Память в цифровую эпоху всё чаще предстает как социокультурная практика, разворачивающаяся в пространстве взаимодействия человека и технологий. Алгоритмы, обрабатывающие поисковые запросы, просмотры и лайки, не хранят память, но участвуют в её циркуляции — определяют, какие образы прошлого возвращаются в поле видимости, а какие остаются за его контуром. Каждый цифровой след питает систему, которая, преобразуя накопленные данные, формирует режимы актуализации воспоминаний и модели поведения. Память, как и прежде, остаётся процессом, но теперь этот процесс протекает внутри кода: цифровая среда становится её новой сценой, где прошлое воспроизводится в зависимости от логики алгоритмических выборок и протоколов доступа.

Постепенно память превращается в пространство совместного действия человека и техники: мы вспоминаем внутри цифровых систем, а они, опираясь на наши следы и взаимодействия, задают сценарии того, что может быть вспомнено. В этой обратной связи формируется новая конфигурация субъекта, чья идентичность формируется в борьбе — и сегодня эта борьба разворачивается уже не только внутри социальных структур, но и под взглядом алгоритмов. Их нечеловеческое видение становится частью этого процесса: оно не просто наблюдает, но активно влияет на то, как мы осмысляем себя и своё прошлое. Именно здесь память перестаёт принадлежать исключительно человеку, превращаясь в распределённую форму опыта, где человеческое и техническое существуют в постоянном напряжении друг с другом.

Субъект, осознаёт он это или нет, всегда включён в мемориальное сообщество, в рамках которого воспоминание и забвение осуществляется как в координации с другими «акторами», так и в оппозиции к ним. Коллективная память выполняет функцию медиатора: она позволяет членам общества преодолевать расстояния и временные разрывы, удерживая при этом общие ценностные ориентиры — своего рода систему координат, благодаря которой сохраняется устойчивость социального бытия. Тем самым память становится механизмом формирования идентичности, основанной на принадлежности к макроцелостности, масштабы которой выходят за пределы индивидуального опыта.

Но что представляет собой эта целостность в условиях, когда совместная память о прошлом закрепляется не в материальных артефактах — камне, металле, дереве, — а в инфраструктуре беспроводных сетей (WLAN)? Если раньше память поддерживалась человеческим стремлением, — то теперь она опирается на платформы, где воспоминания архивируются и актуализируются алгоритмами. Можно ли в этом контексте говорить о подлинной общности воспоминаний, или мы сталкиваемся с алгоритмическим посредничеством, при котором цифровые системы решают, какие элементы прошлого оказываются доступными для коммеморации, а какие — вытесняются в зону забвения? Эти вопросы обозначают границу, за которой традиционное понимание памяти начинает смещаться к новой онтологии цифрового бытия.

Ключевым рубежом в эволюции мемориальных практик становится цифровой поворот — переход, обозначивший включение памяти в инфраструктуру сетевых и вычислительных процессов. Его начало приходится на конец XX — начало XXI века, когда цифровая среда перестала быть внешним инструментом фиксации и стала внутренним условием существования социального опыта. С этого момента память не исчезает из человеческих практик, но её реализация всё чаще опосредуется цифровыми протоколами: воспоминания сохраняются, циркулируют и актуализируются через коды, интерфейсы и алгоритмы. Каждое взаимодействие оставляет след, который становится элементом коллективного цифрового архива, доступного для анализа и переработки.

В гуманитарных науках цифровой поворот осмысляется как признание цифровой среды имманентной составляющей самого социального бытия. Это открывает пространство для диалектической взаимозависимости: цифровое порождает социальное, а социальное — цифровое. Этот процесс носит перманентный характер, поскольку каждый акт коммуникации добавляет новый слой к индивидуальному и коллективному архиву больших данных. Поэтому исследовательский фокус смещается от простой фиксации сетевой активности к анализу того, как именно трансформируются формы памяти в условиях алгоритмического отбора и машинного посредничества.

Летопись цифрового присутствия, аккумулирующая следы онлайн-бытия, становится наиболее детализированной транскрипцией повседневности. Она складывается из историй просмотров, поисковых запросов, тегов, переписок, архивов фотографий, из «облачных» резервных копий и логов серверов — того, что фиксируется автоматически и незаметно. Эта хроника хранится вне тела и воли человека: на платформах, в дата-центрах, в системах аналитики, которые определяют не только, что сохраняется, но и что подлежит забвению.

В этом смысле цифровая летопись не является нейтральной: алгоритмы решают, какие фрагменты нашей активности будут выделены, ранжированы и возвращены в поле внимания. То, что не попадает в эту выборку, исчезает из коллективного видимого — остаётся вне цифрового настоящего. Память, таким образом, становится результатом отбора, зависящего не столько от человеческого намерения, сколько от логики машинного посредничества. Однако цифровая повседневность размывает границы реального: теперь не тело, а экранное время становится мерой присутствия.

Интернет формирует режим «мгновенной публичности»: любое действие фиксируется платформами, а присутствие индивида сопровождается индексацией и аналитикой. История браузера, поисковые запросы, лайки — всё это становится материалом для реализации концепта «общественного индивида», чья индивидуальность складывается в общественных отношениях, а частная жизнь утрачивает статус закрытого пространства, превращаясь в публичное.

В отличие от исходной идеи Вирно, в цифровом обществе самость конструируется, в том числе, под влиянием «нечеловеческого» взгляда алгоритмов. Социальное и техническое уравниваются в своём воздействии на идентичность: «Сеть так же важна для коммуникации, как и человек, который ей пользуется» — Бруно Латур. Наша индивидуация приобретается не только от соприкосновения с другими участниками сети Интернет, но и от признания того, что нечеловеческий взгляд равноправен в своём влиянии на нас. Здесь, однако, возникает следующий вопрос: способно ли пространство, которое априори является публичным, конституировать общественную жизнь?

Реализация публичного пространства осуществляется через механизмы видимости и исключения. Как подчёркивает Борис Гройс, «публичность — это не просто доступность, но и система фильтров, определяющих, что может быть увидено, а что остаётся за пределами символического порядка». Публичное пространство никогда не бывает нейтральным, оно всегда политически и культурно нагружено: это зона политического перформанса, где власть и контрвласть конкурируют за внимание. Переход публичного пространства в интернет трансформирует его производство.

Анри Лефевр отмечал, что абстрактное пространство капитализма стремится к гомогенизации и контролю через технологии. В цифровой среде материальная телесность замещается виртуальными репрезентациями, а пространство становится «одновременно вездесущим и нигде». Интернет-платформы, будучи продуктом капиталистической рациональности, кодируют взаимодействия через алгоритмы, превращая коммуникацию в товар (например, метрики вовлечённости). Таким образом, мы приближаемся к эре «акторно-платформенной памяти». Коллективность, основанная на способности к кооперации, теперь требует «однородности» цифрового участия — быть в рекомендательных алгоритмах друг друга. Концепт персонализированной рекомендации приватизирует часть публичного пространства, тем самым дополняя нашу возможность в случайных или намеренных содействиях. Цифровое пространство, будучи априори публичным, конституирует форму общественной жизни не через собирание индивидов, а через их алгоритмическое сортирование.

Публичность здесь — это не собрание тел на агоре, а дробление внимания на микродозы, распределяемые платформами. Когда Лефевр писал о гомогенизации пространства капитализмом, он предвидел, что абстракция достигнет уровня, где сама материальность станет иллюзией. В цифровую эпоху это предсказание становится буквальным: наша «телесность» сводится к метаданным — координатам в сетке платформ. Но кто тогда становится субъектом этой памяти? «Общественный индивид» Вирно — фигура, чья автономия всегда была мифом, — теперь и вовсе растворяется в симбиозе с алгоритмами. Его «частная жизнь» — это не приватность в классическом смысле, а публичность по умолчанию, где даже частные жесты (поисковые запросы, истории просмотров) становятся сырьём для машинного обучения.

Здесь социальное и техническое не просто уравниваются — они сливаются в гибридную реальность, где человек уже не может отличить свою волю от предсказаний алгоритма. Мы больше не формируем платформы — платформы формируют нас, подстраивая наше поведение под шаблоны, выгодные для извлечения данных. Алгоритмы «ВКонтакте» или Facebook*, анализируя наши лайки, репосты и даже паузы в прокрутке, не только предсказывают поведение, но и формируют его, создавая петли обратной связи между действием и ожиданием. В этом смысле алгоритм становится не зеркалом, а механизмом самоконструирования: он не отражает субъекта, а производит его, подстраивая представление о «я» под статистическую вероятность. Как отмечает Шошанна Зубофф, в эпоху надзорного капитализма цифровые платформы превратили человеческий опыт в источник данных, которые используются не для понимания, а для предсказания и управления поведением. Каждый наш жест, поисковый запрос или движение курсора становится элементом «поведенческого излишка» — того избытка данных, из которого алгоритмы извлекают прибыль, моделируя будущее действия пользователя. В результате самость оказывается вписанной в замкнутый цикл наблюдения и коррекции. Мы — то, что алгоритмы видят в нас, но это видение не нейтрально: оно формирует горизонты возможного. Индивид постепенно усваивает алгоритмическое восприятие себя — начинает действовать в соответствии с предсказанной моделью, превращаясь из субъекта опыта в объект прогнозирования.

Политический перформанс в цифровую эпоху — это не только протесты на улицах, но и микродействия в сети: лайки, репосты, подписки. Каждый клик — это жест, который алгоритмы переводят в политический капитал. Государства и корпорации борются за контроль над этими жестами, но их власть сталкивается с сопротивлением самих платформ. Что же остаётся от коллективного? Его основа смещается от общей истории — к общей инфраструктуре. Мы не объединены общим нарративом, но мы привязаны к одним и тем же платформам, алгоритмам, базам данных. Это новый тип солидарности — солидарность пользователей сети. Наша способность к кооперации сегодня зависит не от общей цели или истории, а от того, насколько мы становимся видимыми друг для друга в логике платформ — насколько алгоритмы признают нас “совместимыми” на основе общих интересов, паттернов поведения или цифровых следов. Цифровые дисциплинарные пространства, переосмысленные через призму Фуко, функционируют как системы постоянного надзора и нормализации. Алгоритмы в них выступают в роли «невидимых надзирателей», формируя нео-паноптикум, где контроль больше не навязывается извне, а встроен в саму структуру взаимодействия. Пользователь, осознавая, что каждое его действие фиксируется и влияет на алгоритмическую репутацию — видимость, охваты, рекомендации, — постепенно начинает регулировать своё поведение сам. В результате механизм надзора превращается во внутреннюю привычку самоконтроля: человек подстраивается под алгоритмические ожидания, чтобы оставаться «видимым» и не выпадать из цифрового потока. Однако, в отличие от фукольдианской дисциплины, основанной на физической сегрегации тел, цифровое пространство реализует распределённую дисциплинарность: контроль осуществляется через децентрализованные узлы алгоритмической сортировки, где каждый клик становится актом добровольного подчинения нечеловеческому взгляду.

Это порождает парадокс: индивид, полагающий себя свободным в выборе контента, на деле оказывается заключённым в «клетку предсказуемости», сконструированную его же прошлыми взаимодействиями. Фукольдианская концепция «гетеротопий» — пространств инаковости, бросающих вызов доминирующему порядку, — здесь сталкивается с проблемой: цифровая среда, формально предоставляя возможность создания таких зон (частные чаты, закрытые сообщества), подчиняет их логике «платформенного универсума». Даже в актах цифрового бегства (использование VPN, шифрование) индивид остаётся узником инфраструктуры, чьи материальные серверы и протоколы предопределяют формы возможного.

Делезианская «машина желания» оказывается захвачена «машиной контроля»: желание коммуницировать, творить, сопротивляться канализируется в предустановленные интерфейсы, где каждая потенция уже учтена как источник данных. Солидарность пользователей, упомянутая ранее, оказывается не добровольным союзом, а вынужденным симбиозом в системе, где сама возможность кооперации зависит от совместимости с API — (набором правил, протоколов и инструментов, с помощью которых одна программа может взаимодействовать с другой).

В этом контексте политический перформанс превращается в «перформанс совместимости» — жест, который одновременно утверждает и отрицает субъектность, раскрывая трагифарс цифрового существования: чтобы быть услышанным, нужно стать машиночитаемым. Будущее коллективной памяти — не в возвращении к утопии «общего прошлого», а в принятии её радикальной гетерогенности, где память становится расширенным полем для взаимодействия алгоритмов, государства и пользователей. Задача теперь — не спасти коллективное от распада, а научиться существовать в условиях, где будущее коллективного лежит в осознании того, что память больше не принадлежит нам: она стала гибридным организмом, симбиозом человеческого и машинного.