я из кожи вон лезу, чтобы сделать это правдой.

— Как скажешь, — сдался Сёма, но по нему было невозможно понять, что он действительно думает.

Он подошел к ней, обнял за талию и поцеловал. Марина не сопротивлялась.

— Может, всё-таки пойдем ко мне? — его пальцы сжали её ягодицы, потом расслабились и погладили.

— Не хочу. Твоя мать меня ненавидит.

— Не обращай на неё внимания.

— Не могу. Я её тоже ненавижу.

Сёма улыбался, кажется, пропуская все её слова мимо ушей и продолжая её поглаживать. Он прижимался к ней всё сильнее, вжимая её в стену.

— Пойдем гулять. Погода хорошая, — Марина попыталась отстраниться, но Сёма не отпускал. Он снова её поцеловал, проникая в её рот языком. Поборов секундное отвращение, она ответила на поцелуй.

— Ты такая классная, — сказал Сёма, глядя на Марину своими мутными глазами. Она очень хорошо знала это его выражение, сердце бешено колотилось. Чувствуя, как у неё подгибаются колени, совсем как тогда, Марина попросила:

— Отпусти, мы в подъезде.

Он засмеялся, но не двинулся с места.

— Прогуляешь завтра пару уроков?

— Да хоть все, — Марина пыталась поправить на себе одежду предательски дрожащими руками. Совсем как тогда, за исключением одного — теперь она и сама хотела этого. Назло себе. — Пошли ко мне. Родители с Бэнксом свалили на природу, их не будет до вечера.

— Круто, — Сёма отпустил её и, отступив на шаг, наблюдал, как она, откинув волосы с лица, пытается прикурить. — Ты классная. Вроде боишься, а не убегаешь. Даже наоборот.

— Боюсь? Кого? Тебя? — Марина криво улыбнулась, протягивая Сёме раскрытую пачку.

— Нет, меня тебе не нужно бояться, — он взял сигарету.

— А я и не боюсь, Сём. Ни тебя, ни кого бы то ни было ещё.

Запихнув пачку в карман куртки, Марина первой сбежала по ступеням. Вдыхая полную грудь дыма, она ждала привычного онемения мыслей и чувств, но этого больше не происходило. Сигареты больше не действовали.

Спустя час, они сидели на Марининой кухне, потому что Сёма проголодался.

— У Стивена Кинга есть такой рассказ, как чувак с кучей героина попал на какой-то необитаемый остров, и чтобы не умереть с голоду, вкалывал себе дозу и отрезал от себя по кусочку. Сначала съел одну ногу, потом другую. И всё по кусочку.

— Мерзость какая, — Сёма брезгливо поморщился, но продолжил намазывать хлеб маслом.

— Так вот, это похоже на то, как я сейчас себя чувствую. Я отрезаю от себя по кусочку, вместо того чтобы покончить со всем разом.

Сёма поднял глаза на Марину. Она сидела на табурете напротив в одних трусах и носках, обнимая одну ногу и болтая другой.

— Так почему бы тебе не прекратить?

Марина вытянула левую руку и посмотрела на неё, будто впервые увидев.

— Это? Не знаю. Иногда я думаю, что не стóит больше этого делать, но потом что-то накатывает, и все эти стóит-не стóит становятся неважными. Кажется, что полосну по руке — и проснусь от этого кошмара.

Сёма обеспокоенно заерзал на стуле. На мгновение он снова стал прежним нерешительным, безобидным Сёмой, но всего лишь на мгновение. Марина знала, что он не безобиден, что он — чудовище. Эта его нерешительность означала только одно — Сёмушка очень скоро решит её компенсировать чужой болью и страхом.

— Я тебе говорил, не нужно терпеть, — сердито проговорил он.

— То есть ты предлагаешь начать калечить других?

Сёма кивнул, и Марина поднесла два пальца, сложенных пистолетом, к виску и «выстрелила».

— Не смешно. Он убьет тебя.

— Кто? Бобби-лесной дух? Я не боюсь его.

Сёма нахмурился, но ничего не ответил.

— Мне, может, того и надо. У самой духу не хватает, — Марина взяла намазанный для неё бутерброд и откусила кусок.

— Не говори так.

— А почему бы тебе не убить меня?

— Прекрати, — голос Сёмы прозвучал сипло и зло, и Марина поняла, что он начинает беситься, и, как всегда в таких случаях, ощутила прилив страха и возбуждения. — Я придумаю, как тебя спасти.

— Спасти? От Боба? Смеёшься? Он уже давно тут, — она постучала себя согнутым пальцем по лбу, потом поднесла палец к губам и слизнула с него масло. — Дальше только пропасть.

— Нет, — Сёма покачал головой, не глядя на Марину и о чём-то размышляя, — есть другой выход.

— Даже знать не хочу.

Повернувшись на табуретке, Марина провела пальцами ноги по штанам Сёмы от лодыжки к колену и по внутренней стороне бедра к паху.

— Что ты делаешь? — спросил Сёма, отвлекаясь от своих мыслей.

— А что? Тебе не нравится?

Он усмехнулся и поймал её ступню.

— Нравится. Когда вернутся твои родители?

— Какая разница? Мы же невидимки, да? Они нас не увидят.

— Точно, — Сёма засмеялся. — Мы невидимки.

Х

Сёма сидел на скамейке перед окнами Марины и думал. Его руки озябли, поэтому он зажал их между коленей и наклонился вперед, втянув голову в плечи, как черепаха. В рюкзаке за его спиной было всё необходимое, но его все равно мучали сомнения, потому что на этот раз всё должно было пройти идеально. Ведь он это делает не для себя, а для Марины. В качестве подарка на её день рождения. Но в предстоящем деле была одна загвоздка. Сёма хотел бы сделать Марине сюрприз, но знал, что без её помощи не обойтись. Алёна вряд ли согласится, если её позовет он, а Марина может заартачиться и не захотеть «мириться» с предавшей её подружкой. Но идея «помирить» их Сёме так нравилась, что он хотел воплотить её в жизнь во что бы то ни стало. Маринино упадочное настроение, которое с каждым днем становилось всё хуже, было единственным тёмным пятном на светлом полотне его жизни, и это следовало исправить. Сёма был уверен, что Алёна — лучшее решение из всех возможных, и теперь поджидал, когда она вернется из школы.

Он увидел её ещё издали. Алёна была не такой красивой, как Марина. Курносая, с веснушками и с щелью между передними зубами, но по-детски симпатичная. У неё не было таких красивых женственных форм, как у Марины, она была худой и плоской как доска, и, в общем-то, совсем не нравилась Сёме, но в данном случае это не имело значения. Когда она поравнялась со скамейкой, он встал и, кивнув ей, склонил голову к плечу.

— Привет, Алёна. Надо поговорить.

— Привет, — она нерешительно потопталась на месте. — О чём?

— О Марине.

Алёна усмехнулась, и всё её детское очарование исчезло.

— Ну да. Ты ж её верный пёс и оруженосец. Если не больше, — на её лице отразились злость и брезгливость, — я и забыла. Я не хочу ни о чём с тобой говорить. Тем более о ней. Мы больше не подруги.

— Из–за тебя, — Сёма перегородил ей дорогу, — и я хочу дать тебе шанс это исправить.

— А с чего ты взял, что я хочу что-то исправлять? Дай пройти.

Алёна попыталась обойти Сёму, но он снова встал на её пути. Её ответы его раздражали, всё шло не так гладко, как ему хотелось, поэтому он шагнул к ней, почти что нависая над ней и дыша ей прямо в лицо.

— Мне плевать, чего ты хочешь. Главное, чего хочу я. Ты поняла? И я хочу, чтобы ты пошла со мной.

— Придурок, — Алёна оттолкнула его и быстро пошла к подъезду.

Едва не срываясь на бег, она взбежала по ступенькам, но сзади снова хлопнула подъездная дверь. Сёма схватил её за руку, разворачивая к себе.

— Отпусти! Ты! Псих! Я закричу!

— Не закричишь, — уверенно сказал Сёма, и, прежде чем она снова открыла рот, ударил её кулаком в лицо. Отлетев к стене и ударившись об неё головой, Алёна сползла на пол. Она успела сдавленно вскрикнуть, но Сёма уже навис над ней, закрывая её рот ладонью и прижимая её голову к ступеням. Всё лицо Алёны горело, а нос будто вывернули наизнанку. На её глазах, смотрящих жалобно и непонимающе, выступили слёзы.

— Бля, ну какого хуя ты не сделала так, как я тебе велел? — прошептал Сёма, наклоняясь над Алёной. — Сука. Будешь ещё орать?

Алёна скуксила лицо, выдувая разбитым носом кровавые пузыри. Она лежала на ступеньках почти перед самой дверью Марины, а чуть дальше всего лишь через пролет была её собственная квартира. Поймав её взгляд, Сёма разозлился.

— Домой захотела? — он намотал волосы Алёны на кулак, второй рукой зажимая её рот.

В таком положении он не мог даже дотянуться до рюкзака, уж не говоря о том, чтобы что-то достать из него. Воровато оглянувшись на подъездную дверь, потом на молчаливые двери квартир, он понял, что дело плохо. Его не скрывала ночь, как раньше, в подъезд в любой момент мог кто-нибудь войти, или наоборот, кто-то мог выйти из любой из квартир. Здесь он был как на ладони, и это чувство всеобщего обозрения, которое он уже успел позабыть, бросив школу, снова вернулось. Сёме стало неуютно. Страшно. Как и раньше, ему захотелось стать невидимкой, маленькой точкой, абсолютным нулём. По телу разливалось неприятное онемение, словно ноги и руки собирались ему отказать, предать его. Сёма сделал глубокий вдох и попытался сосредоточиться на жертве, вызвать в себе злость и заглушить это трусливое чувство. Эта плоскогрудая сука дрожала от ужаса, но всё равно побеждала его в этой схватке. Весь мир был на её стороне. Это было нечестно, несправедливо по отношению к нему.

Если он её отпустит, она его уничтожит, если нет, то есть небольшой шанс спастись. Но не это было сейчас главным. Сёма ощущал себя слабым и бессильным перед сложившимися обстоятельствами, и не мог этого допустить. Чем ничтожнее он себе казался, тем сильнее он хотел убить Алёну. Он уже забыл о том, что хотел сделать Марине сюрприз, он вообще забыл о Марине, теперь существовала только Алена и множество дверей, которые представлялись ему любопытными глазами, и у каждой из них он был на крючке. Сёма ненавидел Алёну за то, что она заставила его ощутить это снова — свою ничтожность. Он сел на неё сверху и, отпустив её волосы, прижал левую ладонь к её разбитому носу.

Разбить её голову о ступени было бы быстрее, но тогда будет слишком много крови, а убирать за собой нет времени. Что делать с трупом — Сёма не думал, не хотел думать, пока можно было об этом не думать. Труп представлялся ему вещью, а вещь пугала его гораздо меньше живого человека, который мог кричать и указывать на него пальцем. Сёма с удовлетворением заметил, что глаза Алёны уже больше не смотрят на него. Они бессмысленно вращались, вылезая из орбит, словно он выдавливал их вместе с воздухом своими пальцами. Алёна дергалась, цеплялась и царапала его руки и лицо, но тем сильнее Сёма прижимал ладони к её рту и сломанному кровоточащему носу. Он вдавливал пальцы в её щеки, так что вокруг них образовывались в белые округлые ямки, собирающие кровь, что вытекла из её носа. Что-то щелкнуло под его ладонью, и Сёма подумал, что, должно быть, он свернул ей челюсть. Непонятно как — может быть через пальцы, прижатые к лицу Алёны — он слышал хрипящие и булькающие звуки её горла. Её глаза уже почти закатились, но всё еще была жива. Еще никто на его памяти не умирал так долго. Сёма злился, ему хотелось рычать и бить её головой о ступени, но всё, что он сейчас мог — это сжимать обеими руками лицо этой суки, которая вздумала с ним шутить.

— Это ты виновата, грёбаная сука. Ты.

Вдруг он услышал щелчок замка.

Не отпуская руки, наоборот, вдавливая их сильнее в лицо Алёны, будто от этого что-то зависело, Сёма приподнялся на коленях и затравленно оглядел двери квартир. Затем оглянулся за подъездную дверь за спиной, не столько в поисках пути к спасению, сколько ожидая и от неё предательства. Он думал о том, напасть или бежать от возможного свидетеля. И оба варианта ему казались неосуществимыми. Дверь в четвертую, Маринину, квартиру приоткрылась, и Сёма с облегчением увидел Марину, которая, еще не видя его и Алёну, говорила кому-то в квартире, что она взяла ключи. Чуть успокоившись, он бросил Алёну. Её голова безвольно упала набок, застывшие глаза уставились на грязную стену с облупившейся краской, а посиневшие губы приоткрылись, словно она всё еще надеялась вдохнуть.

Марина увидела сначала Сёму. Потом её взгляд скользнул по Алёне, и она открыла рот, чтобы закричать, но сама зажала себе рот руками. Её глаза вылезли из орбит почти так же, как у Алёны недавно. Она издала странный полувздох-полувсхлип, с ненавистью поглядела на Сёму и вдруг зашла обратно в свою квартиру.

От Марининого взгляда Сёме стало не по себе. Он испугался, что она не поймет, зачем он это сделал это. Он должен был всё объяснить, но Марина ушла, и он не знал, броситься за ней следом или дать ей время на передышку. Но как раз последнее Сёма не мог себе позволить. Он мучительно думал, что делать, куда спрятать тело. В первую секунду, когда он увидел Марину, он с облегчением подумал, что можно спрятать тело у неё в ванной и уже частями унести куда-нибудь в лес. Но эта безумная мысль отпала сама собой, когда она заговорила с кем-то в квартире. Её родители были дома. Беспомощно глядя на приоткрытую дверь в Маринину квартиру, Сёма вытер руки о джинсы и размял пальцы, которые ныли от долгого напряжения. Он то и дело оглядывался на дверь подъезда, но ни одна из этих дверей не казалась ему выходом.

Наконец, дверь в Маринину квартиру приоткрылась, но из–за неё выскользнул белый терьер Бэнкс. Весело виляя хвостом, он понюхал рассыпавшиеся по ступеням волосы Алёны, и принялся лизать кровь с её лица.

Сёма отогнал его, чтобы Марина этого не увидела, и в тот же момент она снова вышла.

— Марина, я не хотел, это вышло случайно, — быстро заговорил Сёма, поднимаясь на одну ступеньку выше, но не решаясь подойти к ней. — Я хотел тебе помочь. Хотел, чтобы ты… Чтобы это сделала ты, но она испугалась. Она бы закричала, если бы я её не заставил замолчать.

— Уходи, — сказала она. Её голос показался Сёме лающим и неестественным. Слова будто застревали в её сухом горле.

— Помоги мне, — Сёма смотрел на неё почти жалобно, — нужно… Нужно её куда-то деть, а не то…

Он недоговорил.

— Пожалуйста. Просто уйди, — повторила она и жалко улыбнулась, стараясь не смотреть вниз, а только в лицо Сёмы. Он понял, что она имеет в виду, и облегченно вздохнул. Это не было концом их отношений. Марина хотела его спасти.

Марина подошла к двери с номером два, занесла руку над кнопкой звонка и замерла, собираясь с силами. Бэнкс, виляя хвостом, подбежал к ней. Его белая смешная бородка испачкалась в крови.

— Уходи, Сём.

— В лесу. Я буду ждать тебя там. На скале.

Марина нажала на звонок, а Сёма повернулся и быстро вышел из подъезда.

XI

Марина нажала на звонок, и радостный «динь-дон» разнесся по подъезду. Бэнкс, не понимая причину задержки, нетерпеливо гарцевал у ног Марины, отбегал к ступенькам и выжидательно смотрел на хозяйку, надеясь, что она одумается и пойдет с ним гулять. Но Марина не шевелилась: она даже не опустила руку, которую подняла, чтобы нажать на звонок. Бэнкс, потеряв к ней интерес, принялся обнюхивать голову Алёны, которая все так же глазела в стену.

Едва в замке провернулся ключ, Марину обдало волной страха — она прокатилась по всему её телу и замерла в коленях, не позволяя сдвинуться с места. Опустив руку, Марина прижала её к себе, будто сломанную. Она жалела, что нажала на звонок и не знала, что будет говорить. Ей хотелось сбежать, но бежать было некуда. За её спиной лежал труп.

Дверь открыла тётя Тамара, мама Алёны, и прежде, чем Марина нашла в себе силы открыть рот, спросила:

— Что такое, Марина? Что с тобой?

И через несколько секунд, которые Марина боролась с собственными голосовыми связками:

— Что-то случилось? С мамой?

Тётя Тамара сделала движение вперед, желая выйти в подъезд, и Марина вдруг схватилась за край двери и попыталась её закрыть. Через несколько секунд этой нелепой борьбы, тётя Тамара, наконец, взорвалась:

— Ты что делаешь? Ты в своем уме? Прекрати сейчас же. Что случилось? Говори уже.

— Простите, — Марина, словно придя в себя, отпустила дверь, но всё равно стояла так, будто пыталась заполнить собой всё пространство или всего лишь загородить нечто за своей спиной.

— Да что там? — на лице тёти Тамары появилось любопытство.

— Там Алёна.

Марина впервые видела, чтобы кто-то бледнел так стремительно. Рябое лицо тёти Тамары стало белым, как полотно, а рыжие пигментные пятна стали отливать синевой.

— Алёна? — оттолкнув стоявшую на пути Марину, тётя Тамара вышла в подъезд. Увидев труп, она покачнулась и издала протяжный вой. Бэнкс, поджав хвост, спрятался под лестницу.

Обхватив себя руками, Марина застыла перед открытой дверью в чужую квартиру и смотрела, как тётя Тамара согнулась пополам, будто её тошнило. Затем она рухнула на колени, подняла голову Алёны и принялась её баюкать, как младенца, завывая в такт движениям. Изо рта Алёны вывалился язык, но тетя Тамара, кажется, этого не замечала. Марину кто-то грубо оттолкнул. Не отрывая взгляда от тети Тамары, она отошла в сторону, давая проход другим, кто бежал на помощь. Она поднялась на несколько ступеней вверх от лестничной площадки и села, глядя, как внизу собирается толпа. Первым на крик выбежал отчим Алёны, потом выглянули соседи из первой квартиры, потом выбежала мама Марины, появились какие-то незнакомцы с улицы… Все глазели, дядя Лёша, отчим Алёны, пытался успокоить тётю Тамару, оторвать её от трупа, кто-то говорил о звонке в милицию, и все были похожи друг друга, как близнецы — на всех лицах читался одинаковый ужас.

Марина заметила, что, выбежав из квартиры, мама увидела сначала её, сидевшую вдали от всех, и бросилась было к ней, но заметив на полпути тётю Тамару почти что у себя под ногами, застыла, будто с разбегу наткнулась на невидимую стену. Она закрыла рот рукой и запричитала:

— О, Господи! Господи… — её возглас было трудно различить в шуме других голосов. — Марина! — вспомнив о ней снова, мама взбежала к ней по ступенькам и опустилась рядом. Она смотрела на Марину, словно не понимая, что только что видела внизу.

— Что же это? — мама прижала её к себе, и Марина обняла её. В нос шибанул сильный запах алкоголя, мамин голос предательски срывался на визг. — С тобой все хорошо? Всё хорошо?

— Всё хорошо, — ответила Марина. Мама вдруг показалась ей такой маленькой и беззащитной, такой хрупкой, дрожащей в её руках. Ей стало её жалко. — Прости, мам, прости меня.

— За что, глупая? О, Господи, как же я испугалась.

Марине захотелось расплакаться, рассказать всё, попросить прощения. Но слёзы, такие скорые, когда она жалела себя, сейчас не шли. Глаза были сухие, словно их выжгло солнце. И таким же сухим и зачерствевшим ей казалось и собственное сердце. Минутное раскаяние снова уступило страху. Он спеленал её в кокон и отрезал от мира. Сейчас он был так силен, что раскалывал надвое и её саму. Марина словно смотрела на все происходящее со стороны, через плотный прозрачный слой воздуха, и никак не могла до конца осознать происходящее. Даже страх казался ей чужим.

В итоге расплакалась мама — обильными пьяными слезами, жалея себя и причитая, воображая «что было бы, если» и выдумывая себе вину. Она отгораживалась от происходящего потоком слёз, и Марина не смогла себя заставить поверить ей. Чтобы мать не устроила сцену, Марина решила увести её домой.

— Бэнкс! Домой! — позвала она, оборачиваясь на пороге, и вдруг встретилась глазами с тётей Тамарой. Она пыталась утащить тело Алёны в дом, но муж её останавливал, говоря, что они должны дождаться милиции. Всё должно оставаться на своих местах, говорил он, и, может быть, тогда убийцу поймают. Но не было похоже, что тётя Тамара его слушает.

— Этот ублюдок должен сдохнуть, — отчетливо произнесла она, и в этот момент Марина встретилась с ней взглядом. Едва ли тёть Тамара видела её, но Марина замерла, боясь отвести взгляд первой. Странное чувство сдавило внутри и отпустило. Держась за косяк, она смотрела на тетю Тамару, а по её губам расползалась отвратительная победная улыбка.

— Пойдем, пойдем, милая, — мама подтолкнула её в дом, и Марина зашла, уже не помня, чему улыбается.

Остаток дня тянулся медленно и словно через силу. Марина помнила, что Сёма ждёт её в лесу и не могла думать ни о чем другом. Но и уйти она не могла. Не могла, пока в подъезде оставался этот труп.

Мама нашла себе компанию из соседей, которые тоже глазели на труп, пришли еще какие-то знакомые, и на кухне начались поминки. Только отца так и не было. Видимо, они поругались, пока Марина была в школе. Он был единственным, кто ничего не знал.

Через полчаса пришли из милиции. Двое мужчин, похожие больше на бандитов, чем на милиционеров, зашли в её комнату обутые и, кажется, успев выпить с матерью водки на кухне. Долго и подробно они спрашивали её, как она вышла в подъезд, как увидела труп, вернулась на несколько секунд домой («Зачем?» «Я не знаю… наверное, чтобы спрятаться?»), вышла снова, и стараясь не смотреть на труп, позвонила в дверь соседей.

— Больше в подъезде никого не было?

— Я не знаю. Я никого не видела.

— Почему ты не позвонила в милицию? Не сказала матери, а позвонила соседям?

— Не знаю. Это же была Алёна. Я её узнала. Подумала, что надо сказать тёть Тамаре и дядь Лёше. Она же их дочь.

— Ты не закричала?

— Нет.

— Почему?

— Не знаю.

— Что ты сказала Шевцовой?

— Ничего. Она сама поняла, оттолкнула меня и выбежала в подъезд.

— Ты не слышала, чтобы кто-то выбегал? Может быть, хлопнула дверь? Шаги?

— Нет. Я же сказала, а почему вы снова спрашиваете?

— Так положено.

Этот разговор продолжался очень долго. Марине уже начало казаться, что они уже все знают и пришли только поиздеваться над ней, но, наконец, они протянули бумагу с её показаниями, где она под диктовку написала «с моих слов записано верно» и ушли. Оставшись одна, Марина какое-то время сидела на месте, пытаясь понять, почему она делает всё именно так. Почему пытается отмазать Сёму, вместо того чтобы рассказать всю правду и покончить с ним. Со всем этим. Конечно, он мог бы сказать про того ублюдка в подвале тридцать третьего дома, но она же его не убивала. Его убил Сёма, как и других. Она только жертва. Или была ею до сих пор. Теперь, если кто видел Сёму, а его наверняка кто-нибудь да видел (только идиот будет душить знакомую девчонку в подъезде посреди бела дня), подозрения падут и на неё тоже. Из–за её лжи, ей больше никто не поверит. Все знают, что она дружит с Сёмой, и что она единственная, у кого был веский повод желать Алёниной смерти. Она сама себе вырыла могилу.

Но, как и в то мгновение в подъезде, когда её взгляд встретился с невидящим взглядом тёти Тамары, Марина чувствовала странное воодушевление. И единственным, с кем она могла об этом поговорить, был Сёма.

Она вытащила из–под дивана тетрадь, сигареты и зажигалку, бросила их в свою школьную сумку и посмотрела на часы. Почти восемь, но Сёма наверняка ещё ждёт.

XII

Марину охватило нетерпение. Словно лёд, который до этого сковывал её чувства, неожиданно треснул, и всё, что так долго копилось внутри, хлынуло сквозь разлом. Ей хотелось бежать в лес со всех ног, будто её тянула туда какая-то сила, но хитрый шепоток в голове подсказывал, что пока следует сдержать этот порыв. У нее ещё были здесь кое-какие дела. Нужно зайти на кухню, узнать, что известно милиции и соседям. Те два бугая наверняка завернули туда, чтобы поддержать себя нравственно и психологически стопкой водки, и выложили всё, что известно, встревоженным хозяевам. Марина не верила, что русские менты хоть каплю похожи на пронырливых детективов из американских сериалов.

Но сначала Марина позвонила Сёме. Она знала, что его нет, но всё равно спросила:

— Можно Сёму?

— Его нет, — ответил неприятный скрипучий голос его матери, но страха в нем не было, как не было и потока обвинений и брани, которые обязательно обрушились бы на Марину, если бы кто-то из милиции заинтересовался Сёмой.

— Погодите, не кладите трубку, пожалуйста, — поспешно заговорила Марина, — к нему никто не приходил? Никто его не спрашивал?

— Кроме тебя, никого. Я ему говорила играть с другими детьми, но ты, похоже, основательно запудрила ему голову, — ядовито заметила женщина.

— А давно его дома нет?

— А он разве не с тобой? — она, кажется, забеспокоилась. Её голос начал повышаться. — Что ты там ещё удумала? Вы поссорились? Ты его бросила, маленькая сучка?

— Нет, наоборот, я его, кажется, люблю, — Марина скорчила себе рожицу в зеркале напротив. — До свидания.

Положив трубку, она пошла на кухню. Как положено на поминках, лица у всех были удрученные и пьяные. Из всех гостей остался только дядя Витя — сосед сверху. Его жена и другие гости куда-то испарились.

— А тёть Тамара к нам не придёт?

— Нет, — мама обняла Марину одной рукой и прислонилась щекой к её боку, — я звала, но она не пошла, сказала, позже. Сядь, покушай.

Несмотря на то, что ей не терпелось сбежать в лес, Марина подчинилась. Она села на табуретку между мамой и дядей Витей.

— А папа где?

— Черт знает, где его носит. Сказал, что дело у него какое-то. С утра нет. Наверное, опять в каком-то кабаке, бизнесмен… Знает же, что нельзя. Почки… И в такой день!

«Кто бы говорил», — подумала Марина, но вслух спросила:

— А те милиционеры, они что-нибудь сказали? Известно, кто это сделал?

Мама вздохнула. За неё ответил дядя Витя:

— Они думают, что это тот же подонок, что убил девочку в конце осени. Та тоже была задушена.

— Ого, тот же маньяк? Он что, и уши отрезал?

— Марина! — мама поморщилась от вопиющего цинизма, с которым прозвучали Маринины слова, но Марина не обратила на её окрик никакого внимания. Откуда-то она знала, что лучше не притворяться. Она была достаточно не в себе от этой смерти, чтобы выдумывать что-то ещё.

— Тот. Ты бы тоже не ходила одна.

— Вот и я говорю, чтоб не шлялась по ночам, так нет же. Можно подумать она меня слушает. Но после этого… этого…. Нет, никаких гулянок! Если сама не боишься, отца с ремнем послушаешь, — гнула свое мама, чуть ли не стуча кулаком по столу.

— Алёну убили днем, — Марина потянулась к стакану с соком, — и никто ничего не видел? Куча же народу днем бродит?

Стакан чуть подергивался в её руке, и она предпочла скрыть это, как и свой любопытный взгляд, поднеся его ко рту и выпив всё содержимое до капли. Затем она подцепила вилкой кусок колбасы и положила его на хлеб.

— Да какие-то случайные прохожие, может, и были. Да где их сыщешь теперь. Весь дом будут опрашивать, может, кто видел чужого.

— Чужого? — переспросила Марина, отправляя бутерброд себе в рот.

— А кого? Своего, что ли? — он ненадолго задумался, потом помотал головой, — нет, это каким же двуличным подонком надо быть. Я себе никого не могу представить из нашего дома. Да и вообще этак собственной тени бояться начнешь. Насмотрелись голливудских фильмов, теперь каждый — детектив. Да, Маринка? — он хлопнул её по бедру — будто бы дружески, как по плечу, но не рассчитал — и засмеялся. Его ладонь чуть-чуть задержалась, погладила и убралась восвояси. — Небось и убийцу уже вычислила, а?

— А по мне так, это мог быть любой. Даже ты, дядь Вить, полно вокруг педофилов.

— Марина! Ты что? А ну извинись! — выпучила глаза мама, но дядя Витя сам её успокоил:

— Да ничего. Молодежь, трудный возраст. Да ещё и подружку — того.

— Ну, так нельзя же так! Извинись, говорю!

Не заметила она «дружеское» облапование дяди Вити или предпочла не заметить — Марину мало интересовало. Взяв ещё несколько кусков разнообразной снеди со стола, она встала.

— Я уйду ненадолго, мам. Я буду не одна, с Сёмой, и до темноты вернусь. Хорошо?

— С Сёмой, — с сомнением протянула мама, уже успокоившись, — тоже мне защитник. Ладно, но чтоб до темноты. И Бэнкса возьми, его так и не выгуляли.

Кивнув, Марина вышла из кухни, заметив краем глаза, как мама наклонилась к дяде Вите, чтобы поведать о чем-то особенно конфиденциальном. Наверняка, на неё жалуется.

Когда Марина уже обулась, мама вышла и подперла боком косяк. Стояла она совсем не твердо. Марине даже думать не хотелось, что будет, когда она оставит этих алкоголиков одних.

— Такая трагедия, — вздохнула мама, закатывая глаза. — Ты как, дочка?

— Нормально, мам. Со мной всё хорошо, правда.

Мама снова издала протяжный стон.

— Дай бог, возьмёшься за ум. Такая трагедия…

— Возьмусь. Обещаю. Не знаю как, но возьмусь. Мам, а можно я у Алины переночую? Не хочется возвращаться сюда, если честно. Как представлю наши ступеньки и Алёну на них, дурно становится. А если вечером возвращаться, так и вовсе… Хоть и с Сёмой, а всё равно.

— Серьезно у вас с этим Сёмой? — на мамином лице появилось привычное неприязненное выражение. — Я не хочу вмешиваться, но он… Марина, он же дурачок. Недалекий какой-то.

— Ты права, тебе не стоит вмешиваться, вы уже вмешались.

— Ну, сколько ты будешь меня за это винить, а, Марин? — она сделала шаг навстречу Марине, но та отступила и покачала головой. — Это было слишком неожиданно, сгоряча. Я же попросила прощения.

— Я простила. Всё окей, мамуль. Просто не хочу, чтобы вы судили — сгоряча или вообще как-либо. Я хочу, чтобы мне доверяли. Ну, так как? Я останусь у Алины?

— Оставайся. Хоть поговоришь с ней, а то мне ведь ни слова не скажешь.

— Я Бэнкса тогда не беру. Сама его выгуляй. Тебе проветриться тоже бы не мешало.

— Хорошо-хорошо, иди.

Марина уже была на пороге, когда мать её остановила:

— Только до темноты, хорошо?

— Конечно. До завтра, мам.

Мать меланхолично кивнула и поплелась на кухню.

***

В лесу Сёма почувствовал себя лучше, но всё же не совсем хорошо. Он ожидал, что обещанная Мариной свобода — от чужих взглядов, от молчаливых дверей и от трусливой мысли, что на этот раз он сделал всё неправильно и попался — очистит его, подействует, как таблетка, но желанное спокойствие, уверенность и сила не приходили.

Он стоял у Дерева, бесконечно долго обводил полустёршуюся надпись на стволе и бормотал:

— Здравствуй, БОБ, здравствуй, БОБ, здравствуй, БОБ, здравствуйбоб-здравствуйбоб-здравствуйбобздравствуй… — собственный голос казался Семе жалким — слабым, заикающимся. Разве ответит БОБ такому? — Я убил её для тебя, БОБ. Она же тебе понравилась, эта глупая сука? Ты же здесь, БОБ? Ты же не оставил меня? Мне нужна твоя сила, БОБ, не для Марины, плевать на неё, она нужна мне, слышишь? Что ты хочешь, чтобы я сделал? Тебе же понравилось, как трепыхалась эта свинья? Я чувствовал… Ответь, черт возьми! БОБ!!!

Но он знал, что на этот раз он все сделал неправильно. Он торопился. Он испугался и даже не вспомнил о сережках. Не было возбуждения и тепла в паху. Ничего он не чувствовал, черт возьми! Только страх, что его поймают. Да, он убил её, но убил восковую куклу, а не её дух. Он не смял её волю. Она не успела почувствовать ужас — ужас, от которого все они начинали вести себя, как свиньи, не в силах справиться с собственными животными позывами: визжали, потели и воняли — и такими они нравились БОБУ больше всего.

Но теперь свиньей был сам Сёма. И все из–за этой суки. Он щупал дерево, обнимал его, терся об него, но не мог найти то, что искал — силу и удовлетворение. Сема не мог и не хотел в это верить, потому что это означало конец всему.

— БОБ? БОБ, ты же выбрал меня? Я же особенный, БОБ. Ты просто испытываешь меня, да?

Сема канючил, неуверенно и жалко улыбался, царапал древесину, снова загоняя себе под ногти длинные занозы. Наконец, он это бросил и пошел к скале. Ждать Марину.

Марина пришла почти на закате. Увидев её, Сема воспрял духом. Он встал и размял затекшие ноги, пока она поднималась по узкой тропинке на скалу.

— Ну, что там? — нетерпеливо спросил он, едва она оказалась в пределах слышимости. В его взгляде снова было то старое заискивающее выражение, с каким голодные собаки смотрят на недоступную для них кость.

Марина ответила не сразу. Она вообще выглядела странно: глаза её лихорадочно блестели, но взгляд был застывшим, словно она смотрела не на него, а внутрь себя. Она задыхалась и вспотела, словно бежала всю дорогу.

— Конец тебе, Сём, — наконец, сказала Марина, переводя дыхание. — Тебя видели и уже ищут.

— Кто? — в этом коротком слове не удалось скрыть визгливые нотки подступавшей истерики. — Какая сука меня сдала?

— Я не знаю. Могу только тебя уверить, что не я. Ты же мне веришь, надеюсь?

Сема рухнул на свой рюкзак и закрыл лицо руками. Он не хотел, чтобы Марина видела, как он плачет, но не мог ничего с собой поделать. Его плечи вздрагивали и опускались. Марине стало его жалко, она опустилась на колени рядом с ним и обняла его широкие дрожащие плечи.

— Я знаю, кто это был. Это тот жирный урод, да?

— Какой урод? — не поняла Марина, продолжая гладить Сёму по спине.

— Толстозадый, Яценко. Он был там, когда я уходил. Я видел. Он трепался с кем-то, я надеялся, что он, как обычно, не обратил на меня внимания. Сука!

Сёма ударил по камню и мелкое крошево и пыль полетели в разные стороны.

— Наверное, он. Я не знаю. Знаю только, что тебя ищут. Мент, который задавал мне вопросы, спрашивал про тебя. Сказал, что ему нужно задать и тебе парочку вопросов, но мы же оба знаем, что это значит.

Сёма сел прямо. Кажется он справился со слезами, но выглядел все равно неважно. Нижняя губа обвисла и мелко подрагивала, собирая слюну, из носа текло.

— Что мне делать, Марина? Я… — он шмыгнул носом и продолжил: — Я боюсь.

— Боишься? — удивилась Марина. Сёме показалось, что она насмехается над ним, но на её лице не было и тени улыбки. — Чего ты боишься?

— Меня могу посадить в тюрьму, или… Или… Ну, я не знаю, на электрический стул.

Марина улыбнулась, но глаза её остались такими же безучастными. Это выглядело как-то знакомо, но Сема не мог вспомнить, почему.

— Мы не в Америке. К тому же мы — невидимки, Сем. Мы — ничто, и звать нас никак, — он хотел возразить, что теперь уже нет, что его видели, но она его перебила. — Меня это жутко бесило, я даже думала, что именно поэтому ты стал делать все эти ужасные вещи. Чтобы все перестали обращаться с нами так, будто мы — пустое место. Но теперь я поняла, что ошибалась. Ты же не хотел выбраться, ты же просто хотел разрушать, да, Сём?

— Какая теперь разница? БОБ… Он…

— Нет, ты послушай, — глаза Марины блестели, как большие черные бусины, вроде тех, что когда-то давно носила его мать. И говорила она убедительно и ласково, как мама. Сёме было это приятно. Он чувствовал, что дрожь проходит, и раскаивался в том, что сказал о ней у Дерева. — Твой драгоценный БОБ у нас в голове. Он, как те червяки-паразиты, никуда не денется, пока не разрушит нас до конца. Так что перестань психовать и послушай, что я тебе скажу. Я всё поняла, Сём, а теперь должен понять и ты.

Марина походила на сумасшедшую, но именно поэтому Сёма поверил, что у неё есть план. Он понял, почему этот взгляд кажется ему знакомым. Так выглядели его собственные глаза, когда к нему приходил БОБ.

— Ты — ничто, Сём, — торжественно объявила она, — мы оба — ничтожества. Но это не плохо. Тебе ведь это нравится, ты не хочешь менять это ни на что другое. Единственное, чего ты хочешь, это чтобы и весь мир стал ничем. Ведь так? Именно поэтому ты не хочешь, чтобы все узнали. Мы должны оставаться невидимками! Мы должны быть недоступны для них.

Сёма подался вперед, слушая Марину, но пока не понимая, к чему она ведет.

— Мы должны сделать то, чего хочет БОБ.

— А чего ОН хочет?

— Того же, чего и всегда, Сёма. Он хочет уничтожать, убивать, рушить. Он хочет, чтобы мир стал абсолютным нулем.

Сёма кивнул, это он и сам хорошо понимал.

— Но как?

— Просто. Нам придется убить себя, Сёма. Тогда они, милиция и другие люди, тебя не получат. Ты ускользнешь от них туда, откуда пришел. В пустоту.

XIII

Сёма молчал. Он смотрел на Марину исподлобья, будто изучая. Руки его свисали вдоль тела, голову он склонил набок так, что лицо скрыла тень, но Марина видела выражение его лица — чуть отвисшую нижнюю губу и выставленный вперед лоб — и из–за отсутствия света оно казалось ей угрожающим. Позади Сёмы горел закат, что придавало происходящему еще большую инфернальность. Марина вытащила из сумки тетрадь и протянула её Сёме.

— Мы напишем нашу историю. Будет лучше, если это сделаешь ты.

— Я? — переспросил Сёма, и Марине показалось, что она услышала издевку.

— Да, это будет признание.

Сёма не ответил. Он молчал невыносимо долго, а потом его губы раздвинулись в злой усмешке.

— Сука.

— Почему?

— Ты предала меня.

— Предала? — голос Марины повысился, она отступила назад и опустила руку с тетрадью. — Я хочу закончить, что ты начал, только и всего! Ты не сможешь сбежать, а если сможешь, то будешь вечно прятаться, как крыса. Ты этого хочешь?

— Я найду выход. Я сильный, — в Сёмином голосе прозвучала неуверенность, и Марина почувствовала облегчение.

— Какой выход, Сёма? Всё кончено, понимаешь? Кончено!

— Нет, — он отвернулся и принялся тереть ладони, словно они чесались.

— Сёма, — Марина пыталась говорить ласково. Она подошла к нему ближе, но не решалась обнять, — я же говорила, итог игр с БОБОМ всегда один. ОН уничтожает всех, с кем имеет дело.

— Но я не такой! Я сильный, я другой, Марина! Не такой, как они. Я ЕГО сын.

Марина усмехнулась.

— Именно поэтому лучше покончить со всем сейчас. Иначе они раздавят тебя. Ты хочешь в колонию, Сёма? Они будут тебя бить, насиловать, унижать — день за днем, секунда за секундой, а ты не сможешь ничего сделать, потому что они не те девчонки, с которыми ты до сих пор имел дело.

— Ты сука, Марина, — он повернулся к ней, — ты никогда меня не любила. А я делал всё это для тебя!

— Брось, Сёма, не ври хотя бы сейчас, — Марина снова отступила на шаг.

— Эту дуру Алёну я убил из–за тебя. Её должна была убить ты. Я хотел, чтобы ты перестала изводить себя и меня. Ты просто достала своим нытьем!

— Что ж, спасибо, Сёма, но убивать её в нашем подъезде было верхом тупости!

Сёма замахнулся для удара, Марина отшатнулась, но он, передумав, опустил руку.

— Сука.

— Ты не прав, Сёма, — примирительным тоном сказала Марина и, опустившись на корточки, принялась вырывать страницы из тетради. — Я люблю тебя. Каким-то ненормальным образом, но люблю. Именно поэтому я не хочу отдавать тебя им. Ты не такой силач, как думаешь, ты ничтожество, как и я, и именно поэтому я тебя люблю. В моем мире нет никого, кроме тебя, понимаешь? Ты, действительно, единственный, кто способен меня понять.

Марина говорила быстро и лихорадочно. Вырвав исписанные страницы, она прижала их ногой, чтобы не улетели, и достала из сумки зажигалку.

— Правда? Ты меня любишь?

— Да.

Марина подняла голову и посмотрела на Сёму. Он всё еще глядел на нее с подозрением, но улыбка удовлетворения уже тронула его губы.

— Хорошо. Но твой план всё равно ни черта не годится. Что ты делаешь?

Марина подожгла край вырванного листа, и через несколько секунд пламя обхватило его целиком. Она бросила его на землю и подожгла от него следующий лист.

— Уничтожаю улики.

— Ты же хотела оставить историю, — с издевкой напомнил Сёма.

— Но не такую. Тут слишком много соплей, в этом ты прав. Ну, так как? Напишешь признание?

— С меня плохой писатель, — он поднес ладони к лицу и понюхал их. — Алёна всё испортила, но подыхать из–за нее я не собираюсь. Я свалю из города с тобой или без.

— Как знаешь, — Марина смотрела на разгорающееся от новой страницы пламя. Оно осветило её лицо, но вскоре стало затухать, и её лицо тоже погрузилось во мрак.

— Но я не могу оставить тебя тут одну, — Сёма не отнимал рук от лица, вдыхая их запах.

— И что? Убьёшь меня?

— Ты же этого хотела?

Марина передернула плечами. Она вдруг поняла, что стало холодно. Солнце исчезло за горизонтом, и на лес наваливалась тьма. Она вспомнила, как сидела тут однажды, «испытывая» себя и страшась каждого шороха. Каждый куст и дерево казались монстрами, но теперь они её больше не пугали. БОБ, которого она тогда выдумала, стоял прямо перед ней. Он шумно вдыхал через ладони и глядел на неё бездумным животным взглядом.

— А чего хочешь ты, Сём?

Не отвечая, он шагнул к ней и толкнул, так что она неуклюже повалилась на землю, выронив зажигалку. Закрыв голову руками, Марина сжалась в комок, но больше ничего не происходило, поэтому она открыла глаза и сквозь щель, которую образовали её руки, поглядела на Сёму. Он возвышался над ней, широко расставив ноги и, казалось, о чем-то думал. Лицо его кривилось, словно от нервного тика. Извернувшись, Марина попыталась его пнуть, но он легко уклонился и засмеялся.

— Ты убьёшь меня? — снова спросила Марина.

— Нет, — Сёма опустился рядом с ней на корточки и убрал её руки от лица. — А ты действительно меня любишь?

После недолгого колебания Марина кивнула. В её взгляде был страх, но еще злость. Сёма улыбнулся.

— Я тоже люблю тебя, Марина, но, если ты будешь сопротивляться, мне придется тебя связать.

— Значит, тебе придётся меня связать!

Марина дернула руки изо всех сил. Его пальцы сжались сильнее, оставляя багровые кровоподтеки, но ей удалось вырвать их. Тогда Сёма наотмашь ударил её по лицу, голова ударилась о выступ скалы, и Марина на несколько секунд потеряла сознание. Когда она пришла в себя, Сёма уже расстегивал её куртку. Кровь из носа заливала рот и подбородок, Марина закричала и попыталась оттолкнуть Сёму от себя, но её удары не приносили ему никакого вреда.

— Расслабься. Я не сделаю ничего такого, чего бы мы не делали раньше, — сказал он, — мне просто нужно исправить то, что эта сука Алёна испортила.

— Нет, Сёма, я не хочу.

— А кто тебя спрашивает, грёбаная сука?

— Нет, БОБ, нет. Пожалуйста…

Марина замотала головой, но Сёма узнал этот взгляд. В её глазах он читал сладострастие и дикость и знал, что на самом деле она не хочет, чтобы он останавливался. Он притянул её к себе, облизал её окровавленные губы, подбородок, стал покрывать поцелуями шею. Марина обмякла в его руках, как тряпичная кукла. Её голова откинулась назад, глаза закатились, словно она потеряла сознание, но Сёма знал, что она всё еще здесь, с ним. Положив её на камни и шипя от боли в саднящих пальцах, он расстегнул её джинсы и попытался стянуть их с нее. Марина вдруг начала брыкаться, и у него ничего не вышло.

— Чёрт, — пробормотал Сёма и потянулся было за рюкзаком, но бросил его и вернулся к Марине. Он наклонился к ней и прошептал ей прямо в ухо: — Ты должна мне помочь, Марина, если не хочешь идти домой голая, слышишь?

Марина не реагировала.

— Помоги мне их снять, Марина, — шлёпнув её по щеке, повторил он. — Ты меня слышишь? Не отрубайся. Я хочу, чтобы ты была здесь и всё чувствовала. Тебе понравится. Я знаю.

Сёма её несколько раз встряхнул и, наконец, её взгляд сфокусировался. Она попыталась сесть и, свесившись через его руки, сплюнула кровь на камни. В наступившей темноте кровь казалась чёрной.

— Снимешь сама, или мне их разрезать на тебе?

— Холодно, не хочу, — заныла Марина, делая вид, что не понимает, что происходит. Сёме пришлось опять её хорошенько встряхнуть. Голова её дернулась и повисла.

— Марина, не вынуждай меня бить тебя снова. Делай, что я говорю… Ладно, плевать.

Бросив её, он полез в рюкзак. Марина, приподняв бедра, начала стягивать с себя джинсы. Руки её дрожали и не слушались, но ей удалось снять их вместе с колготками до колен, потом она снова упала на землю и замерла. Она выглядела нелепо в наполовину стянутых джинсах, но Сёме это понравилось. Было в Марине сейчас нечто милое и развратное: она сама предлагала ему себя, но всё равно выглядела беззащитной.

— Умница. Не стоило тебе их надевать. Юбки лучше, я же говорил.

Сёма снова склонился над ней. Марина лежала неподвижно, отвернув лицо, и он, взяв её за подбородок, повернул к себе.

— Не будь такой сукой. Я же знаю, что тебе нравится.

— Больной ублюдок.

Сёма поцеловал её, облизывая её подбородок и кусая. Её кровь была у него во рту, и это его сильно возбуждало. Встав на колени перед Мариной, он расстегнул ремень.

— Перевернись на живот.

Когда все было кончено, Сёма вытащил из своего рюкзака кухонные ножницы. Марина лежала там, где он её оставил, не шевелясь, и смотрела на него без всякого выражения. Даже когда он сел на нее сверху, придавив коленями руки, её взгляд не изменился. Он повернул её голову влево.

— Сейчас будет больно. Потерпи.

Сквозь зажмуренные веки выступили слёзы, но Марина вытерпела это, даже не вскрикнув. Сёма обхватил обрубок уха губами и пососал, слизывая кровь.

— Я тобой горжусь, ты и правда лучше тех, других, — отвинтив крышку маленькой стеклянной банки с наполовину содранной этикеткой, он опустил отрезанную мочку с серёжкой внутрь. Кровь подрагивающими разводами окрасила прозрачную жидкость, и мочка медленно опустилась на дно. Намочив в этой же банке край тряпки, которую он тоже достал из рюкзака, Сёма протянул её Марине.

— Приложи. И одевайся, а то заболеешь.

Марина не видела его лица, но чувствовала, что он улыбается. Теперь он был полностью спокоен и доволен собой.

 — Ты была не права. Есть другой выход, помимо нашей с тобой смерти. БОБ не оставил меня. Теперь, когда я всё сделал правильно, ОН снова со мной, я чувствую это.

Марина села и дрожащими руками натянула джинсы. Они были в грязи, труха и мелкие камешки налипли на пятна крови, она чувствовала твердые катышки подушечками пальцев. Все тело болело, кожа на запястьях и на ногах, где её держал Сёма, саднила, колени были содраны, лицо казалось одной заплывшей подушкой, а внутри всё полыхало огнем, будто её терли там наждачной бумагой. Ухо кровоточило. Устав прижимать к нему Сёмину тряпку, Марина бросила её и сидела, уронив руки на колени и тупо глядя перед собой.

Собрав свои вещи, Сёма остановился перед ней.

— Мне придется куда-то уехать, только и всего, — кажется, ему было весело. — У меня есть от тебя сувенир, но я все равно хочу, чтобы ты поехала со мной.

— Конечно, Сёма, — Марина с трудом поднялась и взяла сумку. Бесполезная тетрадь валялась тут же и шелестела пустыми страницами на ветру. — А я принесла тебе еду. С Алёниных поминок. Ты же голоден?

Это показалось ей очень смешным, и Марина засмеялась. Всё получилось совсем не так, как она хотела. Не так, как обещал ей голос в голове. Но так — даже лучше.

— О, это здорово. Я не ел с утра. Почему сразу не сказала?

Сёма протянул руку, чтобы взять сумку, но Марина, будто забыв о своем предложении, бросила её на землю, прошла мимо него и остановилась на самом краю скалы.

— Прыгать собралась? — Сёма подошел к ней и взял за руку. — Что у тебя за мания к суициду?

— Этого от меня хочет БОБ, — Марина повернулась к нему. Она улыбалась. Её зубы были темными от крови, а лицо заплывшим.

— Я переборщил, — он поморщился. — Прости.

Марина смотрела на него, не делая попытки броситься вниз, поэтому Сёма, отпустив её руку, ласково погладил по щеке.

— Ты ошибаешься, БОБ не хочет твоей смерти. Теперь всё будет хорошо, Марина. Я знаю.

Марина кивнула. Она сделала шаг назад, словно и правда поверила в то, что он ей сказал, но вдруг повернулась и обеими руками толкнула Сёму в грудь. Он покачнулся, сделал шаг назад, пытаясь сохранить равновесие, но его ноги поехали по покатому склону, скользя по рассыпающимся камням. Его руки взлетели, как крылья, он попытался ухватиться за Марину, но она отошла дальше.

— Этого от меня хочет БОБ, — повторила она и, когда Сёма, наконец, повалился назад во тьму, подошла посмотреть, как его тело, ударяясь о камни, катится вниз. Сёма нечленораздельно что-то ревел, но вскоре его крик оборвался. Марине показалось, что она услышала сухой щелчок — треск, с которым переломилась его шея.

Спускаясь со скалы, Марина плакала. В свете луны она увидела очертания неподвижно лежащего тела, подошла к нему и опустилась рядом с ним на колени.

— Этого от меня хотел БОБ, Сём, — повторила она и, перевернув его к себе лицом, обняла. — Ты же понимаешь?

***

Следователям Марина сказала, что столкнула Сёму, спасая свою жизнь. На ее теле были найдены следы насилия и его сперма, поэтому ни у кого, кроме сумасшедшей матери маньяка, не возникло никаких сомнений в ее рассказе. Из сочувствия к жертве её показания были изменены, и в деле было записано, что Сёма поскользнулся и упал сам. С Марины были сняты все обвинения.

Несмотря на предложение руководства школы о досрочной сдаче экзаменов, Марина, после недолгого перерыва, снова стала ходить в школу. Теперь её знали все.

2014 г.

Связанное произведение: Лес